1. Умер прозаик Вячеслав Пьецух, ему было 72 года. В «Российской газете» о нем пишет Павел Басинский:
«Вячеслав Пьецух был (и остается) очень хорошим русским писателем. Но, будем говорить откровенно, с не очень удавшейся литературной судьбой. <…> Особенно в последние лет десять, когда он практически выбыл из литературной жизни, жил в основном в деревне, в литературных тусовках не участвовал, на премиях не появлялся и не получал их».
Басинский пробует охарактеризовать письмо Пьецуха и его типичных героев прозы Пьецуха: «По его стилю чувствовалось, что пишет городской интеллигент, но народ свой знает и чувствует. <…> Это была попытка наложить русскую классику на нашу советскую действительность. Показать, что ничто не меняется под луной, и русский человек всегда остается тем же».
Схожая по мысли, но далекая от сдержанно-некрологического тона заметка за авторством Александра Балтина появилась в «Литературной России»:
«Чудики, деревенские простецы, сомнительные хитрованы, населявшие мир Пьецуха, были и знакомы, и необычны… у Пьецуха призма, сквозь которую мерцают веселые недра мира, очень важна, что не отменяет жизни всерьез».
Наконец, в «Новой газете» Ян Шенкман, считающий Пьецуха лучшим из современных прозаиков, вспоминает о своем с ним общении:
«Говорил — как писал. Это удивительное ощущение, когда ты излагаешь свои мысли неряшливо, слова — как вещи, вывалившиеся из чемодана, а он — так, будто компьютер перемешал у него в голове всю великую русскую прозу XIX столетия. И помножил на ларьки у метро, на грязное московское небо, на обшарпанные панели домов».
Шенкман также говорит о фактической непризнанности — или подпольной признанности — Пьецуха, который, когда после 34 лет карьеры ему все-таки вручили литературную премию, шутя пожаловался: «Какой сюжет мне испортили!». Премия эта, правда, была не единственной, как предполагает автор статьи. Кода шенкмановского текста — соображения о языке Пьецуха: язык этот «ведет читателя непростыми путями к простой мысли: лучшее, на что способен человек, — лежать на кровати (сидеть на скамейке, валяться в канаве) и рассуждать о вечном».
2. Появились букмекерские прогнозы на нобелевского лауреата по литературе — именно в единственном числе: хотя премии вручат две, засчитаны будут только ставки на нобелиата 2019 года. В число лидеров попала Людмила Улицкая*Признана «иностранным агентом», равные с ней шансы у Харуки Мураками, китайской авангардистски Цань Сюэ и (разумеется) Нгуги Ва Тхионго. Лидеры букмекерского забега — французская писательница Мариз Конде (в прошлом году получившая альтернативную премию Новой академии) и, внезапно, канадская поэтесса Энн Карсон (вообще говоря, это было бы хорошее решение, но через три года после Дилана не очень вероятное).
3. На «Арзамасе» — большой материал к годовщине со дня смерти Елены Шумиловой, стоявшей у истоков Института высших гуманитарных исследований РГГУ. В центре материала — подкаст, спродюсированный Филиппом Дзядко; звучит речь самой Шумиловой — воспоминания о молодости, о ранних годах РГГУ, о работе с Гаспаровым, Аверинцевым, Кнабе, Баткиным. Здесь же о Елене Шумиловой говорят ее друзья и коллеги, в том числе Сергей Неклюдов, Вера Мильчина, Владимир Паперный.
А на «Кольте» опубликованы воспоминания Зиновия Зиника:
«Она обладала даром смешивать разные химические элементы человеческой природы воедино. Эта метафора возникла у меня в уме, потому что в первые годы нашего знакомства она работала в какой-то химической лаборатории… где смешивала какие-то пахучие жидкости и в результате заработала себе астму. <…> Так или иначе, но химическая неожиданность элементов ее окружения поражала масштабом разлета человеческих характеров. При всей видимой несопоставимости некоторых из ее друзей все находили через нее общий язык. (Не забывая уникальный рецепт ее беляшей — коронного блюда под водку на вечерах в ее квартире.)»
4. «Скандал с „Доктором Живаго”!» — заголовки в западной прессе. Как, опять? Да. Суть излагает BBC. Некоторое время назад мелькнула новость о том, что американская писательница Лара Прескотт заключила впечатляющий контракт на книгу «Тайны, которые мы хранили», — роман об отношениях Бориса Пастернака с Ольгой Ивинской и о том, как писался и печатался «Доктор Живаго» («Пышущая ненавистью к СССР русская эмигрантка Ирина, работающая машинисткой-стенографисткой, завербовывается в качестве агента по распространению романа Пастернака…», o bozhe moi). Затем внучатая племянница поэта — Анна Пастернак — обвинила Прескотт в плагиате: «некоторые фрагменты романа Прескотт содержат „поразительное количество значительных деталей”, скопированных из книги Анны Пастернак „Лара”, опубликованной в 2016 году». «Лара» — не роман, а документальная книга; примеры совпадающих «значительных деталей» можно увидеть в конце материала — впрочем, кое-кто из комментаторов считает, что «все оспариваемые куски относятся к цитатам из исторических документов и письменных свидетельств и, соответственно, вряд ли могут считаться плагиатом».
Издательство Penguin Random House, выпустившее «Тайны», встало на сторону Прескотт, назвав претензии Пастернак необоснованными. Видимо, дело идет к суду.
5. На «Афише» Екатерина Писарева интервьюирует Андрея Родионова и Екатерину Троепольскую: только что у них вышел спектакль «В.Е.Р.А.» (расшифровывается это как «Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина»). Родионов и Троепольская объясняют, почему решили писать о шестидесятниках, и рассказывают, как поэзия может высвечивать неожиданные параллели истории с современностью. Например, пикировка послов СССР и США в ООН в разгар Карибского кризиса («через полчаса могла начаться война, если бы кто-то из них вдруг сорвался и послал бы другого»), будучи зарифмованной, напоминает баттл Оксимирона с Гнойным. «А если не рождается никаких новых смыслов, то в любом случае все равно смешно — и это уже хорошо». Вторая часть интервью посвящена слэм-поэзии и литературной студии Родионова и Троепольской, о которой мы уже рассказывали в одном из предыдущих выпусков.
6. «НГ-ExLibris» выпустила 1 000-й номер; по этому поводу газета собрала здравицы сотрудников и друзей. Среди материалов юбилейного номера — пересказ знаменитой истории о том, как Гончаров обвинил Тургенева в плагиате, и интервью Игоря Сида с индийским поэтом и переводчиком Анилом Джанвиджаем:
«Живя в Индии, я с трудом представлял себе Россию, ее климат, ее флору. Не мог понять, как это осенью листья деревьев могут быть красными или оранжевыми. Находя в стихах русских классиков подобные описания, я поражался их фантазии. Я не мог переводить такие стихи, я их пропускал».
7. The Guardian сообщает о двух новинках, которые авторы выпускают после длительного перерыва. Сюзанна Кларк (бестселлер «Джонатан Стрендж и мистер Норрелл») написала новый роман под названием «Пиранези» — главный герой живет в Доме, где «сотни, если не тысячи, комнат и коридоров, и в заточении томится океан. Водный лабиринт». Образ Дома, очевидно, навеян «Тюрьмами» Джованни Батисты Пиранези. «Джонатан Стрендж» вышел 16 лет назад, с тех пор Кларк выпустила только один сборник рассказов.
Вторая новинка — роман Дэвида Митчелла «Utopia Avenue». Заглавие, видимо, переводить не надо, потому что так называется психоделическая рок-группа, о жизни которой роман и будет. Митчелл хочет добиться чего-то вроде литературной синестезии:
«Песни (по большей части) работают с языком, но музыка — напрямую с чем-то, что лежит ниже или выше языка. Можно ли в романе, состоящем из слов (и не оснащенном встроенными динамиками и Bluetooth) исследовать бессловесные тайны музыки, влияние музыки на людей и на мир? Как? Можно ли танцевать об архитектуре?»
«Utopia Avenue», добавляет Митчелл, — серьезная попытка ответить на эти вопросы.
8. В The New York Times Намвали Серпелл рецензирует роман эфиопско-американской писательницы Маазы Менгисте «The Shadow King». Перевести название можно как «Двойник короля» — речь идет о крестьянине, который в годы итальянской оккупации Эфиопии изображал Хайле Селассие, пока тот находился в Европе (сюжет, если что, вымышленный). По мнению Серпелл, роман Менгисте — современная военная песнь, со всей сопутствующей проблематикой (война, понимаем мы в XXI веке, бесчеловечна, но в ней есть своя красота, «упоение в бою»).
«Каким-то образом Маазе Менгисте удается ответить на вопрос, как воспевать войну сегодня. Она не ищет лазейку между вопросами искусства и этики, а включает в роман все их противоречия, с поразительным мастерством противопоставляет их друг другу. В основе романа — проблема женщины на войне, фундаментальная оппозиция абсолютной причины и абсолютной жертвы».
Главная героиня — женщина по имени Хирут; она проходит путь от простой служанки до настоящего воина. У Хирут есть ружье, завещанное отцом, — память о Первой итало-эфиопской войне; вокруг этого ружья в романе разгораются конфликты. Роман Менгисте — это и семейная драма, и повествование о насилии, и попытка рассказать об эфиопской истории глазами ее участников, в том числе от лица самого Хайле Селассие. Таким образом, «Двойник короля» связан с первым романом Менгисте «Лев глядит с высоты» — тот был посвящен 1970-м, когда эфиопская партия Дерг свергла и убила престарелого императора. Единственной ошибкой писательницы в новом романе Серпелл считает сюрреалистическое видение, которое посещает Селассие: ему мерещится древнегреческий поэт Симонид, мастер батальных песнопений.
9. Возможно, будущее чтения — это инстаграм, пугает нас сайт Fast Company. В прошлом году Нью-йоркская публичная библиотека начала выкладывать в сториз полные тексты романов — в результате сегодня таким образом читает книги около 300 000 человек. Первой книгой, которую загрузили в инстаграм, стала «Алиса в Стране Чудес». Более короткие тексты NYPL тоже выкладывает — например, «Рождественскую историю» Диккенса и «Превращение» Кафки. О дизайне картинок позаботились: на них предусмотрено даже специальное место для большого пальца — чтобы удерживать страницу, не загораживая текст.
10. The New Yorker публикует воспоминания Харуки Мураками о его отце. В памяти писателя всплывает случай, когда они с отцом отправились на пляж, чтобы выпустить там кошку:
«Почему нам нужно было от нее избавиться, я не помню. Мы жили в доме, рассчитанном на одну семью, места для кошки хватало. Может быть, это была бездомная кошка, которую мы подобрали, а потом она забеременела и мои родители поняли, что не могут больше ее держать. Я плохо помню. В то время от кошек избавлялись часто, никого за это не осуждали. О стерилизации тогда и слыхом не слыхали».
Оставив кошку на пляже, отец и сын сели на велосипеды и, разговаривая о том, что «кошку жалко, но что же поделать», отправились домой. На пороге их ждала кошка — «она приветствовала нас дружелюбным мяуканьем… Она обогнала нас. Я так и не понял, как ей это удалось». После чего об изгнании, конечно, не было и речи: кошка осталась в семье.
Почему Мураками, в детстве любивший кошек, не протестовал, почему дал ее увезти? А что стало еще с одним котенком — который забрался на дерево, жалобно мяукал оттуда, и больше его никто не видел? Это вопросы, ответы на которые потеряны, — и такими же вопросами окружена память об отце. Почему каждое утро он читал сутры перед стеклянным цилиндром, в котором хранилась статуэтка бодхисатвы? Почему он не стал священником в храме, где служил дед писателя — неожиданно погибший? Мураками восстанавливает отцовскую биографию — всегдашнюю любовь к книгам и учебе (сын рвения в учебе не проявлял, чем расстраивал отца); участие в войне, о которой отец сыну почти не рассказывал, за исключением одного эпизода: вместе с однополчанами он участвовал в казни китайского солдата, проявившего изумительное мужество.
Впоследствии Мураками-старший, которого внезапно освободили от военной службы за день до нападения на Перл-Харбор, молился за погибших врагов. Еще он писал хайку — в том числе о визите юношей из Гитлерюгенда в Японию в 1940-м:
Чтобы олени
Подошли чуть поближе,
Пел Гитлерюгенд
«Мне очень нравится это хайку, — признается писатель, — в нем мрачный момент истории показан тонко, с необычной стороны».
Харуки Мураками родился в 1949 году — в это время в Японии еще длился послевоенный бэби-бум. Его отец после войны страдал от посттравматического синдрома: напивался, колотил учеников. Но со временем он смягчился — правда, когда его сын стал подростком, между ними начал шириться разлад.
«Оба мы были упрямыми — и притом не выражали свои чувства открыто. <…> Когда я женился и начал работать, мы стали друг другу почти чужими. А когда я целиком посвятил себя литературному труду, мы вообще почти перестали общаться. Мы не виделись больше двадцати лет и разговаривали, только если это было совсем неизбежно».
Помирились они только перед его смертью. И сейчас Мураками живее всего вспоминает то общее чувство изумления, которое объединило их в случае с кошкой:
«Я до сих пор помню шум волн, запах ветра, овевавшего сосны. Именно такие мелочи, накапливавшиеся в моей памяти, сделали меня тем, кто я теперь».