Предуведомление
Для начала кратко расскажем о методе, выбранном для нашего исследования. Думая о книгах, загубленных их поклонниками, мы решили не включать в список священные тексты мировых религий, а также «Илиаду» Гомера, поскольку основополагающие тексты общечеловеческой культуры не могут быть испорчены ничем и ни при каких обстоятельствах.
В материалы исследования не попал, к примеру, и «Властелин колец», потому что в ходе продолжительных раздумий мы пришли к выводу, что нам все-таки нравятся фанаты Толкина. Не встретите вы и, скажем, набоковскую «Лолиту», ведь мы решили руководствоваться принципом вкусовщины и не стали рассматривать книги, которые не считаем великими. Несмотря на эти ограничения, мы постарались сделать все от нас зависящее для того, чтобы никто не остался необиженным.
Джеймс Джойс, «Улисс»
Автор этих строк знавал одного ирландца. Однажды его отец подарил своему сыну на день рождения «Дублинцев» Джойса, сказав: «В этой книге есть все, что нужно знать приличному человеку». Заметьте, это были «Дублинцы». Не «Улисс».
Давайте хотя бы одну минуту будем откровенны с самими собой: шедевр Джойса — книга для писателей, не для читателей. Да, «Улисс» произвел революцию в литературе, открыв безграничные возможности письма. Им восхищались самые разные люди: от Евгения Замятина и Анны Ахматовой до Генри Миллера и Мэрилин Монро.
Но в какой-то момент тяжелый том «Улисса» из книги превратился в модный аксессуар. Чтение новой одиссеи в оригинале, а не в переводе Хинкиса и Хоружего, в разы утолщало очки без диоптрий, делая чтеца ведущим интеллектуалом современности. По крайней мере, в его собственных глазах. (Оставим за скобками празднования Блумсдэя, которыми 16 июня каждого года пестрит ваша лента фейсбука.)
Хитрец Леопольд Блум и бедный Стивен Дедал не заслужили такого обращения. К счастью, недавно нишу «Улисса» заняла «Бесконечная шутка». Но это лишь временная передышка.
Людвиг Витгенштейн, «Логико-философский трактат»
Святой Грааль юных благородных душ, устремляющихся к познанию Истины, сразу переходя к аналитической философии и отбросив за ненадобностью Платона, Августина, Фому Аквинского и Декарта. Ничем хорошим это, разумеется, не кончается: пролистав малопонятные афоризмы, чтобы страницы перестали предательски хрустеть, начинающий витгенштейнианец отправляется на свидание.
«О чем невозможно говорить, о том следует молчать», — с придыханием говорит он своей пассии. И по его или ее телу пробегают неприятные мурашки.
Не сумев разгрызть плотный гранит «Логико-философского трактата», наш герой берется за что-нибудь попроще: «Философские исследования», «Голубую и коричневую книги», в итоге переходя к фронтовым дневникам. В итоге все у него заканчивается хорошо: он становится душой любой компании, рассказывая, как величайший мыслитель своего времени мастурбировал в окопах Первой мировой. Если повезет — сможет ввернуть что-нибудь про уткозайца.
Сказать, что это отвратительно — ничего не сказать.
Уильям Сьюард Берроуз, «Голый завтрак»
Смотреть на один из самых отважных текстов ХХ века — все равно что любоваться тараканом, агонизирующим от сигаретных ожогов. Буквы, из которых он создан, жалостливо шевелят лапками, а жвалы пробелов выстукивают простую фразу: «Прошу, убей меня».
Берроуз неоднократно предупреждал своих читателей: ни в коем случае не употребляйте тяжелые наркотики, а то как-нибудь очнетесь в сточной канаве, как я. Вот вам лучше метод нарезок, он расширит сознание лучше любого джанка.
После этого они меняют имя в соцсетях на «Инспектор Ли» и начинают злостно графоманить, используя Cut-Up Machine. Получается что-то вроде такого:
«любоваться тараканом читателей лапками особо ожогов фразу нарезок up любого текста пушеру берроуз затариваются фанаты инспектор не вот а день своих пробелов метод а в разумеется моментально отважных соцсетях шевелят то агонизирующим убей на случаях жалостливо расширит тяжелые ближайшему джанку вроде получается которых сигаретных из случая меняют запущенных ужасный cut используя равно от берроуза могут все наркотики простую неоднократно выстукивают machine на века употребляйте все буквы я начинаю меня что только он смотреть сами в канаве сточной графоманить предупреждал лучше создан прошу жвалы бегут очнитесь к сознанию».
Но, что хуже всего, «Голый завтрак» оказал огромное влияние на западную философию. На него ссылаются все от мала до велика: начиная с Делеза и Гваттари (мы их любим) и заканчивая Ником Ландом (мы его не любим).
Михаил Булгаков, «Мастер и Маргарита»
В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат, еще не зная, во что он ввязался.
Видимо, все началось с Таганки. Когда-то давно по советской Москве прошел слух: «В спектакле Любимова играет голая Маргарита». С тех пор каждый уважающий себя интеллигент считает своим долгом проникнуться булгаковским романом, окруженным ореолом мистики и чертовщины, и попутно устроить паломничество в «нехорошую квартиру».
Если поклонник «Мастера и Маргариты» умудрится защитить диссертацию и начнет преподавать, то он замучает своих студентов цитатой: «Протестую! Достоевский бессмертен!».
Год от года он будет удивляться тому, что никто в аудитории не смеется вместе с ним. Защитные механизмы психики спишут это на малую образованность молодого поколения.
Фридрих Ницше, «Так говорил Заратустра»
Если бы Ницше знал, что будут называть ницшеанством в наши дни, он бы умолк задолго до той злополучной встречи с туринской лошадью.
Подобно советским комедиям, «Заратустра» распался на афоризмы, которые, освободившись от контекста, утратили всяческий смысл и завоевали любовь народных масс. «Падающего толкни», «Бог умер», «Идешь к женщине — не забудь плетку» и так далее и тому подобное.
Поэтический дар Ницше сыграл с ним злую шутку: похоже, никто не понял, что хотел сказать сумрачный немецкий гений, но все сделали вид, будто усвоили его уроки. На выходе имеем потоки псевдофилософских шуток и толпы самопровозглашенных сверхчеловеков в кожаных плащах.
Воистину, лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину.
Рэй Брэдбери, «451 градус по Фаренгейту»
На этом месте должен был оказаться «1984» Оруэлла, но мы пришли к выводу, что «1984» не великая книга, поэтому отдуваться придется Брэдбери.
«Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек». Эта бессмысленная фраза Хуана Рамона Хименеса, наверное, худший эпиграф в истории мировой литературы. Но именно она приводит в такой восторг начинающих поклонников «Фаренгейта», которые затем по невнимательности приписывают ее своему кумиру.
Дальше — хуже. Простая и красочная фабула романа заставляет обращаться к нему публицистов всех мастей, апеллирующих к великой антиутопии всякий раз, когда случается что-то антидемократическое. О том, сколько чудовищных заголовков, в которых обыгрывается название книги, невольно породил Брэдбери, пожалуй, промолчим.
Как и «Улисс», «451 градус» стал предметом интерьера, украшающим книжные шкафы парикмахерских и статьи начинающих колумнистов. Довольно печальная судьба для книги об истреблении книг. Земной поклон ее фанатам.
Франц Кафка, «Процесс»
Если вы не скрипите зубами каждый раз, когда слышите фразу «Это какой-то Кафка», то мы вам искренне завидуем. Параноидальная проза пражского гения из шедевра модернизма филигранно превратилась в газетный штамп, а ее герои — в никнеймы для экзальтированных интеллектуалов.
Но в еще большую ярость приводят чудовищные каламбуры, навеянные именем автора: «Мы рождены, чтобы Кафку сделать былью», «С миру по Кафке» и даже «Роскомкафка» (ладно, последнее мы только что сами придумали).
«Процесс» — книга о границах отчаяния, но в заботливых руках читателей она превращается в алармистский памфлет о бессмысленности человеческого бытия, не вызывающий никаких чувств, кроме уныния.
Так что, когда в следующий раз встретите на своем пути очередного Йозефа К., дайте ему Музиля. Это отвлечет его на некоторое время.
Владимир Сорокин, «Норма»
Дорогой Мартин Алексеевич! Как же утомили шутки, начинающиеся с этих слов. Не для того Владимир Георгиевич Сорокин возводил себе памятник нерукотворный под названием «Норма». Вот потеплеет — поедем мы на дачу, дров наколем, растопим баньку. А почитатели Сорокина не понимают, о чем роман, все потешаются. А вот приедете вы к нам, мы вам облепихового варенья тарелку дадим, да даже и две, все чин по чину будет. А вот соседка наша двойню родила, а «Норму» на мемы порезали. Но зато служим мы звонарям, как красногвардейцы в свое время рабочему классу служили. А вот при коммунизме как было? Напишешь книгу — а ее сразу и запретят, порядок был. И еще будет. А вот еще хочется скатологии добавить, но мы воздержимся, мы люди порядочные, да вы и сами все понимаете. А вот Владимир Георгиевич-то наш и сам, поди, славе своей не рад, что разнеслась по всей Руси до самого Советского Союза, даже до Кремля дошла, подбоченившись, будто дева багряная. А при Сталине, конечно, имели место перегибы, зато порядок был, не то что сейчас. Но как же мы скучаем по Вас, дорогой Мартин Алексеевич, Вы бы знали! А вот еще телевидение провели, им и тешимся. Что еще нам, старикам, в обители нашей скорбной делать? Только о днях временных, что нам, блаженным, дарованы, да об Вас, блаженном-великовечном, телевидение просматривая. А вот еще есть у нас персонаж такой, а звать его Лукоянов Эдуард Леонидович, тот еще блудослов и нас очень тем самым огорчает. Засим прощаюсь в своем умиротворенном и вместе с тем смиренном гниении.