Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Герой царского времени
Все началось двести лет назад. Вернее, началось тогда, когда Александр Пушкин (отучившийся в Царскосельском лицее, где изучал достижения политической экономии) вспомнил в «Евгении Онегине» о популярном английском публицисте Адаме Смите, авторе классического труда «Исследование о природе и причинах богатств народов».
«Бранил Гомера, Феокрита; / Зато читал Адама Смита / И был глубокий эконом, / То есть умел судить о том, / Как государство богатеет, / И чем живет, и почему / Не нужно золота ему, / Когда простой продукт имеет».
С этого упоминания русская литература присоединяется к большой европейской традиции бизнес-романов, сюжетов о финансах и историй о коммерческих финтах. Но обо всем по порядку.
На первый взгляд, литература и экономика находятся друг от друга на том же расстоянии, что и Пушкин со Смитом. Они оба жили в разных концах Европы — один между Москвой и Петербургом, другой между Эдинбургом и Глазго. Оба говорили на разных языках — на русском и английском, на языках эмоционального и рационального. Те, кто пытается фонарем познания осветить связи литературы и экономики (как это делают Майкл Уоттс из Университета Пердью в США и Бруно Инграо из Римского университета Ла Сапиенца), признают: дело это трудное, потому что зачастую писатели с пренебрежением относятся к экономистам из-за их приземленности, а экономисты не склонны доверять писателям из-за их чувственности. Впрочем, не соглашается с коллегами культуролог Александр Эткинд, более детальный анализ показывает, что многие типичные сюжеты (будь то истории Робинзона Крузо или Павла Чичикова) — это приключения финансовых авантюристов, лихих предпринимателей или основателей бизнес-династий.
В Париже Эмиля Золя открывается универсальный магазин «Дамское счастье». В Любеке Томаса Манна теряет свое богатство, сколоченное на торговле зерном, семейство Будденброков. В Лондоне Энтони Троллопа занимается финансовыми махинациями магнат — строитель железных дорог, владелец недвижимости и член совета директоров крупной компании. Так или иначе эти герои западноевропейской литературы — представители рынка, свободные предприниматели или наследники крупного семейного богатства. В XIX веке названные города — действительно центры современного капитализма, малого и среднего бизнеса с наемными работниками и конкуренцией на рынке.
В то же время говорить о развитом товарном и финансовом рынке (и, соответственно, о бизнесменах) в России XIX века — в центральной и околостоличной ее части — преждевременно. Герои русской классики — это мелкий петербургский чиновник Башмачкин из «Шинели», московский работник одного из департаментов министерства N Степан Облонский из «Анны Карениной» и пермский советник Федор Кулыгин из «Трех сестер». Эти люди связаны с государственной службой, а все свои доходы и накопления получают от бюрократической работы. Только если выехать из Центральной России в Поволжье и Сибирь, встретятся купцы и владельцы небольших натуральных хозяйств, которых описывает Дмитрий Мамин-Сибиряк (впрочем, было также Замоскворечье Александра Островского).
Вплоть до конца XIX века экономика в России оставалась делом государственным, и ей требовалось множество чиновников и бюрократов самых разных мастей. Большинство грамотных людей, способных позволить себе хорошее образование, — это представители дворянства и аристократии, в той или иной форме зависимые от монаршей воли и поэтому вынужденные трудиться, как сказали бы мы сегодня, в государственном, а не частном секторе. Однако постепенно образование становится доступным для все большего числа людей, и Россия с помощью реформ сокращает экономический разрыв с Западом — появляются новые виды производства (такие как нефтедобыча), а ручной труд в сельском хозяйстве замещается машинным. На все большем пространстве центральных губерний распространяется рыночное хозяйство и поведение. Дачники образца 1903 года, образованные горожане, которые берут в аренду вишневый сад из одноименной пьесы Чехова, — это, вероятно, и есть владельцы небольших предприятий, менеджеры и самозанятые, как их можно описать современным языком, появившиеся в начале XX века.
Революция 1917 года меняет весь экономический уклад страны: независимыми государствами становятся промышленные балтийские губернии и Польша, южные сельскохозяйственные регионы объяты бунтами, а тысячи и тысячи молодых мужчин, занятых в аграрном секторе и на московских, петербургских и ивановских фабриках растущей потребительской экономики, воюют на фронтах Первой мировой войны. Вслед за риторикой (на обломках «Боже, царя храни» воздвигается лозунг «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!») меняется и экономическая реальность.
Герой раннесоветского времени
Социолог, проводи он замеры о характеристиках писателей 1920-х годов, мог бы составить приблизительно такой портрет. Это молодой человек 20–30 лет, выходец из семьи зажиточных крестьян или интеллигентских кругов, возможно, получивший высшее образование, имевший невысокий чин во время Первой мировой, с воодушевлением встретивший революцию и по ее итогам нашедший себе занятие в какой-либо культурной институции. Он живет в своего рода коливингах или тесных коммунальных комнатах, получает небольшое жалование, а надежды, связанные с материальным благополучием, возлагает на череду городских знакомых — служащих ведомств, маятниковых мигрантов по маршруту город/деревня, скромных предпринимателей и аферистов. Важная черта писателя 1920-х — то, что он городской житель и занят в условно городских отраслях, будь то культура, государственная служба или инженерная работа. Как и положено писателю, он описывает понятную ему социальную действительность, которая с художественной точки зрения стала разнообразнее. Теперь его герой — не только чиновник или барин, но и журналист, аферист, безработный и инженер.
Это современные для реалий 1920-х годов формы занятости, но не такие массовые, как в аграрном секторе. Кризис деревенской экономики, зависимой от ручного труда, проистекал из крайне жесткой продовольственной политики большевиков и дефицита работоспособных мужчин. Сельское население оказалось на грани выживания, и единственным местом, где можно было заработать на пропитание, стал город. Потому в текстах писателей 1920-х (от Андрея Платонова до Михаила Булгакова) можно заметить своеобразное противопоставление обнищавшей деревни и города, тоже бедного, но полного теневых схем, по которым можно достать и продукты, и мебель, и жилье.
Юное советское государство еще не знало, каким ему быть. Общая цель — мировая революция и построение если не коммунизма, то социализма — была достаточно ясна, однако на повестке дня стояло много задач, требовавших внимания здесь и сейчас. Большая часть территорий страны была занята аграрными хозяйствами, между которыми там и тут встречались промышленные центры. Чтобы сделать из сельскохозяйственной страны индустриальную, а еще расплатиться по международным долгам, требовались деньги. Одна из первых задач, которую нужно было разрешить, — это валюта.
«Такое время, что и люди не люди, и деньги не деньги, и смерть не смерть»
Так характеризует Константин Паустовский ревущие двадцатые в рассказе «Крыс» (1922). Во время революций и бунтов экономический уклад, сформированный и поддерживаемый государством, получает сильные повреждения, а местами и распадается. Монополия на эмиссию и управление деньгами — один из факторов, образующих государство. И если оно стремительно меняется, то на некоторое время деньги теряют свою главную способность — быть платежным средством.
В норме государственная бюрократия поддерживает перемещение и приток денег в самые отдаленные географические пункты. С падением царской власти этот финансовый механизм был нарушен, и в первую очередь денежные знаки пропали в небольших городах, так что товары и услуги жителям приходилось получать в долг или за счет натурального обмена. Андрей Платонов в рассказе «Странники» (1920) пишет о таком монетарном истощении: «Хлеб брали в долг — и Митя ходил с книжкой, где лавочник Петр Васильевич писал карандашиком: „узето хе 8 ко“. „Взято хлеба на 8 копеек“, — догадывался Митя». Некоторые горожане по каким-либо причинам в долг не брали и потому ехали со своими богатствами в деревню, чтобы выменять за них хлеб или яйца. Михаил Зощенко в рассказе «Попугай» (1923) пишет об этом: «А впрочем, не все, скажем, голодовали. Которые мужички, крестьяне то есть, не плохо те жили. Все им из города везли: инструмент и драгоценные изделия и ценности всякие».
При отсутствии гаранта стоимости денег происходит закономерный процесс — они обесцениваются. «Все удалось скрыть, кроме цены на арбузы. Цена эта, выросшая за неделю впятеро, внесла некоторый испуг». Так пишет Илья Ильф в рассказе «Маленький негодяй» о разгоне инфляции — на пятьсот процентов в неделю — в начале 1920-х годов. Прежние экономические связи и каналы, которые поддерживались царским регулярным государством и сформировавшейся средой предпринимателей и купцов, деформировались или оказались вовсе сметены, а с ними — и те условия (фабрики, мануфактуры и аграрные хозяйства), в которых производились товары и выращивалось продовольствие.
Осталось немного тех, кто что-то производил и выращивал. Работа была рискованная, потому что фабрику могли национализировать, а сырье достать становилось все сложнее. Чтобы обезопасить себя, производители поднимали цены. Спекулянты, чтобы заработать на торговле свою копейку, приписывали к стоимости товара стоимость своих услуг, и цена становилась еще больше. В фельетоне «Столица в блокноте» (1923) Михаил Булгаков пишет о московских ценах на брюки: «По одной складке, аристократически сглаженной, я безошибочно определил: куплены на Сухаревке за 75 миллионов».
Советской власти удалось обуздать инфляцию в 1924 году, когда в дополнение к ходившим в обороте совзнакам ввели червонцы для мелкой товарной торговли. Еще в конце 1923 года цены на товары измерялись в миллиардах. В той же «Столице в блокноте» Булгаков приводит такую реплику бизнесмена: «— Приходит ко мне в трест неизвестный человек, — начал он (нэпман), поблескивая черными глазами, — и говорит: возьму у вас товару на 200 миллиардов. Плачу векселями». Однако в 1924-м цены стабилизируются, инфляция замедляется. В рассказе «Москва 20-х» (1924) небольшой, но сносной зарплатой считается уже 25 рублей: «Жалованье: вам причитается — 25 р. 80 к. (щелк!)».
В таких финансовых и экономических условиях зарождаются два особых типа занятости. Это первые советские бюрократы и нэпманы-предприниматели.
Мы — народ?
В 1922 году Оргбюро коммунистической партии издает за подписью Ленина распоряжение «Об улучшении быта активных партработников». Благодаря этому документу молодое советское чиновничество получало большие оклады, продовольственные пайки, бесплатное жилье, одежду и медицинское обслуживание, а в некоторых случаях — и транспорт. Чтобы понимать, насколько эта мера делала привлекательной бюрократическую работу, можно сравнить зарплаты на государственной службе и в промышленности: оклад чиновника был минимум 300 рублей, тогда как у заводских рабочих — всего 10.
Прежняя бюрократия в послереволюционные годы фактически исчезла. Чтобы воссоздать промышленность, большевикам понадобился целый корпус бюрократов, способных на местах реализовывать их планы. Но исторически зарплата в государственном секторе ниже, чем в частном, а идти работать ради торжества идеи коммунизма во времена кризиса и инфляции готовы не все. Поэтому работу чиновников сделали безопасной, чтобы служащий мог не беспокоиться о том, где он будет спать, на что будет завтракать и покупать одежду детям.
Однако о профессиональной этике новая волна чиновников знала, по всей видимости, не так много. В «Веселых рассказах» (1924) Зощенко описывает, как в Астрахани бюрократы решили покататься на самолете: «Вот завотделом возьми и махни по всем отделам союза бумаженцию: «ГСПС рекомендует губотделам союзов открыть кредит лицам, изъявившим желание полетать. Плата с членов ОДВФ — 5 р. и с членов союза — 6 р.». Эти же люди с выгодой использовали свое положение и, например, после драк обращались к своему ведомству с просьбами о материальной помощи. В фельетоне Зощенко «Три документа» (1924) описан как раз такой случай: «...я обращаюсь с покорнейшей просьбой о выдаче мне из казенных сумм субсидии на предмет покупки зимнего пальто хотя бы без воротника».
Однако чиновники выполняли важную задачу — насыщали промышленными товарами провинцию. На закате империи в глубинке появлялись небольшие фабрики и мануфактуры, на которых изготавливали сложные изделия. После революции они закрылись, и все, что нельзя было вырастить на огороде или выменять, приходилось везти с собой партийным работникам и государственным служащим. В рассказе Платонова «Экономик Магов» (1926) журналист привозит в Задонск карандаш, который сам Магов использует не один год: «При этом Иван Палыч не покупал карандаша, а получил его без оплаты от пономаря Сергея... Пономарь же Сергей сочинял, писал и сбывал на рынок рацеи, поэтому нуждался в новом, более рациональном карандаше».
Промышленность в 1920-е годы все активнее использовала электрическую энергию. Еще в 1917-м был разработан план электрификации, и в начале нового десятилетия он внедрялся государственными инженерами по всей стране. В «Потомках солнца» (1922) Платонов рассказывает о работе фантастической машины по преобразованию энергии: «И вот явился институт изобретений Елпидифора Баклажанова, в котором был сделан первый тип фотоэлектромагнитного резонатора трансформатора: аппарата, превращающего свет солнца, и звезд, и луны в электрический обыкновенный ток. Им был разрешен энергетический вопрос (получение наибольшего количества полезной энергии с наименьшим живым усилием)».
Уменьшение участия живых людей в технологических процессах закономерно. Войны и голод привели к сокращению работоспособного населения. Ильф пишет в «Рыболове стеклянного батальона» (1923): «Никому не было известно, какого полка мы батальон. Числом мы тоже подходили всего шестьдесят человек. Но нас называли батальоном [обычно около 250 человек. — Н. К.]». Действие происходит в 1919-м, и с подобной нехваткой людей страна перевалилась в 1920-е. Специалистов, подходящих для работы в промышленности, стало меньше, закупать новое оборудование возможности не было (СССР в то время не был признан многими странами), поэтому приходилось бережнее использовать имеющееся. В 1920-е появляется школа научной организации труда, которую возглавляет поэт и идеолог Пролеткульта Алексей Гастев. Школа НОТ — это гимн рациональному использованию ресурсов, регламентам и описаниям технических процессов, однако на практике ее учение реализовывалось по-земному просто. «Теперь которые лодыри, мнимые и прогульщики — борьба с этим. Разве я? Профсоюз борется...» — так оправдывается заводской мастер за штраф, назначенный подчиненному, в «Случае на заводе» (1924) Зощенко.
Пока же советское чиновничество занималось делами государственной важности (от электрификации до прогулок на самолете), советские бизнесмены — нэпманы — сколачивали капиталы.
Мы — народ!
Весной 1921 года в Москве проходил очередной съезд партии, на котором, как и полагается, были приняты различные резолюции и постановления, и среди прочего — декрет «О замене продовольственной и сырьевой разверстки натуральным налогом». Согласно ему крестьяне могли самостоятельно использовать остатки продовольствия после выплаты налога, а государство бралось обеспечивать сельское население необходимыми товарами. Многие большевики считали этот документ шагом в сторону реставрации капитализма, но кризис (в особенности в деревне) был таким сильным, что им пришлось поступиться идеологией и допустить частную собственность, участие иностранного капитала в промышленности и свободу торговли. Этот декрет положил начало новой экономической политике.
НЭП стал облегчением как для горожан, так и для деревенских. В 1923-м в фельетоне «Сорок сороков» Булгаков пишет о лете 1921 года: «Впервые за три года я не „получил“ ботинки, а „купил“ их; они были не вдвое больше моей ноги, а только номера на два». А в рассказе «Память» (1922) Платонов показывает, что, даже если бы Булгаков повредил свои ботинки или брюки за 75 миллионов, он без усилий нашел бы место, где их отремонтируют: «И с той поры Мамашин переменил вывеску над своим заведением. Нанял Автонома, маляра и женского хирурга, и продиктовал ему такого сорта слова: „Иоанн Даниилович Мамашин, брючный, сюртучный и элегантный портной, а также пес“». При либерализации законодательства первым оживает рынок услуг, часть которого — это индустрия развлечений. «Ветер мотает кинорекламы на полотнищах поперек улицы. Заборы исчезли под миллионами разноцветных афиш» — такой стала Москва, если верить фельетону «Сорок сороков».
Как показала практика, взбодрить экономику можно с помощью строительства жилья, для чего требуется много промышленных материалов. С созданием новых производств появляются и новые рабочие места, куда в начале 1920-х приходят крестьяне. Зарплаты в таких местах выше, чем в натуральном хозяйстве, а значит, у рабочих появляются лишние деньги, а это стимулирует рост потребительской экономики. Тем более что жилищный вопрос был одним из самых волнительных в 1920-е: «Когда в Москве на окнах появятся белые билетики со словами „Сдаеца“, — все придет в норму» (Булгаков, «Сорок сороков»). В «Государственном жителе» Платонова (1927) подробно описано, как стройка оживляет экономику. «Паровоз, сопя гущей своих мирных сил, медленно осаживал вагоны, полные общественных веществ: бутылей с серной кислотой, бугров веревок, учрежденской клади и необозначенных мешков с чем-то полезным» — все это промышленное добро будет использоваться для постройки жилья: «Невдалеке от станции строился поселок жилищ. Петр Евсеевич ежедневно следил за ростом сооружений, потому что в теплоте их крова приютятся тысячи трудящихся семейств».
Пока европейская часть Союза развивалась по экономическим правилам — население переезжало в города, в которых росли промышленность и рынок услуг, а государство модерировало этот процесс, — его центрально-азиатская часть продолжала вести хозяйство более архаичными способами: на базарах и натуральным обменом. В рассказе Ильфа «Глиняный рай» (1925) герой приезжает в Ташкент и замечает: «Половину базара занимает торговля московскими, пестрейшими ситцами». Товары, требующие сложной обработки, такие как ткань, привозятся из союзного центра, своеобразной метрополии, в обмен на местные пряности и мясо, которые не нужно пропускать через заводской конвейер.
Зима 1925 года стала началом заката рыночного хозяйства. На очередном съезде партия приняла несколько постановлений, общая суть которых — усиление государственного контроля, акцент на оборонной промышленности и индустриализации. Хотя нэп де-юре завершился только в 1931-м, когда была запрещена частная собственность, уже к 1928-му он стал миражом. В 1927 году государственные предприятия сорвали хлебозаготовку, что привело к продразверстке и изъятию зерна в деревне. Города, еще недавно полные товаров самых разных мастей, быстро опустели.
Конец торговой эпохи
Зимой 1926—1927 годов в Москве между театром Всеволода Мейерхольда и квартирой Ильи Ильфа бродил немецкий философ Вальтер Беньямин. Через половину Европы в страну Советов его привела беспокойная любовь — он хотел наладить отношения с актрисой Асей Лацис, с которой познакомился еще в Германии. В столице он почти ежедневно писал заметки, которые позже станут «Московским дневником». В записи от 9 декабря читаем: «Перед государственными магазинами часто встречаются очереди; за маслом и другими важными товарами приходится стоять. Здесь бесчисленное количество магазинов и еще больше торговцев, у которых, кроме корзины с яблоками, мандаринами или земляными орехами, ничего нет». В экономике, которая несколько лет жила по рыночным правилам, успели выстроиться новые торговые и производственные связи, которые, по всей видимости, были теперь нарушены из-за вмешательства государства. Поставки продовольствия из деревни в город шли с перебоями, так как в самой деревне вновь начали изымать хлеб, да к тому же шла коллективизация. Нэпманов, кровь городской жизни, начали облагать большими налогами — не все могли их выплачивать и вынужденно закрывали свои небольшие бизнесы.
Лоск миллионов и миллиардов совзнаков и торговый авантюризм, возможность заказать «Восемь раз оливье, два лангет-пикана, два бифштекса», как это делали нэпманы из «Сорока сороков», — все это постепенно уходило из советской жизни вместе со свободой торговли и предпринимательства.