Об огородничестве и садоводстве
***
Когда копаешься в почве, земля сообщает рукам свои свойства; она делает их суше, изнуреннее и, как я полагаю, духовнее. Рука претерпевает в почве очищение. Перебирать пальцами в рассыпчатом, податливом грунте, согретом солнцем и брожением, — это несказанно приятное чувство.
***
Утром, когда впервые за много дней погода, наконец, прояснилась, размышлял в саду то о работе над «Мраморными утесами», то о новой напасти, землеройных крысах. С садом дело обстоит как и вообще с жизнью, в которой на всякую выгоду отмеряется и свое лихо. Если почва прекрасно взрыхлена, то и высыхает она быстрее; тот, кто снимает в тропиках десятикратный урожай, получает новую мороку с его продажей. Мы можем рассчитывать лишь на жалкий выигрыш и должны быть этим довольны.
***
Столовую свеклу, редис, кустовую фасоль высеял на грядки, а кормовую капусту и брюкву — на опытном участке. Из капусты, помимо обыкновенной, посадил темно-красный сорт, почти с черным отливом — из пристрастия к оптике. Еще у меня будет виться по жердям турецкая фасоль, с красными цветами. Куры тоже должны быть одной, ласкающей глаз породы. Только так можно рассчитывать и на экономический успех. Нужно несколько раз в день ощущать радость, обращаясь к растениям и животным, чтобы налюбоваться их видом, а вечером, перед тем как заснуть, нужно увидеть их мысленно.
***
Цветы в садах — бледно-фиолетовый ирис со щеточками желтой пыльцы на чашелистике, вызывающими эротические ассоциации. Наслаждение пчел и шмелей, облетающих их, должно быть, исключительное. Быть может, впрочем, что все наши теории о социальных животных искажены и то, что мы считаем работой, на самом деле является наслаждением. Затем последние плачущие сердца и пионы, а еще флокс, одурманивающий своим благоуханием в сумерках. В эти часы пробуждаются все его краски, и вокруг цветков начинают роиться насекомые. Флокс, огненный цветок, когда растет отдельно — непривлекателен, зато множество кустов выглядит роскошно — это и есть гегелевский переход в качество.
***
В лесу на торфяниках в первый раз прокуковала кукушка. Виноград на стене дома так и прыщет побегами, лозы роскошно кудрявятся; в его листве, в буйном росте уже угадывается дионисийская сила. Однажды, много лет назад, я как-то припозднился с обрезкой и потом ночью слышал, как из ран капает сок, словно кровь.
От грядок поднимается дивное благоухание. Это тоже — язык; чудесно, когда растение в наивысший миг своего цветения и силы и одновременно глубочайшего счастья вдруг в ночной тишине нарушает молчание, чтобы выдохнуть свою тайну. И это тоже властная сила, безмолвная мольба, которой невозможно противиться.
О писательском мастерстве
***
«Мраморные утесы». Работа продвигается медленно, потому что я стараюсь довести текст до совершенства, отшлифовать каждое предложение, хотя впечатление, возможно, мало изменилось бы, разрабатывай я некоторые отрывки не столь въедливо. К сожалению, мне не хватает раскованности. Добиваться легкости вдвое труднее, потому что приходится переделывать уже законченные места. Это противоречит законам экономии. Я вспоминаю при этом маленькую статуэтку, виденную мною в каком-то монастыре Байи: поверх грунтовки она была позолочена и раскрашена поверх золота, а не наоборот.
***
Ближе к вечеру я закончил «Мраморные утесы». Мне кажется, что они получились приблизительно такими, как я и задумывал, — за исключением тех мест, где ум излишне перенапрягался, так что язык оказывался под давлением и кристаллизовался; там он уподобляется потоку, несущему глыбы. Я же добиваюсь того, чтобы в прозе не было колебаний и поворотов, чтобы она была основательной, прочной. Предложения должны входить в сознание, как гладиаторы на арену. Однако здесь одного желания мало.
***
В «Короне», которую я прихватил с собой из Кирххорста, я прочитал новеллу «Бартлби» Германа Мелвилла, умершего в 1891 году в Нью-Йорке. Несмотря на то, что в ней описывается похожий на Обломова абсолютно пассивный характер, сюжет здесь, однако ж, так лихо закручен, что невозможно оторваться. Среди дарований, коими может обладать автор, талант рассказчика и басенника не самый главный, но он усиливает действие всех остальных сил, подобно тому, как здоровье придает полноты любому жизненному проявлению.
Во второй половине дня купание в узком, окруженном высоким камышом ручье, в котором текла быстрая и холодная, как лед, вода молочного, серо-зеленого окраса. Потом на солнцепеке я предавался размышлениям о поэтапности в творчестве автора. Опус можно сравнить с домом, к которому ведет вход с общедоступной улицы. Ранние произведения опираются на признанные образцы, и лишь с течением лет формируется собственный стиль. Автор вводит читателя по анфиладе, постепенно преобразующейся, в свой мир.
***
Требование Шопенгауэра не включать относительные придаточные предложения в главное, а каждую фразу строить отдельно — совершенно справедливо, если это касается ясного, логического хода мыслей в их последовательности. Напротив того, преподнесение и переживание образов вводом относительного предложения может быть даже усилено. Напряженность нарастает и перехлестывет через край, словно ток фразы, будучи прерван, возгорается.
***
Свои книги потому так неохотно берешь в руки, что перед ними ощущаешь себя фальшивомонетчиком. Ты побывал в пещере Али Бабы и вынес с собой на свет лишь жалкую пригоршню серебра. И еще тебе кажется, будто возвращаешься к тому, что давно уже сбросил с себя, как змея сбрасывает свою поблекшую кожу.
***
Проза «Воли к власти» — это поле, где недавно отгремело сражение мысли, реликт одинокой, ужасной ответственности, мастерские, полные ключей, брошенных тем, у кого больше не было времени отмыкать замки. Даже мастер, пребывающий в зените славы, как, например, кавалер Бернини, говорит об отвращении к законченному творению, а Гюисманс в позднем предисловии к A Rebours — о невозможности читать собственные книги. Вот еще один парадоксальный образ — человек имеет оригинал, а изучает плохие комментарии. Большие романы, оставшиеся незавершенными, и не могли быть завершены, ибо были раздавлены собственным замыслом.
Эрнст Юнгер позирует скульптору Арно Брекеру
Фото: via novipolis.rs
О жизни
***
Беспорядок мира в иные дни становится почти неодолимым, так что просто отчаиваешься когда-нибудь обуздать его. Тогда я привожу в порядок письменный стол, белье, садовый инструмент, но делаю все с глубокой внутренней неохотой. Не последнюю роль, видимо, играет сознание того, что все, что бы мы ни создали и ни накопили, обратится в прах. Подобные дни лучше всего проводить в постели и, конечно же, не начинать в них ничего нового.
***
Труд, внимание к мелочам создает не только некий противовес иллюзиям, но также помогает сохранять достоинство или восстанавливать его в том случае, если ему нанесен урон. Чем больше усиливается паника, тем приятнее видеть человека, который не придает ужасному чрезмерного значения и не склоняется перед ним, — в атеистические времена это дается не легче, а напротив, даже труднее.
***
С превышением власти приходится считаться в армиях всего мира; это не так существенно, если только не утрачивается мера чести. То же самое относится и к отдельному человеку, а значит, имеет силу для всех нас: человек может ошибаться, если только в нем сохраняется зародыш, ячейка праведной жизни. Тогда он сам исцеляется за счет внутренних ресурсов. Этому процессу может помочь наказание, а именно, помочь болью — в этом состоит даже не столько ее воспитательное, сколько трансцендентальное значение. В тяжелых случаях смерть становится последней возможностью исцеления.
***
Ночной марш, плавно переходящий в дневной. Когда около полудня мы под Бонни переходили большой понтонный мост через Луару, стояла гнетущая духота. [Юнгер вместе с немецкими войсками идет на Париж, июль 1940 года. — Прим. ред.]
Размещение на маленькой ферме Ле Каду. Жители лишь совсем недавно воротились обратно и были несказанно рады вновь оказаться у родных очагов. Несмотря на то, что за время отсутствия у них пропало много скота и домашнего скарба, я нашел их веселыми, даже исполненными какой-то внутренней ясности, нашедшей живой отклик в моей душе. Я ощутил в ней возобновление союза с исконной почвой, воспоминание о священном моменте первого заселения. В этом состоянии всякая работа, всякая ухватка превращается в источник радости — в них открывается нечто неповторимое, во все времена важное, что пронизывает повседневность; и после невзгод и боли жизнь вспыхивает новой, сулящей счастье глубиной.
***
Вечером я еще успел пройтись по полям. Их тяжелая, красно-бурая земля нередко скрывает в себе раковины в форме рога изобилия или, точнее, древнеримской погребальной лампы. Мне посчастливилось найти экземпляр, крышка которого осталась закрытой. Правая створка этой окаменелости развилась сильнее; однако неправильность не только не портила ее, но даже поднимала до уровня украшения, поскольку ненормально развившаяся широкая ее половинка была разделена красивой складкой. Так, уже в природе, в процессе развития, предварительно моделируются все те параметры, какие только может изобрести человеческое искусство. Наша свобода заключается в обнаружении изначально сформированного — созидая, мы проникаем к уже сотворенному. Самое большее, чего мы можем достичь, так это предчувствия неизменной меры прекрасного — как, например, под игрой волн Эгейского моря взор угадывает на дне древние урны и статуи. То же самое справедливо и в отношении нашей жизни — удачей можно считать, если нам хотя бы смутно удается ощутить предчувствие того, что, как семя в почве, извечно заключено в ней.
О чтении
***
Начал: письма Геббеля, чтение, которое наряду с его дневниками уже не один раз поддерживало меня в жизни и придавало силы. На нас всегда благотворное воздействие оказывает знание того, что кто-то до нас уже находился на этой галере и держал себя на ней достойно.
***
Чтение Книги Иова, к которому я приступил сегодня, всегда полезно, в хорошие дни как предостережение, в плохие — как утешение. Вместо тех дурацких сопоставлений, которые в выпускном классе гимназии нам задавали в качестве темы сочинений, лучше было как-нибудь предложить нам сопоставить Фауста и Иова или разобрать сложное переплетение действенного и страдательного начала. Я все сильнее ощущаю, как же нам не хватало настоящих учителей, и могу только радоваться как удаче, что у меня никогда не было недостатка в книгах.
***
Только что, когда, растянувшись на нарах, я смотрел в камышовый потолок, перед моим внутренним взором тут же встал тот день, когда я с Магистром находился в Сегесте. Что такое греки, я догадался не при виде колонн этого храма — я увидел это сквозь них, в облаках, когда стоял на его ступенях.
Так надо читать и прозу: как бы сквозь ажурную решетку.
***
Днем на рю Миромениль у Гоно, антиквара, открытого мной впервые. Новая антикварная лавка — это всегда новое увлечение. Особенно понравился мне квадратный, весь заставленный книгами кабинет. Я купил воспоминания барона Гримма, наряду с его перепиской всегда бывшие лакомым кусочком для знатоков (...).
Затем я приобрел подробное описание кораблекрушения американского брига «София», Париж, 1821 г. И наконец, «Искусство дуэли» Тавернье с его же собственноручным посвящением А. Гершелу, которого называет «королем фотографов».
Даже просто рыться во всех этих вещах небесполезно. Ум воспринимает, походя, массу имен и дат, они затем улетучиваются, оставляя, однако, все же своего рода гумус, дающий ему пищу, какое-то неопределенное знание, которое часто выше точного; оно оставляет на кончиках пальцев ощущение границ и переходов духовных форм. Ни одна из прогулок по набережным, в этом смысле, не была напрасной; так, прелесть охоты состоит в выслеживании красного зверя, а не в мертвой добыче.
***
В постели, как обычно очень удобной, я читал во французском переводе «Голубой карбункул» Конан Дойла. Такого рода вещи увлекают читателя описаниями подробностей охоты на человека и изощренных способов выслеживания.
***
Вечером почта, среди писем — одна серьезная исповедь. Даже оставляя подобное без ответа, уже самим актом чтения выполняешь важное задание.
***
Чтение: «Кондор» Штифтера — литературный первенец, написанный еще под влиянием Жан-Поля. И все же дикие лозы уже обрезаны, что в прозе тоже способствует завязи. Красивое место, которым автор жертвует ради целого, не пропадает втуне; оно усиливает невидимую гармонию.
***
Закончил: Розанов, «Esseulement», не частый в наше время случай, когда удалось сохранить и авторство, и собственное оригинальное мышление. При таких знакомствах у меня всегда появляется ощущение, будто заполняется одно из бесцветных мест в своде, покрывающем наше пространство. Примечательно у Розанова его родство с В. З. [Ветхим заветом]; так, он употребляет слово «семя» в точном ветхозаветном смысле. Слово это, относящееся к человеку как символ его сущности, было для меня с давних пор неприятным, я испытывал к нему отвращение, подобное тому, какое Геббель испытывал к слову «ребро», вычитанному им из домашней Библии. Вероятно, здесь действуют древние представления о табу. Сперматический характер В. З. вообще, по сравнению с пневматическим характером Евангелий.
Розанов умер после 1918 года в монастыре; говорят, от голода. О революции он заметил, что та провалится, ибо не оставляет места для мечты. По той же причине рухнет и все ее здание. Привлекает в нем и то, что его летучие записи, подобия плазматического движения духа, случались у него в моменты досуга, — когда он разбирал свою коллекцию монет или же загорал после купания.
О правилах реквизиции
***
В первой половине дня мы со Спинелли совершили познавательную прогулку по знойным садам на склоне горы. Розы, белые пионы, жасмин. В различных домах, частью поврежденных попаданиями снарядов. В одном из них сквозь брешь в стене столовой мы увидели шелкового паяца; он небрежно восседал на буфете, повисшем над пропастью. Из бельевого шкафа я взял полотенце, которого мне не хватало. Вообще, что касается реквизиции, то в ней существуют совершенно точные границы, которые я постарался четко и ясно очертить перед бойцами. Так, к примеру, солдат имеет право взять себе ложку, если потерял собственную, — при известных обстоятельствах даже серебряную, если наткнулся именно на нее, но ни в коем случае не тогда, когда рядом с ней лежит оловянная. Мы достигли каменной стены цитадели в том месте, где на ней были высечены указания годов: 1598 и 1498.
О поисках приключений
Через Моранкур, Жуанвилль в Пансэ, одно из самых маленьких и убогих захолустий, с разрушениями, сохранившимися еще со времен Мировой войны, и опустелыми домами, поскольку жители просто побросали свои владения на произвол судьбы, за что их упрекать невозможно. Хотя я планировал организовать размещение еще в Эффинкуре, под руку, однако, подвернулось лучшее место для бивака. Потом я вернулся обратно в Тоннан и в придорожном доме занял квартиру, которую в ответ на первую же мою просьбу мне предложила приветливая женщина. Расстройство желудка; для меня был заварен чай, а в ответ на вопрос о грелке, принесен завернутый во фланель горячий утюг.
Несмотря на то, что я жил у дороги — а это было несколько небезопасно, — я все же и в этом случае не отказался от своей старой привычки: не запирать дверь спальни, это черта всех искателей приключений. Не следует оставлять фортуну топтаться за порогом. Правда, действительность посылает обычно пьяниц да взломщиков.