Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
14 января 1857 года заседание Ученого совета Московского художественного общества было прервано, мягко говоря, нетривиальным происшествием. Живое описание его содержится в письме Тургенева к Герцену:
«Возникли споры (как это водится в Москве) о славянофильстве, о статье Аксакова о богатырях, а наконец, и о речи Роберта Пиля, за которую упомянутый граф вздумал заступаться. „После этого Вы не патриот“, — заметил профессор. На эти слова граф с изумительной находчивостью и совершенным à propos возразил: „А ты, сукин сын, женат на выблядке!“ „А ты сам происходишь от выблядка“, — в свою очередь заметил профессор и бац графа в рожу. Тут уже граф не вытерпел, сшиб профессора с ног, начал его топтать и бить стулом. Гости, увидав такое зрелище и сообразив, что граф, человек большого роста и сильный, непременно убьет старого и слабого профессора, — тотчас все прыснули вон...»
Поясняем: граф — Василий Алексеевич Бобринский, внук Екатерины II и Григория Орлова, двоюродный дядя Александра II, богач и филантроп. Смолоду — член Южного общества. Профессор — наш герой, филолог и поэт Степан Петрович Шевырев. Граф не убил его, но сломал ему ребро. Власти подошли к участникам этой безобразной драки (в ситуации, когда, казалось бы, уместней была бы дворянская дуэль) вполне беспристрастно: либеральный царский родич и патриотический профессор были высланы из столицы. Только вот для Шевырева, и без того физически пострадавшего, это означало прекращение научной карьеры. Ему было за пятьдесят (как и Бобринскому) — возраст по тем временам солидный. Есть легенда (правда, опровергаемая многими), что именно Шевыреву принадлежит формулировка «загнивающий Запад». Уволенный в отставку без пенсии, Шевырев уехал именно туда — в Европу. Умер в 1864 году в Париже. Жена, Софья Борисовна, урожденная Зеленская, и в самом деле внебрачная дочь князя Голицына (не то от цыганки, не то от виленской еврейки), привезла его прах в Москву.
С каким чувством читал письмо об избиении Шевырева Герцен? Вообще-то его отношение к славянофилам было вполне товарищеским (знаменитая формулировка — «мы смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно»). Но это — к Хомякову, Аксакову, Киреевским. К тем, кто разделял с западниками ненависть к николаевскому режиму. Но не к «Шевырке», который сочетал упование на «исконно-русские начала» с верноподданическим пафосом. О, тут Герцен не скупился на злые слова:
«Шевырев — первый профессор елоквенции после Тредьяковского; он читал в Москве публичные лекции о русской словесности, преимущественно того времени, когда ничего не писали, и его лекции были какою-то детскою песнею, петой чистым soprano, напоминающим папские дисканты в Риме».
Это было сказано при жизни профессора (занимавшегося, одним из первых, древнерусской литературой). После смерти — с оттенком печали, но тоже язвительно: «Погодин и Шевырев, издатели „Москвитянина“, совсем напротив, были добросовестно раболепны. Шевырев — не знаю отчего, может, увлеченный своим предком, который середь пыток и мучений, во времена Грозного, пел псалмы и чуть не молился о продолжении дней свирепого старика; Погодин — из ненависти к аристократии».
Союз Шевырева с историком Погодиным, идеологом верноподданного купечества, тоже парадоксален. Хотя, кажется, Степан Петрович все-таки не потомок Шевырева-Оболенского-Щепина, казненного Грозным. Просто он смолоду был идеологом литературного аристократизма, считавшим, что поэту стыдно получать гонорар, врагом подступающего царства наживы и чистогана. Правда, избравшим тоже несколько «неприличную» потомственному дворянину карьеру академического ученого. А власть и отношения с ней... что тут говорить. Остается лишь согласиться с дальнейшими рассуждениями Герцена: можно вступать в союз с государством, когда оно полно творческих сил или стремится активно улучшить участь народа, но не в «самую сухую и ограниченную эпоху русского самовластья». Такое государство и само предает своих слуг. Вот как Шевырева предало.
Так или иначе, труды Шевырева как историка литературы, критика и публициста в конечном итоге оказались признаны, и не только в правонационалистическом лагере. Однако был и совсем другой Шевырев — Шевырев-поэт. И вот ему-то не повезло.
Начнем с того, что стихи писал по большей части не тот человек, который читал лекции о допетровской литературе и так неудачно дрался с Бобринским. То есть и он тоже, но... Творчество Шевырева-поэта делится на две части. Первая — лирика, созданная между 1824 и 1831 годом. (Шевырев родился в 1806-м. Стало быть — до двадцати пяти лет.) Вторая часть — многочисленные стихи на случай с редкими вкраплениями «настоящего». Стихи на случай тоже вполне мастерские (не случайно стихотворение Шевырева в честь Брюллова одно время приписывалось Баратынскому), но не более того. А вот то, что делал Шевырев смолоду, интересно и необычно.
Домашний учитель у детей княгини Зинаиды Волконской (небольшой поэтессы, хорошей певицы и держательницы знаменитого салона), автор диссертации о Данте, переводчик Торквато Тассо... О, будущий славянофил знал и чувствовал Запад лучше, чем многие западники. Но даже качественного портрета молодого Шевырева не сохранилось — только карандашный рисунок в профиль. Сохранились стихи.
Шевырев был чуть-чуть моложе «главных» поэтов пушкинской плеяды. И эта разница в несколько лет имела решающее значение. Пушкин создал исключительно гармоничный, выверенный поэтический язык — не исключающий крайности (скажем, слишком торжественную, возвышенную, и слишком приземленную, прозаичную лексику), но как бы растворяющий, смягчающий их. Пушкин обрел секрет многослойной, но якобы прозрачной речи. Его сверстники пользовались этими секретами — пусть и в облегченном виде. Но уже у тех, кто был немного моложе, пушкинская «гармоническая точность» оборачивалась слащавой гладкостью. Альтернативу пушкинскому поэтическому языку обрел Тютчев, но его долго никто не замечал — настолько он стеснялся публичности. Общеизвестно, что, когда Иван Киреевский в одной из статей назвал через запятую Шевырева, Хомякова и Тютчева, Пушкин отреагировал так: «Талант двух первых несомненен». Скорее всего (вопреки версии Тынянова), Пушкин не хотел принизить Тютчева: в 1830 году он просто не знал тютчевских стихов. Потом узнал и стал печатать в «Современнике».
Но Шевырева Пушкин знал и ценил — хотя видел, что молодой поэт идет в не близкую ему самому сторону. И Шевырев, конечно, восхищался Пушкиным, подчеркнуто вслух и учтиво, — но его привлекал другой путь. Путь таких «архаических», «негладких» поэтов, как Катенин или Кюхельбекер, путь, по которому решительно пошел в 1830-е годы Баратынский.
«Легкий дух слишком хрупок и ломок, чтобы служить оправою полновесному алмазу мысли. Еще не всегда ей покорный, он иногда даже темен и непонятен простому глазу: впрочем, свойство глубины — темнота. Но зато, когда мысль совершенно одолеет стих и заставит его во всей полноте принять себя, тогда-то блещет во всей силе новая поэзия Баратынского и рождаются такие строфы, которых не много в русской поэзии».
Эти слова — из статьи Шевырева про «Осень» Баратынского. Таких шедевров Шевыреву все-таки не довелось создать. Но он был в своем повороте от гладкописи пушкинских эпигонов резче и решительнее многих — и многих опередил чисто хронологически. Им двигало стремление вернуть в поэзию сложную и напряженную мысль. И ему удалось найти новый подход к поэтическому языку; мысль у него физически ощутима, материальна, как у поэтов-метафизиков эпохи барокко. «Мысль» — так и называется стихотворение 1828 года, восхитившее Пушкина:
Падет в наш ум чуть видное зерно
И зреет в нем, питаясь жизни соком;
Но час придет — и вырастет оно
В создании иль подвиге высоком
И разовьет красу своих рамен,
Как пышный кедр на высотах Ливана:
Не подточить его червям времен,
Не смыть корней волнами океана;
Не потрясти и бурям вековым
Его главы, увенчанной звездами,
И не стереть потоком дождевым
Его коры, исписанной летами.
Под ним идут неслышною стопой
Полки веков — и падают державы,
И племена сменяются чредой
В тени его благословенной славы,
И трупы царств под ним лежат без сил,
И новые растут для новых целей,
И миллион оплаканных могил,
И миллион веселых колыбелей.
Под ним и тот уже давно истлел,
Во чьей главе зерно то сокрывалось.
Отколь тот кедр родился и созрел,
Под тенью чьей потомство воспиталось.
Еще одно стихотворение Шевырева, которое хочется привести полностью, — «Тяжелый поэт», своего рода иронический автопортрет:
Как гусь, подбитый на лету,
Влачится стих его без крылий;
По напряженному лицу
Текут слезы его усилий.
Вот после муки голова
Стихами тяжко разродилась.
В них рифма рифме удивилась,
И шумно стреснулись слова.
Не в светлых снах воображенья
Его поэзия живет;
Не в них он ловит те виденья,
Что в звуках нам передает;
Но в душной кузнице терпенья,
Стихом как молотом стуча,
Кует он с дюжего плеча
Свои чугунные творенья.
А вот — полемика, сочная и резка:
Вменяешь в грех ты мне мой темный стих.
Прозрачных мне не надобно твоих:
Ты нищего ручья видал ли жижу?
Видал насквозь, как я весь стих твой вижу.
Бывал ли ты хоть на реке Десне?
Открой же мне: что у нее на дне?
Шевырев лучшего периода узнаваем. Но он — разный. То визионер («Сон»), то философ («Мудрость»). Он умеет быть язвительным и резким. И Пушкин не просто внимательно читал его, но и взаимодействовал с ним в своей работе: стихотворение Шевырева «Петроград» (1829) считается одним из текстов, повлиявших на «Медный всадник».
А потом — всё... Честолюбивые замыслы еще остаются. Остается любовь к Италии (которую он в стихотворении «К непригожей матери» противопоставляет России — конечно, в пользу Отечества; но скорбь о судьбе чужой страны звучит искренне). Шевырев берется переводить Дантов «Ад» и работает над этим переводом (бывают странные сближения!) в немецком городке Дахау. Дальше годы профессорства и превращения новатора в «обскуранта».
После постигшей его в 1857 году катастрофы Шевырев пытался вернуться к поэзии. Прежний голос не появился, но в предсмертной поэме с грустным названием «Болезнь» есть оригинальные и яркие места — например, стихотворное описание подкожных инъекций. Что еще? Опыты в «русском стиле». Обращения к наконец обретшей свободу Италии, к Гарибальди. Стихи в честь отмены крепостного права (прежние революционеры как по команде стали сторонниками Великий Реформ ).
Поэтическим наследием Шевырева заинтересовался в 1930-е годы литературовед Марк Аронсон. Но судьба и его самого, и составленного им томика Шевырева была печальна. Аронсон умер в 1937 году нетипичной для этого года смертью: он был альпинистом и в горах хватил слишком большую дозу солнечной радиации, приведшую к белокровию. Тираж книги, вышедшей в 1939 году, почти весь пропал в блокаду. Только в 2021-м вышел его большой том, составленный поэтом и литературоведом Игорем Вишневецким. Самое раннее стихотворение в нем датировано 1824 годом. Стало быть, два издания за двести лет...