Петр Резвых. Фото: ВШЭ
— Имя Шеллинга обычно упоминается либо в связи с немецким идеализмом (наряду с Фихте и Гегелем), либо в связи с романтизмом. Считал ли сам Шеллинг свою философию идеалистической? Можно ли считать его философию искусства выражением романтической концепции искусства?
— Шеллинговское творчество и хронологически, и содержательно шире этих привычных классификаций. Шеллинг действительно начинал свою философскую деятельность почти одновременно с Фихте и Гегелем и вместе с ними внес решающий вклад в формирование послекантовского немецкого идеализма. Однако он не только уже в первом десятилетии XIX века довольно решительно размежевался с обоими (причем в обоих случаях принципиальные философские разногласия привели и к разрыву личных отношений), но и надолго пережил своих бывших единомышленников. В 1820–1840-е годы он последовательно и весьма радикально критиковал программу спекулятивного идеализма, стремясь показать, что последовательное ее проведение приводит к обнаружению непреодолимого зазора между мышлением и бытием, который и является главным предметом философского осмысления. То же имеет силу и для его отношений с романтическим мировоззрением. Ранние программные тексты Шеллинга (прежде всего «Система трансцендентального идеализма» и «Философия искусства») систематически развивают некоторые ключевые интуиции романтической эстетики — концепцию искусства как выразительного универсума, учение о гении, теорию символа, тезис о мифологии как необходимом материале искусства и идею новой мифологии. Ряд его эстетических концепций оказал прямое влияние на художников и поэтов (достаточно вспомнить, например, о Филиппе Отто Рунге или Сэмюэле Тэйлоре Кольридже). Однако в своих позднейших философско-мифологических штудиях Шеллинг полемизирует и с романтическим представлением об автономии искусства, и с романтической теорией иронии. То есть в отношении к романтизму, так же как и в отношении к спекулятивному идеализму, он выступает как мыслитель, который последовательно продумал эту программу до конца и пришел к обнаружению ее ограниченности. Между прочим, интересно, что как раз свои ранние эстетические опыты Шеллинг на склоне лет оценивал весьма критически. Показательно, например, что в своем философском завещании он из всего курса «Философия искусства» пометил как достойный публикации только один раздел, посвященный трагедии, а все остальное распорядился уничтожить. Хорошо, что наследники это распоряжение не исполнили.
Сам Шеллинг всегда решительно протестовал против попыток уложить его мысль в рамки классификационных «-измов». «Идеализм», «реализм», «теизм», «пантеизм», «дуализм» — все это для него обозначения не самостоятельных, конкурирующих друг с другом систем, а различных проблемных перспектив, различных моментов движения мысли.
— Недавно был опубликован 10-й том второй серии Академического собрания сочинений Шеллинга, в который вошел его курс лекций, прочитанных в Эрлангене, — «Начала всей философии», или «Введение во всеобщую философию». Не могли бы вы как один из приглашенных экспертов по Шеллингу, работавших над подготовкой данного тома, подробнее рассказать, в чем его особенность? Какие материалы вошли в этот том?
— Этот том собрания сочинений Шеллинга и в самом деле особенный, можно даже сказать, уникальный и по составу материалов, и по методологии их обработки. Чтобы объяснить, в чем тут дело, мне придется немного рассказать об истории открытий, результаты которых легли в основу издания. Как известно, в последние более чем 40 лет своей жизни Шеллинг не публиковал крупных систематических философских сочинений, а для реализации своих философских проектов все более активно использовал формат университетских лекций. Первым таким лекционным курсом как раз и стал курс под латинским названием Initia Philosophiae Universae, прочитанный в Эрлангенском университете в зимнем семестре 1820/1821 года. Это было первое развернутое публичное философское высказывание Шеллинга после почти двенадцатилетнего периода молчания, наступившего после смерти в 1809 году его первой жены Каролины.
Хотя лекции вызвали большой интерес и имели довольно широкий резонанс, содержание их публично не распространялось (сам Шеллинг старался, насколько возможно, пресекать попытки неавторизованного тиражирования своих высказываний). Из упомянутого выше философского завещания Шеллинга, найденного и опубликованного только в 1960 году, мы знаем, что из числа рукописных материалов, относившихся к этому курсу, Шеллинг, как и в случае с «Философией искусства», счел пригодными для публикации разве что отдельные лекции, да и то ввиду скорее исторического, чем систематического интереса, а остальное распорядился уничтожить, если сам не сделает этого еще при жизни. Фриц Шеллинг, сын философа, занимавшийся подготовкой его первого собрания сочинений, первое распоряжение выполнил: несколько вводных лекций курса были помещены в 10-й том этого издания под названием «О природе философии как науки». Долгое время этот текст оставался единственным надежным документом, по которому можно было судить о содержании курса.
В 1959 году на антикварном рынке неожиданно всплыла слушательская запись этого курса, сделанная студентом-теологом Фридрихом Леонгардом Эндерлейном. Вскоре она по инициативе нескольких исследователей была куплена Вюртембергской земельной библиотекой и затем в 1969 году издана под редакцией известного шеллинговеда Хорста Фурманса, одного из первых энтузиастов систематического изучения слушательских записей шеллинговских лекций. Издание это стало настоящим открытием. Во-первых, оказалось, что из 36 лекций курса Фриц опубликовал только 9, образующих лишь методологическое введение, тогда как собственно систематическая часть целиком осталась за кадром. Во-вторых, обнаружилось, что именно в этой неизвестной ранее части эрлангенского курса Шеллинг впервые вводит в оборот ключевые понятия, положенные им впоследствии в основу позднейших философских построений, развитых в лекциях по философии мифологии и философии откровения. По существу, содержание эрлангенского курса оказалось тем недостающим звеном, которое позволяет понять переход Шеллинга от философских поисков 1810-х годов к замыслу положительной философии, над которым он работал в течение всей оставшейся жизни, то есть ключом ко всему его позднему творчеству.
Опираясь на завещание Шеллинга, Фурманс был убежден, что запись Эндерлейна — единственный документ, где лекции зафиксированы целиком (ведь прочие материалы к этому курсу Шеллинг завещал уничтожить), а эпистолярные свидетельства самого философа о характере подготовки к лекциям подталкивали к мысли, что готового текста лекций у Шеллинга не было и курс был во многом импровизированным. Поэтому настоящей сенсацией стали два открытия, сделанные в самом начале XXI века. Сначала в 2002 году в берлинском архиве Шеллинга была найдена обширная (более 300 листов) рукопись, в которой при первых же попытках расшифровки были установлены буквальные совпадения с отрывком «О природе философии как науки»; при более подробном изучении оказалось, что это рабочая рукопись Эрлангенского курса, содержащая наброски, тезисы и полные тексты лекций. Затем в 2005 году в архиве Баварской академии наук была обнаружена еще одна (анонимная) слушательская запись того же курса. Когда исследователи начали обрабатывать этот рукописный материал, то очень быстро выяснилось, что шеллинговский автограф и студенческие записи не только согласуются друг с другом, но и дополняют друг друга: в автографе есть обширные пассажи, которые Шеллинг по тем или иным соображениям (будь то нехватка времени или недостаточная подготовленность аудитории) не стал озвучивать с кафедры, а в слушательских записях подробно и развернуто изложено то, что в собственных заметках Шеллинга лишь конспективно намечено, иногда просто в виде перечня ключевых слов. Уже из этого наблюдения стало ясно, что понять эти тексты можно только в их связи друг с другом. Тогда-то и возникла идея издать все эти материалы как единый комплекс текстов. В самом деле, если собрать все эти документы вместе и снабдить аппаратом, позволяющим увидеть все соответствия и расхождения между ними, читатель получит уникальную возможность проследить за жизнью философской мысли: как она зарождается, формируется и развивается в процессе письма, как трансформируется в устном изложении во время лекций и как преломляется в восприятии студенческой аудитории.
В соответствии с этой задачей и был скомпонован 10-й том второй серии академического собрания сочинений Шеллинга: ядро его составили шеллинговский автограф, две слушательские записи и текст, изданный Фрицем Шеллингом. Цель этого издания — дать наиболее полное и наиболее объемное представление об Эрлангенском курсе, представив его и как важное событие во внутренней эволюции Шеллинга, и как значимое публичное событие в истории европейской философии и культуры XIX века.
— Как вы думаете, можно ли рекомендовать его как «Введение в немецкую философию XIX века» современным студентам?
— Скорее нет. Хотя многое из того, над чем размышляет Шеллинг в этом курсе, тесно связано с контекстом современных ему философских дискуссий (в частности, лейтмотивом через весь курс проходит латентная полемика с гегелевской диалектикой), все же едва ли знакомство с ним — лучший способ для начинающего войти в общую проблематику философии XIX века. Зато из материалов этого курса становится более понятным, в чем образ мышления Шеллинга предвосхищает философию XX века. Терминология и герменевтические приемы, к которым он здесь прибегает, нередко напоминают то Хайдеггера, то Ясперса, то Адорно, то Деррида или Делёза.
— Насколько сложно было работать с рукописями Шеллинга и конспектами студентов? Какие материалы еще сохранились и были использованы при подготовке?
— Работа над рукописными материалами, вошедшими в том, была исключительно сложной и трудоемкой, но вместе с тем не менее захватывающей, чем какое-нибудь детективное расследование. Дело в том, что в своем первоначальном виде шеллинговский автограф даже для подготовленного исследователя представлял настоящую головоломку.
Во-первых, почерк Шеллинга вообще очень труден для чтения. В случае Эрлангенского манускрипта это усугубляется еще и тем, что философ писал его начерно, для себя (т. е. не особенно старался писать разборчиво), и к тому же очень мелко (рукопись состоит из убористо исписанных листов форматом 17,5×11 см). Здесь, между прочим, оказались очень полезными цифровые технологии, позволяющие увеличивать отсканированные изображения страниц, менять контрастность и т. п.
Во-вторых, поскольку это бегло набросанный черновик, в рукописи огромное число сокращений (в некоторых абзацах сокращено едва ли не каждое третье-четвертое слово). Чтобы рука поспевала за мыслью, Шеллинг разработал свою систему скорописи, сокращая все, что только можно, — существительные, местоимения, предлоги, частицы, а иногда и отдельные части слов (например, корни или окончания). Поэтому нередко написанное недостаточно было механически прочесть, но приходилось расшифровывать. И вот тут совершенно незаменимыми оказались слушательские записи! Именно с опорой на них оказалось возможным точно и однозначно расшифровать те сокращения, которые было трудно истолковать однозначно исходя из контекста. Скажем, у Шеллинга в рукописи стоит Bew., однако общий смысл и построение предложения не позволяют с уверенностью сказать, имел ли он в виду Bewußtseyn (сознание), Bewegung (движение) или же Beweis (доказательство). В таких случаях сравнение со слушательской записью могло послужить решающим аргументом. Я уже не говорю о том, что в сравнении с шеллинговским автографом студенческие записи вообще гораздо легче для расшифровки (они ведь и создавались с расчетом на то, что пользоваться ими сможет не только сам автор записи, но и другие читатели), так что с ними можно было сверяться и при чтении особенно неразборчивых пассажей. В-третьих, помимо чисто палеографических трудностей, возникли большие проблемы с реконструкцией структуры шеллинговского автографа. Изначально листы в некоторых его частях были перепутаны, поэтому пришлось восстанавливать правильный порядок страниц. В ходе этой работы выяснилось, что устроена шеллинговская рукопись довольно сложно. Большинство лекций представлены в ней в двух версиях — как полный текст и как сжатый конспект, который Шеллинг, по-видимому, держал перед глазами на кафедре непосредственно во время чтения (для первых двух лекций в рукописи сохранились только такие конспекты в виде перечня ключевых пунктов изложения), а некоторые прошли несколько стадий переработки и имеются в трех или даже четырех разных версиях. Разобраться во всем этом и правильно распределить различные части рукописи по отдельным лекциям оказалось очень непросто, и здесь тоже очень помогли студенческие записи (я уже не говорю о том, что восстановить сколько-нибудь достоверно содержание первых двух лекций без обращения к ним, только по крайне герметичным заметкам самого Шеллинга, было бы, наверное, вообще невозможно). Однако и это еще не все. Поскольку шеллинговский автограф представляет собой черновик, в нем множество корректур — исправлений, зачеркиваний, вставок, стрелок, указывающих на необходимые перестановки, условных значков, обозначающих, какой дописанный позднее пассаж какому более раннему служит продолжением, и т. п. Конечно, следить за этапами правки особенно увлекательно — ведь это следы смыслового движения, которое совершает шеллинговская мысль! Но это тоже трудоемкая работа, особенно там, где требуется восстановить зачеркнутое или установить связь между фрагментами, отделенными друг от друга несколькими страницами текста. Со студенческими записями возникли трудности совсем иного рода. Прочесть их было, конечно, куда проще, чем шеллинговскую рукопись, хотя и здесь не обошлось без сюрпризов: в частности, при внимательном изучении записи Эндерлейна выяснилось, что в издании 1969 года под редакцией Фурманса есть ошибки в чтении отдельных слов, иногда неузнаваемо искажающие смысл сказанного.
А вот точно соотнести содержание слушательских записей с содержанием шеллинговского автографа оказалось непросто. Чтобы как можно более точно установить, что из шеллинговских материалов вошло в лекционное изложение, что было им опущено, а что добавлено непосредственно в процессе лекции, понадобилась кропотливая синоптическая сверка всех текстов. Непросто было в некоторых случаях и оценить, насколько адекватно студент передает мысль лектора. Ведь студенты, как известно, бывают разные, и конспекты их могут иметь неодинаковую ценность. В частности, сравнение некоторых пассажи анонимной записи с записью Эндерлейна подталкивало к предположению, что первый явно плохо понимает мысль Шеллинга (хотя не всегда это удавалось установить однозначно с опорой на другие тексты), а относительно отдельных мест в записи Эндерлейна оказалось трудно с уверенностью сказать, передают ли они слова самого Шеллинга или же собственные соображения и комментарии студента, составившего конспект. Некоторые формулировки в конспектах были настолько лапидарны, что восстановить их смысл стало возможно только благодаря специальным комментаторским усилиям. Но расшифровка, реконструкция и синоптическая сверка всех текстов — это только начальный, технический этап работы. Вслед за ним необходимо было решить другую, уже собственно методологическую задачу: как сделать знания, добытые на первом этапе, доступными заинтересованному читателю, то есть как представить их в печатной форме. Решение было найдено научной группой, работавшей над томом, в ходе длительного и напряженного обсуждения. В результате была разработана специальная система навигации по текстам, которая позволяет от любого фрагмента любого текста быстро перейти к соответствующим ему фрагментам в других трех текстах, а также быстро и точно идентифицировать в студенческих записях устные добавления к заранее подготовленному Шеллингу тексту лекций. Ничего подобного применительно к философским текстам до сих пор не делалось. Конечно, чтобы эффективно пользоваться этой системой, к ней нужно привыкнуть, но благодаря ей читатель получает возможность видеть текст Шеллинга, во-первых, в становлении, как процесс, а не как неподвижный результат, а во-вторых, в тесном взаимодействии и взаимовлиянии письменного и устного, вербального и визуального. Думаю, это интересно не только философу или историку философии, но и филологу, и культурологу, и лингвисту, и психологу. Наконец, вслед за решением этой задачи необходимо было дать читателю сведения, раскрывающие контекст шеллинговских высказываний. Для этого составляется комментарий.
Тексты Шеллинга очень трудны для комментирования: в них много явных и скрытых цитат (нередко приводимых по памяти, иногда неточно и без однозначного указания на автора), аллюзий на самые разные научные, художественные, литературные, религиозные контексты. Эрлангенский курс в этом отношении не исключение. Часто для того, чтобы прокомментировать какую-нибудь одну такую цитату или аллюзию, требовалось проделать исследование, результатов которого хватило бы на несколько научных статей. Кроме того, в нем много параллельных мест с более ранними текстами самого Шеллинга (прежде всего с «Мировыми эпохами»), которые тоже необходимо точно идентифицировать и указать в комментариях. Для правильного понимания некоторых мест в рукописях нужно было выяснить исторические обстоятельства, сопутствовавшие самому чтению лекций, а для этого пришлось обращаться к другим неопубликованным материалам — письмам, дневниковым записям (например, оказалось, что в дневнике за 1820 год есть черновые наброски к лекциям и даже планирование отдельных лекций по датам), документам университетского делопроизводства, мемуарным свидетельствам. Некоторые такие материалы были впервые найдены в ходе работы над изданием. Например, лично мне в процессе поиска информации об Эндерлейне удалось найти его прапраправнука, у которого хранились неопубликованные мемуары самого Эндерлейна, где тот подробно описал свои впечатления от шеллинговских лекций. Это описание вместе с другими тщательно собранными и частично также впервые опубликованными мемуарными и эпистолярными свидетельствами вошло в том в составе одного из приложений.
Думаю, теперь понятно, почему работа над томом потребовала совместных усилий большого количества людей и заняла в общей сложности более 13 лет. Результат составил более 1400 страниц, поэтому десятый том серии «Наследие» фактически состоит из трех томов (первый содержит рукопись Шеллинга, второй — слушательские записи и документальные материалы, третий — комментарии и указатели).
— Можно ли как-то обозначить, какую роль этот период сыграл в интеллектуальной эволюции Шеллинга? До этого философ работал над трактатом «Мировые эпохи», однако так и не завершил его. Использовал ли он какие-то наработки оттуда?
— На мой взгляд, эрлангенский период стал для Шеллинга переломным. В известном смысле его можно считать временем рождения поздней философии, философии, опирающейся не только на спекулятивные аргументы, но и на историческую герменевтику традиции. Решающую роль здесь действительно сыграл опыт «Мировых эпох»: именно колоссальные трудности, с которыми Шеллинг столкнулся в работе над этим трактатом, побудили его, с одной стороны, искать какой-то новый понятийный инструментарий (впервые он был найден как раз в курсе Initia Philosophiae Universae), а с другой стороны, опираться в своей рефлексии о сущности времени на твердую почву исторического свидетельства. Если в «Мировых эпохах» Шеллинг пытался экспериментировать со своеобразным метафизическим нарративом, в котором чередуются и взаимно обогащают друг друга диалектическое рассуждение и опыт напряженной интроспекции, то в текстах 1820-х годов постепенно все большее значение приобретают попытки прояснить смысл онтологических принципов, обнаруживая следы их действия в реальных памятниках истории человечества. Этот сдвиг наметился уже в 1815 году в речи «О самофракийских божествах» и становился все более явным по мере вовлечения Шеллинга в общеевропейскую дискуссию о сущности мифологии, которая набирала силу как раз во второй половине 1810-х годов. Обращение к этой проблематике требовало радикальной переработки всего комплекса идей, которые Шеллинг предполагал положить в основу «Мировых эпох». Поэтому неудивительно, что после 1817 года прекратились регулярные обещания непременно выпустить трактат в свет к следующей книжной ярмарке, и в последующие годы Шеллинг, по остроумному выражению Альдо Ланфранкони, работал уже не столько над «Мировыми эпохами», сколько с ними, используя фрагменты неоконченного сочинения как материал для монтажа. Рукопись курса Initia Philosophiae Universae как раз очень красноречиво документирует этот процесс: искусно встроенные в текст лекций отдельные мотивы, образы, а иногда и целые абзацы из первой части «Мировых эпох» перемещены в существенно иной контекст и приобретают новый смысл. Поэтому в ней, помимо всего прочего, можно попробовать найти ответ на вопрос, почему же все-таки «Мировые эпохи» остались незаконченными, что именно не удовлетворяло Шеллинга в том способе изложения, который он избрал, и в каком направлении он пытался его трансформировать.
— Как Шеллинг оказался в Эрлангене? Ведь в этот период он работал в Баварской академии наук и был генеральным секретарем Академии художеств — почему он решил покинуть Мюнхен, столицу Баварии?
— Годы первого пребывания в Мюнхене (1806–1820 годы) были для Шеллинга очень напряженными. Множество административных обязанностей, активная вовлеченность в придворную жизнь и необходимость то и дело защищаться от резких полемических выпадов в его адрес отнимали много сил и времени и часто отвлекали от систематических научных занятий. Сам Шеллинг в прошении к баварскому королю Людвигу I привел два основных мотива, побудивших его просить об отпуске. С одной стороны, он жаловался на ухудшение своего физического состояния, в котором винил прежде всего неблагоприятный мюнхенский климат и нездоровый образ жизни, обусловленный проживанием в столице. Потому философ просил разрешения переехать в местность с более теплым и мягким климатом, куда-то, где можно, сохраняя определенный уровень комфорта, быть ближе к природе. В этом отношении Эрланген был просто идеальным местом: жизнь в небольшом городе была размеренной и спокойной, с весны до осени можно было снимать домик за городом и проводить большую часть времени на природе. К тому же сравнительно недалеко от Эрлангена находился Карлсбад, известный и весьма популярный курорт, так что и Шеллинг, и его супруга Паулина в любое время могли отправиться, как тогда говорили, «на воды», чтобы пройти курс лечения (Шеллинг всегда был большим энтузиастом водолечения). С другой стороны, в прошении на имя короля Шеллинг сетовал на то, что отсутствие в Мюнхене университета лишает его возможности развивать идеи в форме живого диалога с коллегами и студенческой аудиторией. Очевидно, бюрократизированные заседания в Академии наук и Академии художеств таких возможностей не предоставляли. Поэтому ему было важно поселиться в университетском городе и иметь возможность преподавать. Эрлангенский же университет особенно привлекал Шеллинга еще и тем, что среди его профессоров были его друзья и единомышленники — математик и астроном Вильгельм Андреас Пфафф (однокашник еще по Тюбингенскому штифту), натурфилософ Готхильф Генрих Шуберт, филолог Людвиг Дёдерлейн (пасынок Фридриха Иммануэля Нитхаммера), ориенталист и мифолог Иоганн Арнольд Канне. Впрочем, думаю, было и еще одно важное соображение, о котором Шеллинг не говорит в официальных письмах. Будучи протестантом, он явно чувствовал себя не вполне комфортно в столице католической Баварии, где вольно или невольно оказывался в положении религиозного диссидента. Напротив, Эрланген, где протестанты не только составляли большинство, но были представлены как ортодоксальными лютеранами, так и представителями реформатских движений (в том числе гугенотов, массово эмигрировавших в Эрланген из Франции в период гонений) и где к тому же была довольно многочисленная еврейская община, славился атмосферой религиозной терпимости. В целом можно сказать, что переезд в Эрланген дал Шеллингу возможность на время дистанцироваться от публичной активности и посвятить свое время преимущественно творчеству и семье. Этому очень способствовали исключительно льготные условия, на которых король предоставил ему отпуск: до 1823 года Шеллинг сохранял обе мюнхенские должности (генерального секретаря Академии художеств и секретаря философско-филологического класса Академии наук), но освобождался от ряда служебных обязанностей, а с 1823 года сложил с себя обе должности, сохранив при этом полный объем государственного жалования.