Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В этом году я читала больше, чем в прошлом (а в прошлом не читала почти ничего кроме литературы для работы). Точнее, не читала, а перечитывала. Например, вернулась к нежно любимому мною циклу «Ругон-Маккары» Эмиля Золя (почти пособие по психогенетике) и роману «Тэсс из рода Д’Эрбервиллей» Томаса Гарди (прекрасная книжка, написанная задолго до появления в нашем лексиконе слова «виктимблейминг»). Лучшее из перечитанного — «Мелкий бес» Федора Сологуба. Это не только тщательно отшлифованное зеркало, но и подробная история болезни. Процесс рождения бредовых умозаключений описан с такой точностью, что мне, как человеку с диагнозом в диапазоне литеры F, многое кажется пугающе знакомым. Эпизод, где Ардальон Борисович убеждается, что Володин следит за ним в образе барана, вызывает нервный смех. К счастью, современная психиатрия неплохо умеет справляться с такими вещами.
«Наедине с собой» Марка Аврелия я прочитала впервые. Точнее, послушала. Хорошая книжка для трудных времен. Надо купить бумажную версию и держать ее рядом так же, как держат при себе лекарства. «Энхиридион» Эпиктета, проглоченный сразу же после, понравился меньше (некоторые вещи кажутся спорными), но все-таки понравился. Приятно удивили «Искатели мозолей» Иннокентия Грязнова — детский недосоцреализм конца 1920-х, ужасно нелепый, но очень смешной и местами страшный. Еще один новый знакомый — путеводитель по кладбищам Петербурга Антона Секисова «Зоны отдыха». Люблю бродить по кладбищам, поэтому интересно. Читается быстро, написано легко. Правда, романтический флер вокруг Петербурга как «города мертвых», о котором пишет автор, всегда вызывал у меня недоумение. Понимаю, откуда это взялось, но представление о таких городах (а их немало) имею несколько иное. Есть вопросы к хаотично расставленным знакам препинания, но здесь я не имею права душнить, поскольку сама чрезмерно люблю запятые и иногда путаю двоеточие и тире. Корректорам и редактору книжки виднее.
Из недочитанного — «Удольфские тайны» Анны Радклиф (не смогла продраться через многостраничные описания природы) и magnum opus Солженицына. Хотя последний не считается, так как я уже очень давно читаю его небольшими порциями. Открываю, провожу за книжкой несколько вечеров, откладываю, через три-четыре месяца возвращаюсь. Иначе не получается.
Вот о чем из прочитанного в 2023 году хотелось бы рассказать.
1. Весь год я продолжал изучать политическую мысль раннего Нового времени. Литературы по теме становится все больше, что кажется показателем конца этого самого Нового времени. Модерн постепенно закрывается, становится объектом исторических исследований, а не актуальным ярлыком эпохи. Это не только мои ощущения, наверняка вы тоже об этом слышали. При всех достоинствах многочисленных теорий пост- , мета- или еще какого модерна, как правило, они относились к чересчур усложнившейся надстройке над модерными структурами, все так же лежавшими в основании знакомого нам мира. До поры исследователи и наблюдатели видели мир кристаллизовавшимся, едва ли не остановившимся в своей истории, но теперь кажется, что кристалл этот весьма хрупок, а почва под ним размывается. Понять, как рождался привычный нам порядок, означает пролить свет и на то, как и почему он может исчезнуть, поскольку рождение и смерть ближе друг другу, чем нормальному течению жизни.
В центре моего внимания были Томас Гоббс и Джеймс Харрингтон — два английских политических философа XVII века. Первый был теоретиком неделимой суверенной власти, второй защищал республику и смешанную конституцию. Оба предлагали свои проекты видения будущего и выхода из кризиса настоящего. Идейные противники, в некоторых выводах они ближе друг другу, чем принято считать. Все дело в том, что современный мир родился из компромиссов между такого рода альтернативными проектами исторического сознания и политического устройства, пускай даже Гоббс в конечном счете перевешивает Харрингтона. Если модерн действительно уходит, то компромисс между элементами старых доктрин вполне может превратиться в новое противостояние. А если нет, то тем более полезно перечитать классику политической мысли. Как бы там ни было, это и без всякого повода достойные внимания книги: шедевр английской прозы под названием «Левиафан» и стилистически неуклюжая, но чрезвычайно эксцентричная «Республика Океана». Нынче такого уже не пишут.
2. Весной каким-то чудом я наткнулся на «Дневник о Чарноевиче» Милоша Црнянского. Это очень красивая книга. Любовь и смерть, поэзия и война, братство и братоубийство даны здесь почти в пантеистической идиллии, а не как противоестественные и взаимоисключающие начала. Эта парадоксальная гармония рождается как будто из ничего, чудом, и служит тихим, но внятным ответом триумфу абсурда в европейской культуре после Первой мировой войны. Настроению вечной весны и радости жизни сопутствует меланхолия от ее хрупкости и скоротечности. От загадочного рассказчика мало что зависит, он больше смотрит на мир и видит его в обрывочных ярких впечатлениях, но почему-то они не кажутся бессвязными. Надежда на смысл жива, и душу можно собрать по крупицам, пока мы еще можем видеть красоту. Возможно, о таких вещах сегодня уже слишком наивно думать, но лично меня вы не переубедите.
3. Было это в нынешнем или еще в прошлом году, но в какой-то момент я прочитал брошюру «Личность и священное» Симоны Вейль, и 2023 год прошел у меня под ее святым покровительством. Буквально только что эту книгу переиздали. Симоне Вейль в последнее время повезло с энтузиастом-переводчиком на русский (Петр Епифанов), но пока не везет с русскоязычной рецепцией. Как будто ее книги стали еще одной удобной заглушкой от внешнего мира для особым образом настроенной части интеллигенции. Между тем Симона Вейль не просто совмещала мышление с активной жизнью, она философствовала поступками. Ее влекло то немыслимое, что превосходит инерцию привычных понятий об общем благе. Симона Вейль держалась вдалеке от академий, но ее творчество заслуживает серьезного исследования, способного распутать философский контекст ее высказываний и не принимать за «экзальтацию» почти дословные цитаты из Платона, которые она не пожелала оформить по ваковским стандартам. Я призываю серьезных исследователей, случайно читающих эти слова, прислушаться, потому что сам я не очень серьезный.
«Личность и священное» — это критика права и юридического понимания человека. Личность определяется частным и наносным, почти случайным, тогда как всеобщее и по-настоящему человеческое всегда безлично. Здесь слышен неожиданный, сегодняшнему человеку совсем чуждый отголосок идеалистической антропологии Канта, Шиллера и Шеллинга. Возможно, Вейль ничего такого не имела в виду, но переклички эти совсем не случайны; стоит помнить о них всякий раз, когда хочется заклеймить неудобную, но вполне ясную мысль Симоны как мистицизм. Ведь и у права, и у института личности вполне религиозные истоки, а законы порой заменяют священное писание. Симона Вейль всего лишь полагала, что речь должна идти об обязанностях по отношению к человеку как неоспоримом основании совместной жизни. С политической точки зрения проект Вейль можно описать ее же собственным словом — безумие. Она борется с альянсом теории и политики, говоря о невозможном, т. е. немыслимом на языке политической теории способе жить вместе. Но, неизбежно облекая мысль в понятийную форму, она возвращается к праву с обратной стороны. В подлунном мире совсем без человеческого закона со всеми его недостатками не обойтись. Что ж, по крайней мере, она попыталась.
4. Россия для меня страна чужая, но интересная и по-своему близкая. Часто взгляд чужаков на нее мне доступнее, чем взгляд изнутри, особенно если это взгляд человека вроде Йозефа Рота. Гражданин погибшей Австро-Венгрии, галицийский еврей из города Броды, к 1926 году он был чужим более-менее везде, но именно Россия повергает его в наибольший шок — местами, разумеется, искусственно заостренный. Некоторые его суждения из только что переведенного «Путешествия в Россию» напоминают о взгляде Алексиса де Токвиля на Америку как образ будущего мира, безвозвратно порывающего со старыми порядками. Впрочем, как знал уже Токвиль, некоторые из устоев настолько крепки, что подчиняют себе даже самые революционные преобразования. Поэтому не удивляет, что спустя сто лет этот набросок России прошлого кажется образом ее будущего. Во всяком случае, кое-что из настоящего в нем можно разглядеть. Само по себе это не очень впечатляет, но почему-то в этом году я неоднократно вспоминал Рота, а особенно его «Легенду о святом пропойце». Она не выходила по-русски отдельной книгой, что должно быть исправлено как можно скорее, и я даже знаю, каким издателем (и он тоже знает).
5. Большая часть привычной нашему уху музыки построена на размерах, кратных четырем. Я люблю музыку, хорошую и разную, однако в прозаическом тексте меня всегда раздражали такие структуры. Еще с детства храню я какое-то суеверное пренебрежение к четным числам, разве только если они не круглые. Правда в том, что пятую позицию в этом списке мне сложно отдать конкретной книге или автору из читанных в уходящем году, пускай претендентов довольно много. Суеверия дороже здравого смысла, даже если здравый смысл подсказывает обратное — и вот он, пустой пункт номер пять. Конечно, список можно было не нумеровать вовсе, но от этого он не перестал бы быть списком. Нечетный номер заключающего раздела призван разрешить двойственность, снять ее или обобщить. Ничего такого у меня не получается сделать почти никогда. В конце концов, само по себе деление на четные и нечетные числа — это деление на два бесконечных ряда. Их можно объединить более общим классом чисел, но дальше мы упремся в оппозиции, которые нельзя снять. Нельзя сосчитать число и не число, нельзя закрыть открытость и закрытость, нельзя объединить единство и множество. Как я теперь вижу, очень много книг в последние годы я читал именно в эту сторону, независимо от внешних обстоятельств и задолго до широких разговоров о конце чего бы то ни было. Конца этому не предвидится. Желаю вам в наступающем году того же самого, потому что, если вы успокоитесь в своих поисках покоя, будет только хуже.
В академической жизни я занимаюсь литературой модернизма, поэтому на досуге стараюсь читать больше современной прозы, чтобы окончательно не превратиться в ретрограда. Но когда я попытался составить список книг, которые сильнее всего впечатлили меня в этом году, то в нем оказались исключительно тексты, написанные в первой половине прошлого века.
Вальтер Беньямин, «Рассказчик. Размышления о творчестве Николая Лескова»
Первый раз я прочитал эссе Беньямина несколько лет назад, но тогда оно не произвело на меня особого впечатления. В этом году я снова вернулся к «Рассказчику» и увидел в нем несколько любопытных вещей, которых раньше не замечал. Многое из того, что Беньямин говорит об эпическом искусстве устного рассказа, применимо и к современной ему литературе и искусству. Например, когда он пишет, что в рассказе «чудесное излагается с невероятной доскональностью, психологические объяснения происходящего совершенно не навязываются читателю. Ему предоставлена полная возможность трактовать дело так, как он его понял», то это, по сути, неплохое описание того, как работает литературный монтаж, популярный в 1920–1930-е годы. Поэтому «Рассказчика» интересно читать вместе с текстами Беньямина, в которых он разрабатывает свою теорию модернизма — например, с «Произведением искусства в эпоху технического воспроизводства», вторая редакция которого была опубликована в том же 1936 году, что и «Рассказчик».
Лидия Гинзбург, «Проходящие характеры: проза военных лет»
В октябре мне довелось побеседовать с Эмили Ван Баскирк, долгие годы занимавшейся Гинзбург. Готовясь к интервью, я перечитал книжку «Проходящие характеры», которую Ван Баскирк подготовила вместе с Андреем Зориным. В это издание вошли тексты, написанные Гинзбург в годы войны, — впоследствии она переработает некоторые из них для «Записок блокадного человека». Меня всегда поражало то, что в «Записках» установка на фиксацию блокадного опыта сочетается с их явной литературностью или «сделанностью», как сказали бы формалисты. Читая записи военных лет вместе с окончательным вариантом «Записок», начинаешь понимать, как происходил этот процесс переработки материала.
Дебора Фогель, «Цветочные с азалиями»
Польско-еврейская писательница Дебора Фогель (1900–1942) почти неизвестна в русскоязычном литературном мире. В американской академии ее тоже открыли относительно недавно — до этого Фогель если и упоминалась исследователями, то в основном как «муза» Бруно Шульца. Фогель, испытавшая влияние конструктивизма, писала стихи, прозу и теоретические тексты о современной поэзии и литературном монтаже. Несколько лет назад на английском вышло большое собрание ее текстов с толковой вступительной статьей Анастасии Любас. На русском, насколько я знаю, доступно только несколько фрагментов из прозаического текста «Цветочные с азалиями» — что-то вроде монтажной хроники жизни Львова в 1933 году, где упоминания о последствиях Великой депрессии соседствуют с описаниями того, как преображается город с приходом весны. Как и многие ее современники, Фогель считала, что традиционный роман исчерпал себя, и литературный монтаж казался ей способом выйти за его рамки и представить опыт современного городского жителя во всем его многообразии.
Константин Вагинов, «Семечки»
Так получается, что все тексты из моего списка как будто находятся в диалоге друг с другом. Записную книжку Вагинова тоже можно рассматривать как попытку создать новую монтажную форму, работающую с полифонией советского общества на рубеже НЭПа и первой пятилетки. Он фиксировал подслушанные разговоры, составлял словарь воровского жаргона, выписывал цитаты из графоманских стихотворений и воспоминаний участников Гражданской войны. Не очень понятно, собирал ли Вагинов материал для нового романа или просто коллекционировал дискурсивные диковинки, но его записная книжка читается как вполне самостоятельный текст. Помимо записной книжки, в издание вошло еще несколько исследовательских статей. Самой любопытной мне показалась статья Дмитрия Бреслера, где тот проводит неожиданные параллели между монтажными опытами Вагинова и жизнестроительными практиками советского авангарда. А еще из этой статьи можно узнать, что в 1924 году автор «Козлиной песни» безуспешно пытался раздобыть первый номер «ЛЕФа» и сборник статей Плеханова.
Все перечисленные мной тексты объединяет то, что их авторы пытались понять, как писать в ситуации, когда старые формы кажутся неадекватными новому опыту, а новые формы только предстоит создать. Сегодня, находясь в совершенно иной исторической ситуации, многие тоже задаются этим вопросом. Все по-разному пытаются ответить на него — я, как видите, читаю тексты столетней давности.
В январе я наобум взялся читать советский узбекский роман «Свет не без тени» Уткира Хашимова. Соцреалистический пафос перемешался в нем с восточным колоритом, и в результате получилась совершенно особая духота, в которой я, обливаясь потом, с мазохистским удовольствием плавал до самой весны. Понятия не имею, зачем мне это было нужно.
Потом я решил как следует потусить со стариком Хоттабычем, его предками и потомками. Сперва перечитал знакомую с детства вторую редакцию повести Лазаря Лагина 1951 года, затем изучил первую, 1938 года, — было интересно их сравнить. Потом настал черед «отца» Хоттабыча — романа «Медный кувшин» Ф. Энсти. Потом был постмодернистский «внук» — «Медный кувшин Старика Хоттабыча» Сергея Кладо. И конечно, развеселая трилогия «И снова Хоттабыч» Натальи Лагиной — приключения джинна, Вольки и их друзей в лужковской Москве.
Потом я стал читать детективы Андрея Бадина в мягких обложках. Сложнее всего было одолеть книгу под названием «Терминатор и Дюймовочка». Историю, которую можно было уложить в повесть, Бадин растянул страниц на четыреста. Я прочитал ее за один день, поскольку знал, что если сейчас брошу, то уже не смогу к ней вернуться и буду испытывать чувство вины.
Летом, чтобы лучше засыпалось, я стал перед сном читать «Дневник книготорговца» Шона Байтелла. В какой-то момент главный герой книги взялся за чтение Натанаэла Уэста. Я решил, что мне тоже надо, и прочитал «День саранчи». Больше всего мне понравился герой по имени Гомер Симпсон, который любит сидеть в шезлонге и наблюдать за ящерицей.
Тогда же я начал читать сборник греческой прозы «Промах и другие повести», который предыдущий читатель (я нашёл книжку в больнице) изрисовал странными существами и исписал матерными стихотворениями собственного сочинения. Первый текст, собственно «Промах» Антониса Самаракиса, хороший и, к сожалению, актуальный. Второй тоже, но в какой-то момент привнесённая шариковой ручкой брутальная интертекстуальность стала зашкаливать, и я сломался. В новом году постараюсь раздобыть чистый экземпляр и начать заново.
Вот еще несколько книг, которые я читал с удовольствием: «Что к чему...» Вадима Фролова, «Дневник Кости Рябцева» Николая Огнева, «Игродром» Александра Ветушинского, «Птичье гнездо» Ширли Джексон, сборник «Алфавит» Вячеслава Пьецуха.
Осенью я стал читать и перечитывать детективы из серии «Черный котенок», иногда по 1-2 штуки в день — оказалось, это гармонизирует. Зимой пришло время для комиксов из журнала «Микки Маус», который издавался в России с 1989 по 2011 год. Там много добрых и забавных историй.
К сожалению, я не смог как следует продвинуться в чтении двух парных книг-самоучителей, предназначенных для самостоятельной работы над душевным равновесием (из серии «Для чайников»). На книжках есть ярлычки: «Это так просто». Но для меня это почему-то оказалось не очень просто. Что ж, может быть, в следующем году я продвинусь чуть дальше.
Если в прошлых итогах года (опубликованных под вторым моим псевдонимом) я упоминал аномальные 225 позиций, то сейчас ситуация стабилизировалась. Чтения стало поменьше, а социальной активности больше — в этом году она преимущественно заключалась в выступлениях с музыкальными номерами (там читательский опыт транслировался в виде песен на стихи Бориса Поплавского из книги «Дирижабль осатанел»). Дойдя примерно за полгода до отметки в 50 книг, я даже забросил вести список прочитанного, но за второе полугодие самовольно сформировалась другая забавная цифра. Я начал складывать прочитанные книги стопочкой, и сейчас, вооружившись линейкой, обнаружил, что она достигла ровно 1 метра. В общем, объем чтения за отчетный период оказался равен ~ 120 позиций, но никаких специальных усилий это не требовало: общение с книгами шло фоном, форсировать что-то приходилось только в случае написания статей или желания сообщить кому-то отзыв — друзьям, автору, дарителю или собеседнику. Не то чтобы в 2022-м я читал без удовольствия, но все-таки элемент вынужденности смущал, в 2023-м чтение оказалось более приятным. Сейчас у меня вышло больше статей на «Горьком», были еще отдельные заметки в вк-паблике, что-то между делом поминал в канале — в общем, описано было многое, но не все.
Например, об одном случае стоит рассказать отдельно. В начале года, роясь в полках привычного букиниста «Арбат, 20», наткнулся на книгу стихотворений Анны Бенько — «Что тебе рассказать?». Нетипичная обложка заинтриговала, а пролистывание страниц утвердило интерес. При чтении приглянулись большие стихотворения-сторителлинги. Хотя было предположение, что источником вдохновения для творчества тут служила скорее Вера Полозкова — не особо мой автор, — книга понравилась и показалась живой. Издана она была самиздатом через «Ридеро», а страничка автора в соцсетях легко нашлась — помимо стихов там были видеозаписи театрализованных сценок с ними — и тоже выглядело свежо. Предположил, что отзывы на такую книгу, скорее всего, идут лишь из круга общения, поэтому показалось актуальным написать от стороннего читателя. Предположение подтвердилось, Анна поблагодарила за отзыв и заинтересовалась, как книга с небольшим авторским тиражом вообще могла оказаться в букинисте. Ответ остался загадкой, разгаданной только на уровне предположений, а отзыв нежданно перешел в общение, и тут я как человек, вжившийся в круг андеграунда с какой-то его инфраструктурой и традициями, с интересом увидел альтернативные творческие стратегии Анны, остающиеся в рамках DIY-подхода, основанные на открытости к миру и не привязанные к какой-то сложившейся среде. Так чтение привело к полезному культурному обмену! Даже немного посотрудничали в музыкальном плане.
Ну и еще расскажу о каких-то ярких впечатлениях из самого последнего чтения, пока свежих внутри меня.
Рауль Хаусман — «Hyle». Иллюзорное бытие в Испании. Приключения одного из лидеров дадаизма в самовольном изгнании из нацистской Германии в первую очередь впечатлили работой с языком и стилем: у него вполне себе получился броский литературный памятник модернизма. Основная часть текста посвящена любовным и эротическим переживаниям автора, но к концу произведения все резко меняется: на героев обрушивается война.
Перечитал книгу Станиславы Могилевой «Переформулируй». По первому знакомству она запомнилась положительно, второе чтение оказалось не хуже. От книги такое ощущение, будто перед тобой очень говорливый и обаятельный собеседник, так что на тебя нахлынул поток речи, в котором теряешься, но при этом и расслабленно воспринимаешь, и не можешь уследить за всем потоком, но тебя это убаюкивает, поэтому выпадаешь, периодически внимание рассредотачивается, а потом обратно прислушиваешься и доходят отдельные фразы, по которым общий смысл понятен, но в речи остаются лакуны. Очень уютная атмосфера, хотя там вовсе не все тексты легкие-позитивные, есть грузящие, и эмпатию они пробуждают, но все равно это грузность с элементом легкости, а не как когда тебя давят последовательной тяжелой историей. Не могу сказать, что это у меня какое-то частое чувство, наоборот, единичный случай, личное воздействие поэзии Могилевой так сработало хорошо. И только в этой ее книге, с предыдущими так не ощутилось.
Отдельным открытием стал вал небольших книг Владимира Азарова. Хотя тексты его напоминают содержимое «Прозы.ру», довольно наивны и пестрят многоточиями и восклицательными знаками в духе ставшего добрым Селина, — по ходу чтения они уравниваются с т. н. большой литературой. В них описана длинная жизнь Владимира: детство в ссылке, в оттепель работал архитектором, в начале нулевых перебрался в Канаду и сделался писателем. Большой любитель авангарда и культуры XX века, он лихо закручивает исторические события, преломляя их через себя авторским способом. Все его творения на русском вышли в издательстве «Пробел-2000» небольшими тиражами, однако начинал печататься он в Канаде — до нас доходит с запозданием, но бойко.
Грег Сестеро, Том Биссел — «Горе-творец. Моя жизнь в „Комнате“, величайшем из ужаснейших фильмов в истории человечества». В книге дана не только история создания культового фильма, но и тщательный портрет его режиссера Томми Вайсо. Все это мне сильно напомнило знакомую по группе «Ленина Пакет» атмосферу, за исключением денежной составляющей и с рядом принципиальных оговорок, но погружаться в детали тут не к месту, ограничусь общей параллелью.
Надежда Санжарь — «Записки Анны». По предварительным ожиданиям текст должен был быть курьезным, но оказалось не совсем так — он хорошо написан (в год выхода считалось, что «плохо», но с тех пор стилевой взгляд, я надеюсь, был пересмотрен) и вписывается в традицию разночинских мемуаров, о которых в этом году на «Горьком» выходила моя статья. То есть напоминает и «Воспоминания пропащего человека» Свешникова, и Решетникова, и даже Федора Ивановича Шаляпина. Вздорность самой Санжарь присутствует, но выходит не уникальной, а тут еще созвучия с современным идейным пластом проявились. Хорошая книга.
К сожалению, так и не собрался написать отзыв на впечатляющий роман в картинках «Бог есть любовь» Андрея Митенева — автобиографические зарисовки о тюремных буднях, раскрывающие свежий взгляд на тему и все же не лишенные доброты, оптимизма и юмора.
Главной книгой, прочитанной в 2023 году, безусловно, стала для меня «Драма жизни Макса Вебера» Леонида Ионина. Вряд ли подробно описанные в ней перипетии отношений Вебера с его ближним кругом серьезно повлияли на мое восприятие содержания его работ, к которым я регулярно возвращаюсь, — скорее это книга о рисках интеллектуального труда, которые могут поджидать в самый неподходящий момент. Всякого, кто погружается в Вебера, быстро поражает невероятный масштаб его работоспособности и кругозора, который становится совершенно невообразимым, когда читаешь его биографию, — в конечном итоге даже у гениев в сутках те же 24 часа, что и у простых смертных, а жизнь Вебера состояла не только из книг. Одним словом, Леонид Ионин создал прекрасную кода к собственному magnum opus — переводу четырехтомника «Хозяйство и общество», и, если вы еще не решили, стоит ли браться за этот главный веберовский труд, прочтите для начала «Драму жизни».
Из художественных книг, на которые нашлось время, отмечу прежде всего «Доктора Гарина» Владимира Сорокина — текст, который ставит его автора где-то неподалеку от самого Рабле. Здесь, кстати, тоже не обойтись без Вебера. Если Рабле в «Гаргантюа и Пантагрюэле» воплотил распад средневековой картины мира, на смену которой вскоре придет рациональность Модерна — основная веберовская тема, — то Сорокин с помощью все того же тотального гротеска фиксирует уже некое поствеберовское состояние, где рациональности просто отказано в существовании. Появятся ли в таком мире универсальные рецепты жизни наподобие «мыслю — следовательно, существую», нам еще предстоит выяснить: художники, как обычно, идут впереди философов, и «Доктор Гарин», опубликованный в разгар ковида, безусловно, сразу же стал одним из главных текстов нынешнего десятилетия.
Наконец, если говорить о книгах, которые мне довелось переводить и редактировать, то хотел бы поблагодарить издательство «БиблиоРоссика» за возможность перевести прекрасную монографию нидерландско-американского историка Вима Клостера «Голландский момент», посвященную Атлантическому миру XVII века. По охвату материала, прекрасному стилю и исследовательской добросовестности автора это исследование мало чем уступает знаменитой работе Фернана Броделя о Средиземноморском мире, поэтому с удовольствием рекомендую его всем, кто любит добротные исторические книги.