Матвей Борода, Ангелина Зандман. Корень всех зол: деколонизируя русскому языка. М.: Волшебная Фея Пресс, 2021
Едва ли кто-то станет спорить с тем фактом, что наше колониальное прошлое и настоящее отравляют нашу жизнь, но вечно так продолжаться не может, уверены молодые исследователи Матвей Борода и Ангелина Зандман — и именно поэтому они решили выдвинуть собственную программу широкой деколонизации и написали книгу «Корень всех зол». В чем заключается основная идея этой новаторской работы? В том, что главный инструмент колониального господства — не культура, как думали классики вроде Эдварда Саида, но наш повседневный язык, в который на структурном уровне вписана репрессивная нормативность. С младых ногтей в нас вдалбливают правила орфографии, грамматики, синтаксиса и приучают поклоняться мертвому божеству литературного канона, чтобы мы как можно скорее стали покорными винтиками бездушной колониальной машины. Однако выход из этой матрицы есть: чтобы высвободить его творческую энергию из патриархатных иерархических пут, нужно отказаться от навязанных нам языковых правил и норм. Преподавание русского и литературы в школе должно стать такой же архаикой, как человеческие жертвоприношения. Корректоров, этих самопровозглашенных цензоров с бухгалтерскими замашками, следует объявить вне закона. А на смену кириллическому алфавиту придет смесь латиницы и арабской вязи. Цитата из книги:
«Машинный перевод — одна из величайших эмансипаторных достижений нашего веку, благодаря которой переводчик_цей сегодня может стать любые. Но взгляните на те, который недовольны, что нам завладеmь этому средством интеллектуальное производства: все оно как одна — белый, цисгендерный, привилегированный».
Убон Эппл. Ничего не понимаю. Хроника достижений. М.: Dig In Books, 2021. Перевод с украинского Н. Холод
Украинская писательница сомалийского происхождения собирает из собственных постов в фейсбуке гибрид институциональной критики и предельно личной истории травмы — как молния яркий и краткий. Проснувшись однажды утром, молодая аспирантка отделения социальной антропологии КНУ им. Шевченко обнаруживает, что ничего не понимает: ни смысла слов, ни сюжета любимых сериалов — вообще ничего. Как жить, если общество готово принимать только тех, кто соответствует норме?
То, что можно было бы счесть увечьем, дарит автору субверсивную оптику: перемещаясь из одного учебного учреждения в другое, всюду чужая Эппл подмечает массу комичных, но вместе с тем кошмарных деталей образовательной системы. По всей видимости, они универсальны для постсоветского пространства и в массе своей совершенно непонятны — в соответствии с названием книги — большинству. За каких-то 50 страниц череда скандально громких увольнений оформляется в емкий манифест нерепрессивной педагогики, обосновывающий практическую необходимость «преподавать что угодно кому угодно» при соблюдении принципов «этичного непонимания». Триумфальную развязку истории, известную читателям блога, для драматичности Эппл выносит за скобки.
Перевод мастерски передает и даже усиливает трогательную языковую неловкость автора, которая сама по себе работает как прием, подчеркивая дистанцию между субъектом и матрицей административного насилия; сцена, где происходит «поцелуй огурцом», — поистине одна из самых смешных и страшных в документальной литературе последних лет.
«Благодаря моему „недугу” я научилась без труда проглатывать огромные произведения на больших скоростях».
Д. М. Глебов. Ветер рвет паутину. Эрнст Юнгер и Егор Летов: сравнительный очерк. Самара: Издательский центр «Серпантин», 2021
Монография, основанная на кандидатской диссертации замечательного самарского филолога Даниила Ивановича Глебова. Многолетний руководитель исследовательского семинара «Серпантин» через биографию и творчество негласного вождя консервативной революции Эрнста Юнгера и негласного вождя сибирского панка Егора Летова исследует, по сути, саму историю XX века и его болезненного перелома в век XXI.
Между автором «В стальных грозах» и лидером «Гражданской обороны» куда больше общего, чем может показаться на первый взгляд. Оба проявляли интерес к национал-большевизму (пусть и в разных его итерациях), оба смело экспериментировали с психоактивными веществами, оба были героями реальных (в случае Юнгера) и воображаемых (в случае Летова) фронтов, у обоих на груди был крест, оба не понаслышке знают, что такое Россия, и так далее.
Метод, избранный автором, очевидным образом отсылает к «Сравнительным жизнеописаниям» Плутарха, наделяя и без того масштабные фигуры поистине античным объемом. Книга проиллюстрирована большим количеством авторских рисунков, фотографий и коллажей. Особый интерес представляет глава, в которой Даниил Иванович анализирует влияние поэзии обэриутов на творчество Игоря Федоровича Летова. В приложении также можно найти любопытную статью «Был ли Хайдеггер антисемитом?», в которой Глебов излагает оригинальную точку зрения на заявленный вопрос.
«Юнгер прожил 102 года, Летов — 43. В сумме они прожили 145 лет».
Саманта Смит. Не дыши на собаку. Что такое поставтофикшен и как научиться его писать. М.: Creativity Dignity Press, 2021. Перевод с американского Г. Мультитран
Волна автофикшена захлестнула Россию с головой, но, как всегда, с запозданием: только в 2019 году наши передовые издательства и культуртрегеры начали осваивать главный жанр современности, к тому времени уже десять лет успешно развивающийся во всем цивилизованном мире. Лучше поздно, чем никогда. Но прогресс не стоит на месте, и теперь у россиян есть шанс не отстать от глобальных трендов: молодое московское издательство Creativity Dignity Press оперативно выпустило на русском языке важную книгу бруклинской репортерки и зоозащитницы Саманты Смит «Не дыши на собаку. Что такое поставтофикшен и как научиться его писать», провозгласившей переход от автофикшена к поставтофикшену. Удача в том, что книга Саманты представляет собой одновременно произведение в жанре поставтофикшен и пособие по созданию таких произведений, поэтому овладеть новейшими навыками и компетенциями будет несложно.
В чем разница между поставтофикшеном и автофикшеном? Автофикшен поднял на свое знамя искренность индивидуальных чувств и непосредственность их выражения, освободив их от накопившейся за столетия литературщины, от институциональных и идеологических рамок, и если раньше писателей годами «дрессировали как собак» (Саманта Смит), принуждая их учиться писать и разбираться в творчестве других писателей, то теперь кто угодно может со спокойной душой сесть и написать книгу о самом важном и интересном, то есть о самом себе. О своих самых глубоких переживаниях и сокровенных мечтах. О своих взлетах и падениях. О своих экспериментах со стилем и сексуальностью. Казалось бы, идеальная жанровая формула — но Саманта Смит решила ее переосмыслить. Репортерка и зоозащитница рассказывает в своей книге о том, как работала над другой своей книгой — автофикшеном «Землянка», в котором ее детские воспоминания перемежаются заметками о современном уличном танце и рассказами о том, как она осознавала и принимала свою ксеногендерность. Предоставим слово самой Саманте:
«Работа продвигалась довольно быстро, но как-то раз поутру я впала в настоящий ступор: со страниц моей книги на меня смотрела моя субъектность, выраженная с такой полнотой и точностью, что просто дух захватывало. Я еще не завершила тогда и половины намеченного, но мое письмо вдруг полностью остановилось — стоило мне открыть рукопись на экране лэптопа, как руки мои немели, а из глаз ручьями лились сладкие слезы счастья. Так продолжалось день за днем, но выбраться из этого состояния мне не удавалось — в результате я назвала его „ловушкой автофикшена” и утроила количество сеансов психотерапии, чтобы во всем разобраться.
Основную поддержку мне оказывали тогда моя тетя Сара, которую я называю бабушкой Сарой, и мой любимый пудель Гош: бабушка Сара готовила мне спагетти и водила меня на выставки современного искусства, а Гош веселил уморительными ужимками и прыжками. Однажды мы с бабушкой Сарой задержались на вернисаже допоздна и вернулись домой глубокой ночью. Я так соскучилась по моему пуделю, что с порога бросилась обнимать его, но бабушка Сара вдруг положила мне руку на плечо и проговорила тихим уверенным голосом: „Не дыши на собаку”. Я непонимающе уставилась на нее. „Не дыши на собаку, — повторила бабушка Сара. — Позволь ей подышать на тебя”. Все еще ничего не понимая, я приблизила свое лицо к морде пуделя и вдруг ощутила на своем лице его теплое ласковое дыхание: оно как будто пробиралось внутрь меня и разливалось по всему моему телу. Бабушка Сара стояла рядом и улыбалась, а у меня в голове вдруг как будто переключился какой-то рубильник: я поняла, чего мне так не хватало все это время. Мне не хватало теплого дыхания мира, населенного миллиардами других существ — животных, растений, камней, — которые не умеют говорить, но у которых тоже есть субъектность, требующая выражения. Стоило мне впустить в себя это дыхание мира, как ловушка автофикшена была разрушена, и на свет в тот же миг явился поставтофикшен, лающий бруклинским пуделем, пахнущий аризонской секвойей и шуршащий калифорнийской галькой».
Клим Воротеев. Ты трогал моего медведя? Пермь: Зоизм Пресс, 2021
Поначалу этот философский трактат о «новой тактильности» маскируется под дневник уличного аниматора Авдея из Перми, который проводит дни в костюме говорящей колбасы. Поставленный на грань психического выживания просмотрами стримов «Войны умов», чтением твиттера и лично мэром Алексеем Демкиным, главный герой переживает что-то вроде диссоциативный фуги и обнаруживает себя в теле питерской вебкам-модели Лады.
Лада не может смириться с дефицитом телесного опыта в эпоху локдауна и переосмысливает свою сексуальность в нечеловеческом ключе, опираясь на тактильные ощущения и книги — в первую очередь, Мориса Бланшо. Центральную часть повествования составляет по-прустовски подробное описание того, как протагонист(ка) трогает корешки и срезы страницы, постепенно собирая новое понимание человека и его среды обитания (глава носит характерное название «Мадленка Пруста»).
Лада-Авдей исходит из ингуманистической предпосылки, что «человеческие» свойства могут быть эмулированы на любом носителе, необязательно в белковых формах жизни. Однако вывод, к которому приходит Воротеев стопами своей героини-героя, ровно обратен тому, что делают ингуманисты: собственно человеческое есть не то, что можно экстрагировать в машины, выделить в искусственный интеллект, а то, что такому экспорту не поддается — и в первую очередь возможность порнографически трогать книги Бланшо «абразивными оленятами пальцев» и стримить процесс в ютубе.
Трудно удержаться от спойлера: последние страницы, где Лада вновь оказывается на пермских улицах в виде колбасы и пытается раздавать прохожим листики из переписанной от руки «Критики чистого разума», растрогают даже палача.
«Гегемония машин — по меньшей мере не симхтоническое дело».
Тор Торментор. Акторно-сетевая Макумба. Том 1. СПб.: -binturong- , 2021. Перевод с норвежского У. Эппл
Наконец-то на русском стал доступен первый из пяти томов культового труда, написанного норвежским философом и биохакером Тором Торментором. В своих многочисленных лекциях и книгах Торментор работает на стыке между объектно-ориентированной онтологией, спекулятивной философией и антропологией фетишей, а формально его письмо варьируется от ультратрадиционных трактатов до фантастических рассказов про попаданцев.
В «Акторно-сетевой Макумбе» мыслитель обращается к опыту различных африканских и афрокарибских культов, через их религиозно-эмпирические практики препарируя привычную нам континентальную философию — в диапазоне от Делеза и Гваттари до Ника Ланда и общества ГИКК. Эпистемологический метод Торментора внешне может напоминать киберцентричную неореакцию тех же ГИКК, однако содержательно он как раз опровергает их основные постулаты, предлагая концепцию «деакселерации», то есть максимального замедления развития капиталистической системы мира с целью ее окончательной остановки и последующего саморазрушения.
«Детерриториализация dark sewage Макумбы — первый шаг на пути к самоустранению иллюзорной ловушки Помба Жиры и ее дальнейшего поглощения, которое обернется для нас самопоглощением. Супербрат Марио больше не канализационный рабочий: завихрение прощальной вечеринки со звоном восьмибитных монет crushит (под)замочно-банковскую систему, оставляя лишь зияние там, где прежде был кинескоп прибавочной стоимости (проще говоря — Einbildungskraft капитала перестает быть тождественным самому себе)».