Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Чтобы продемонстрировать ценность текстов автора, особенно если его имя не на слуху, нужно задать контекст, который бы объяснял, зачем вообще погружаться в бездну незнакомого мышления. Я не уверен, что отсылки к универсальным контекстам имеют здесь смысл, так что предложу контекст партикулярный, важный лично для меня: кажется, что вот-прямо-сейчас-наблюдаемая из каждого окна агония самых разнообразных институтов т. н. современного мира (образования, медицины, международного и национального права и т. п.) — естественный фон, который оправдывает возвращение к чтению книг и эссе Ивáна Иллича не в качестве историографического упражнения для профессиональных умников, а в надежде на пробуждение социального воображения, оцепеневшего между сцилл и харибд актуального «общественного дискурса».
Чтобы в двух словах — и при этом более-менее точно — сказать, кем был Иван Иллич, придется изворачиваться. В биографических справках обычно указывается, что Иллич (1926, Вена — 2002, Бремен) — «американо-мексиканский философ, богослов, священник, педагог и социальный критик хорватско-еврейского происхождения, придерживавшийся левых взглядов». Понятно, что этот «номинативный шашлык» скорее свидетельствует, как говорится, о «широком спектре интересов» автора, однако он вряд ли позволяет сформировать однозначное представление о персоне. Я попробую зайти с другой стороны и обрисовать общую тональность текстов Иллича — вероятно, единственное, что без значительных противоречий связывает его действительно эклектичное наследие.
В этой связи важно сказать, что, с одной стороны, некоторые анархисты причисляют Иллича к своим — но это скорее своеволие, чем корректная атрибуция; анархистом Иллич сам себя никогда не называл и таковым не был. Более того, отдельные аргументы порой уводили его в экзотические дебри, в которых ни один анархист оказаться бы, наверное, не пожелал. Чего стоит хотя бы одобрение девестернизации системы медицинской помощи в Китае во время Культурной революции (кстати, с точно такой же симпатией к насаждению традиционной медицины при Мао относился и другой «как бы анархист» — Пол Фейерабенд, любивший наблюдать за течением жизненной энергии ци во всех ее проявлениях).
Еще одна атрибуция, которая уже лучше «липнет» к Илличу, — антидевелопменталист, если называть девелопментализмом комплекс политик, которые с подачи США внедрялись различными глобальными акторами для подъема экономик «развивающихся» стран в 1950–1960-е. Это правда, Иллич действительно начинал путь публичного интеллектуала с критики больших программ развития, учрежденных католической церковью в странах Третьего мира, в первую очередь — Латинской Америке. На этом поприще, надо заметить, Иллич добился успеха — настолько большого, что «сковыривать» молодого пастора из региона пришлось усилиями ЦРУ, воспринимавшего его в качестве «интеллектуального папы латиноамериканских герилий», как говорил Теодор Шанин. Потом, однако, в своем интеллектуальном приключении он двинулся дальше, и границы атрибуций неизбежно сместились.
Я думаю, что правильнее всего было бы говорить об Илличе как о философе-антимодернисте с глубокой теологической «прошивкой». Тот же Шанин, друг и один из ключевых собеседников Иллича, под антимодернизмом понимал систему взглядов, направленную на демифологизацию социальных институтов и критику современного самосознания, изобилующего разнообразными «когнитивными нарушениями». И действительно, практически каждая книга Иллича посвящена деконструкции того или иного «несущего» института современности: системе образования (Deschooling Society, 1971 — в российском переводе «Освобождение от школ»; другие книги Иллича на русский не переводились), медицине (Medical Nemesis, 1974), рынку труда и занятости (Shadow work, 1980; Disabling Professions, 1977), церкви, наконец (The Church, Change and Development, 1970). Глядя на этот перечень, можно решить, что антимодернизм Иллича тождественен антиинституционализму — именно поэтому, в частности, у анархистов и получается на него ссылаться. Однако это не совсем верно: если расставить акценты корректно, то окажется, что Иллич не имеет ничего против институтов как таковых: его не устраивают именно современные институты западного мира или скорее то, насколько некритически они воспринимаются и воспроизводятся.
Иллича справедливо называют радикалом — и этот радикализм заключается в способности вызвать недоумение, беспокойство, раздражение, может быть, страх, то есть весь спектр трагических эмоций, вспышка которых, как можно надеяться, предшествует катарсическому выходу из тупиков воображения. У меня есть ощущение, что своих читателей Иллич хотел научить быть «профессионалами надежды», умеющими уловить ситуации, когда надо перепридумать всё, и самому не переставать верить, что это возможно.
«Перепридумать всё» — это название интервью, которое Густаво Эстева, мексиканский антидевелопменталст того же поколения, что и Иллич, взял в 1992 году у Теодора Шанина. Эти имена — Эстева, Шанин, а еще Ли Хойнацки, Леопольд Кор и другие — обязательно становятся рядом, если читать Иллича внимательно. С этими людьми он всю жизнь дружил, встречался, летал в гости на другой конец света, приглашал к себе в Бремен, писал о них некрологи и выступал с мемориальными речами. Их много, мы о них прочно забыли или вообще никогда не знали, но они и их работы представляют собой параллельную интеллектуальную историю ХХ века — ту историю, где одной из доминирующих фигур был сам Иллич. Эта история, в которой еще только предстоит разобраться, — критически важный ресурс для продуктивного воображения об институциональных альтернативах.
Читать Иллича и просто, и сложно одновременно. Просто потому, что его язык — язык профессионального проповедника (до 1969 года, когда он добровольно сложил с себя сан, Иван Иллич был католическим священником) — обращен ко всем. Сложно — из-за того, что говорить о радикально ином невозможно в рамках обыденного или общераспространенного академического узуса. Собственный словарь Иллича опирается на ряд центральных понятий: вернакулярность (термин, который в российской академии угнали урбанисты), конвивельность, пропорциональность, средства, или орудия (tools), определенности (сertainties), школение и дескулинг («(de) schooling») и другие. Эти термины не понять без контекста, и поэтому знакомство с творчеством Иллича лучше начинать с обзорной работы, которая бы схватывала его фактическую и интеллектуальную биографию.
David Cayley. Ivan Illich in conversation. House of Anansi Press, 1992
Одно время Иллич принципиально отказывался давать журналистам интервью, чтобы никак не соучаствовать в святотатстве, совершаемом во имя технологического прогресса. Вот как он обосновывал свою позицию в одном из непубличных выступлений: «На протяжении четверти века я старался избегать микрофона. Я отказываюсь превращаться в громкоговоритель. Я считаю, что [живая] речь создает место, а место — это нечто драгоценное, и эта драгоценность сейчас почти уничтожена, заменена однородным пространством, порожденным скоростным передвижением, стандартизированным планированием, экранами и громкоговорителями».
Тем не менее в конце 1980-х годов нашелся настырный человек по имени Дэвид Кейли, который Иллича уговорил все-так дать серию интервью для канадского радио. Свое согласие Иллич объяснял спонтанно возникшим дружеским чувством. Позже сам Кейли, ставший хранителем архива Иллича и одним из его душеприказчиков, расскажет, что этот внезапный контакт завязался, когда Иллич увидел журналиста с женой и детьми — и почему-то проникся к нему доверием. При этом запись первой беседы пропала — у Кейли что-то не заладилось с диктофоном. Он оказался по-настоящему настойчив и пришел во второй раз, а философ, однажды признав в интервьюере «своего», проявил долготерпение и ответил на все вопросы по второму кругу.
Эта серия интервью выходила в рамках передачи Листера Синклера «Идеи» и получила название «Part Moon, Part Travelling Salesman: Conversations with Ivan Illich». Сохранились и аудиозаписи этой передачи, и транскрипты бесед. Странное название про луну и бродячего коммивояжера отсылает к строкам чилийского поэта Висенте Уидобро, которого постоянно цитировал Иллич: «I’m a little bit moon and a bit travelling salesman. My speciality is finding the hours which have lost their clock».
Книга Кейли, написанная по следам этих бесед, вышла в 1992 году. Десять глав охватили основные направления мысли Иллича: от современных мифов, окружающих систему образования, до проблем западной космологии, которая черпает свои энергии в произвольном отборе эллинистических сюжетов — и в первую очередь тех, что связаны с судьбой Прометея, воплотившего в своем образе идею Прогресса. Иллич считал, что миф о Прометее понят потомками совершенно однобоко: в его прочтении проявляется вторая половина этого мифа, вместе с забытыми персонажами, главным из которых оказывается брат Прометея — Эпиметей, муж Пандоры. Эпиметей, согласно Протагору, делил способности между различными животными, но ничего не оставил человеку, а Пандора открыла свой знаменитый «ящик», выпустив на свет все беды рода человеческого и — об этом многие забывают — надежду. Другими словами, Прометей наделил людей родовой сущностью и соответствующими ей ожиданиями, а Эпиметей этого делать не стал, указав своим недеянием на то, что судьба человека — объект его практического достижения; Пандора, в свою очередь, задала контекст этого достижения: обрушила на людей беды, но не оставила и без луча света. Таким образом, пересмотр оснований западной космологии, а в особенности прометеевской метафоры Прогресса, которая и сделала возможным представление о рукотворном развитии, девелопментализме, возможна тогда, когда наше воображение включает в себя не только ожидание, но и надежду, не только бунт, но и недеяние. По этому поводу Иллич напишет: «Сейчас нам нужно имя для тех, кто ценит надежду выше ожиданий. Нам нужно имя для тех, кто любит людей больше, чем товары... Нам нужно имя для тех, кто любит землю, на которой каждый может встретить другого... Нам нужно имя для тех, кто объединился бы со своим братом Прометеем в разжигании огня и выделке железа, но делал бы это для того, чтобы пестовать свои способности заботиться, ухаживать и ждать друг друга... Я предлагаю называть этих полных надежды братьев и сестер людьми Эпиметея».
David Cayley. Ivan Illich. An Intellectual Journey. Penn State University Press, 2021
Итогом многолетней работы с архивными материалами и интервью с современниками является вышедшая в феврале 2021 года книга того же Кейли, которая освещает основные вехи интеллектуального пути Иллича. Этот текст — плотный, подробный и обобщающий — будет лучшим введением в эклектичное наследие уже скончавшегося к моменту публикации философа. Важно, что эта биография написана непосредственным собеседником Иллича: у другого человека вряд ли получилось бы написать подобную книгу — известен прямой запрет Иллича на публикацию и распространение содержания личных бесед.
Любому из нас, вынужденному после ковидного сидения постоянно практиковать спиритические сеансы в Зуме («Ирина, вы с нами?.. Слышите ли вы нас, Ирина?»), общаясь с призраками, это все покажется дикостью — но Иллич именно так понимал дружбу: он и сам был готов пересечь половину земного шара, чтобы поговорить с кем-то, на кого он хотел тратить время, и своих друзей так же звал «на разговор» в свой дом в Бремене (или где у него в этот момент было пристанище — домом Иллич называл только центральный топос своего детства, родовое имение семьи на острове Брач в Адриатическом море). Небольшой мемуар Густаво Эстевы об Илличе так и начинается: «Дружить с Иваном Илличем было непросто. Прежде всего, нужно было иметь наготове чемодан. В любой момент он мог позвонить и сказать что-нибудь вроде: „Густаво, ты должен приехать. Тут Теодор Шанин, и ты должен с ним встретиться“. И он всегда был прав: ехать на другой конец света, чтобы пообщаться с ним и его друзьями, было более чем оправданно».
Ни у кого из нас подобной возможности больше нет, но можно попробовать хотя бы немного «пожить по Илличу» — сбежать на время из мерзости запустения, в которой пребывает мир призрачных экранов, и с кем-то поговорить вживую — по делу.
Иван Иллич. Освобождение от школ. Пропорциональность и современный мир. М.: Просвещение, 2006
В 2006 году была опубликована единственная книга Иллича в русском переводе — «Освобождение от школ. Пропорциональность и современный мир». Это издание подготовил Теодор Шанин, он же написал к нему отличное предисловие.
Этот перевод — и в виду его доступности, и из-за кристально ясного предваряющего текста Шанина — является хорошей возможностью, чтобы попытаться быстро понять, по вкусу ли вам Иллич как автор. Книга небольшая, но ниспровергающая: в этом тексте Иллич очень компактно демонстрирует, как работает его парадоксальное мышление, а вторая часть книги выступает чем-то вроде словаря основных понятий — именно здесь мы сталкиваемся с «пропорциональностью», понятием, которое будет раскрыто на примере античной философии музыки в речи Иллича, посвященной памяти австрийского экономиста Леопольда Кора.
В том же году, когда вышла книга, Теодор Шанин и его коллега по Московской высшей школе социальных и экономических наук Дмитрий Рогозин отправились на радио давать интервью* про «Освобождение...». Отвечая на вопрос ведущего о том, является ли концепция Иллича описанием более продвинутых методов образования, которые должны прийти на смену современным (и тогда современным, надо заметить, и теперь — к сожалению), Шанин ответил следующее: «Это не вопрос более продвинутого подхода. Это вопрос более отсталого подхода, который дает лучшие результаты. Потому что Кембридж и Оксфорд создавались в Средневековье, и в Средневековье создали систему прямой передачи знаний и той связки между преподавателями и студентами, в которой нет той опасной вертикали сверху вниз. А опасности вертикали в педагогике ясны, во всяком случае мне, и я думаю, что и многим другим людям, которые работают в образовании или не работают в образовании. Так что в этом смысле как раз отход к методам, которые доказали свою эффективность, и критика бюрократичности, так сказать, новых, модерных вещей...»
Важно сказать, что Иллич не был, конечно, ретроградом и консерватором и не говорил о том, что в образовании необходимо откатиться прямо во времена Средневековья, чтобы преодолеть те проблемы, которые были накоплены за время Модерна. Смысл проделанной им работы заключается в том, чтобы, вернувшись во времена становления Западного мира, деконструировать его мифологию, последовательно, шаг за шагом, избавляясь от накопленных «убежденностей» и использовать высвобожденные тем самым интеллектуальные ресурсы, чтобы перепридумать современные институты — институты, альтернативу которым помыслить фактически невозможно, т. к. в какой-то момент большинство из нас оказались в плену линейной метафоры Прогресса. Система образования оказалась для Иллича, человека, который преподавал всю свою жизнь, удобным поводом, чтобы продемонстрировать ограничения этой метафоры. В своем предисловии к книге Теодор Шанин изложит задачи автора следующим образом: «Иллич не призывал к закрытию школ, он отказывал им в праве на монополию в деле образования. Он открыл для обсуждения процессы их бюрократизации, „индустриализации“ и ритуализации, признаки и результаты этих процессов».
Ivan Illich. Medical Nemesis: The Expropriation of Health. Calder & Boyars, 1974
Как можно было догадаться, в итоге досталось не только системе образования — Иллич обрушился с сокрушительной критикой и на современную ему систему медицинской помощи. В начале принятая, естественно, в штыки, «Немезида медицины» вскоре была апроприирована ведущими американскими медицинскими вузами и вошла в силлабусы. Нельзя сказать, что это сильно изменило институциональные практики оказания помощи пациентам или работу фармацевтических компаний; скорее можно утверждать, что профессиональное сообщество медиков получило прививку от ереси — как это бывало в Средние века, когда студентов-богословов Пражского университета заставляли знакомиться с неканоническими христианскими текстами, чтобы те учились их аргументированно критиковать.
В том же радиоинтервью, о котором говорилось выше, Дмитрий Рогозин так охарактеризовал содержание скандальной «Немезиды медицины»: «Почему возник скандал? Допустим, возьмем эту книжку по медицине. Иван Иллич сказал прямо: „Посмотрите на наших медицинских работников — они учат людей жить вечно. Они смотрят на людей, как будто это боги. А что должно в нормальном сообществе? Нужно учить людей умирать. Позвольте людям нормально умирать“. И это был, конечно, катастрофический вызов современному обществу».
Сам Иллич, надо заметить, следовал своим убеждениям, в том числе тем, которые касались обращения со здоровьем, в прямом смысле слова до конца: в 1983 году у него был диагностирован рак, и он отказался от лечения, так как его последствия неминуемо привели бы к погружению в вегетативное состояние — этого он себе позволить не мог. В итоге Иллич прожил до 2002 года, и в некрологе, опубликованном в лондонском The Independent, о его последних днях будет сказано так: «В 1983 г. у него был диагностирован рак, но он отказался от любого лечения... Опухоль на щеке становилась все более заметной, болезненной и сопровождалась эпилептическими приступами, но он отказался принимать диагноз, навязанный врачами. „Я не болен, это не болезнь, — заявил он. — Это нечто совершенно иное — очень сложные отношения“». Нормально умереть — значит выстроить со своей смертью особые отношения.
Однажды мои друзья развлекались и попросили ChatGPT сочинить рэп про Ивана Иллича. Весь текст я приводить не буду, скопирую сюда только тот куплет, который касается «Немезиды медицины» (показательно, что демон, который сидит в бекэнде каждого такого вот «нейропомощника», упомянул в своем сочинении названия только двух книг Иллича — «Освобождение...» и «Немезиду...» — это, наверное, свидетельствует о чем-то важном):
Medical Nemesis, his critique so bold,
The overmedicalization, a story he told,
He questioned the system, how it took its toll,
Ivan Illich’s wisdom, a treasure to hold.
Как говорится, «всё так».
Text and University. On the Idea and History of a Unique Institution, The Wisdom of Leopold Kohr, «Н2О и воды забвения»
Три названия выше — заголовки не книг, а эссе. Иллич много работал именно в этом жанре, а также готовил курсы лекций и публичные выступления в различных университетах по всему миру. Ни к чему из этого он не относился формально — у него нет проходных текстов, так что к малым формам следует отнестись со всей серьезностью: именно в этих коротких работах часто содержатся ключи, которые позволяют расшифровать его основные понятия и разобраться с идеями, которые не давали ему покоя всю жизнь.
Эта подборка из трех эссе максимально произвольна — начинать можно с любого места, — но, я думаю, все же позволяет обсудить некоторые базовые вещи, освоив которые можно двинуться дальше, особенно если нет сил читать масштабные биографии, подготовленные Кейли. Пробежимся по их содержанию.
В «Тексте и университете» Иллич реконструирует — практически в духе STS [Science and technology studies, интердисциплинарная область исследований науки и техники. — Прим. «Горький»] — историю соответствий между развитием технологий чтения, письма и печати и генезисом тех социальных институтов, в которых эти процессы становятся возможными. Иллич пишет, что европейский текст до XII века существовал в качестве нерасчлененного целого — без пробелов и привычных нам знаков препинания, — что позволяло проживать его (в рамках церковной службы или в монастырском скриптории) скорее аудиально: читать вслух, бубнить при переписывании, воспроизводить нараспев — т. е. обращаться с ним совсем не так, как мы делаем это сейчас или как делали школяры эпохи Высокого Средневековья. Университет, пишет далее Иллич, появляется как сообщество людей тогда, когда в тексте появляются пробелы — в этот момент происходит «революция взгляда», порождающая новый социальный институт, светский университет. Чувствительность читателя изменяется: он научается читать молча, про себя, он членит текст для конспектирования, расставляет сноски, создает оглавления, цитирует чужую речь. Взгляд, пришедший на смену голосу, секуляризирует текст, выводя его за рамки сакральных пространств и церковных ритуалов, делает его доступным для светского мира и образования. Следующая революция, о которой пишет Иллич, наступит в 1980-х вместе с появлением экранов и кода, когда текст будет низведен до не имеющих смысла последовательностей знаков, без автора и адресата, оторванных от страницы и помещенных внутрь призрачно мерцающих экранов. В полной мере ответить на вопрос о том, какой институт будет порожден этим революционным изменением, Иллич не успел — эта работа на нас, любителях поиграться на досуге с интерфейсами генеративного искусственного интеллекта.
«Мудрость Леопольда Кора» — это, как не сложно догадаться, мемориальная речь в память об австрийском экономисте Леопольде Коре, еще одном представителе параллельной интеллектуальной истории ХХ века. Иллич, выступая в Экономическом центре им. Э. Ф. Шумахера Йельского университета, развивает свою теорию (дис)пропорциональности — полный курс лекций об этом предмете он прочел в Бременском университете в 1996/97 годах, по итогам чего была опубликована брошюра под названием «О потере чувства пропорции».
Чтобы объяснить, что такое пропорциональность, Илличу приходится обратиться к античной теории музыки. Музыкант в Древней Греции, пишет Иллич, должен был подбирать тон своего музыкального инструмента и, соответственно, своего исполнения в соответствии с этосом или ситуацией того сообщества, где предполагалось исполнение. Тон, таким образом, не был стандартизирован: музыкант должен был привести себя в соответствие с миром и полисом, для чего звучание инструмента всякий раз выбиралось заново. Рассуждая об этом и приводя в пример работы Кора, который развивал теорию экономики малого, Иллич постулирует ценность соразмерности человека его социальному окружению и локальной природе, осененной гением места. Сегодня же, пишет Иллич, «ребенок не может научиться такой музыке, не может быть приобщен к резонансам соразмерности. Даже если ребенок не умеет читать музыку, то у него есть ноты, и звук его игры будет представлять собой композицию из уже существующих тонов, полученных независимо от него. На смену пайдейе — настройке здравого смысла на уклад определенного сообщества — пришло универсалистское образование. Таким образом сбылась мечта Александра о замене городов-государств, каждый из которых основывался на собственном этосе, универсальной греческой ойкуменой, что привело к чудовищному стремлению к глобальной сонастройке (tuning)».
Наконец, в своем эссе «Н2О и воды забвения», которое на русский перевел великий Григорий Дашевский, Иллич поэтически развивает тему несоразмерности и диспропорциональности современной жизни — на этот раз критикуя жизнь крупных мегаполисов. Конститутивной характеристикой городов, говорит Иллич, всегда была способность сновидстсвовать — нет снов, нет и города: «Известно, что в течение последних 70 лет часть жителей Далласа требует устроить посреди города озеро. Горожане надеются, что водами этого озера будут питаться финансы и фантазия, торговля и здоровье. Особая комиссия исследует вопрос, осуществимо ли устройство подобного искусственного водоема в городской черте. В эти исследования Далласский институт гуманитарных наук и культуры хотел бы внести и свой вклад: нам предстоит обдумать взаимосвязь Воды и Сновидений — постольку, поскольку эта связь участвует в том, „чем города живы“. Сны всегда формировали города, а города навевали сны, вода же служила живительной силой как для городов, так и для снов».
Н2О — универсальный растворитель, который, избавив нас от неприятных запахов и нечистот, превратил города в «мертвые зоны воображения», лишив их обитателей чувственности: «Лишь там, где в общинных водах отражались сновидения, города могли избавляться от своего хлама. Лишь воды, изобилующие нимфами и воспоминаниями, способны сочетать архетипическую и историческую стороны сновидений. В этом смысле Н2О не вода. Н2О — это жидкость, лишенная как своего космического смысла, так и своего гения места. Для снов она непроницаема. Городская вода растлила провизию снов».
Приведенные выше фривольные цитаты я взял из первого и последнего абзаца текста. Они обрамляют выверенное историческое повествование о генезисе городской гигиены, которое понадобилось Илличу, чтобы дезавуировать уверенность далласских экспертов-градостроителей в их правоте. Что может быть самоочевиднее, чем польза от обустройства большого пруда посреди мегаполиса? Да много чего, как бы говорит Иллич, и это станет очевидным, если нам удастся вывернуться из семантических ловушек и самоуспокоенности экспертного дискурса, дав волю воображению. Сновидения и нимфы — не случайные гости на конференции в Далласе; я подозреваю, что, помимо умения обращаться с прочими когнитивными инструментами, Иллич просто любил бесить экспертов.
* * *
Интервью на радио, в ходе которого Теодор Шанин и Дмитрий Рогозин представляли перевод «Освобождения от школ», закончилось так:
Ведущий: И наша программа подходит к концу. Ну, я не знаю, какой можно вывод сделать... Читайте Ивана Иллича «Освобождение от школ. Пропорциональность и современный мир».
Теодор Шанин: А я бы добавил к этому: не превращайте его в божка, который имеет ответы на все вопросы. Потому что он лично взбесился бы и заорал очень громко, если бы его таковым представили в каком-либо месте.
Всё так: читайте Иллича, выводов нет.
* Радио «Свобода» включено минюстом в реестр иноагентов