1. В западном литературном интернете по-прежнему кипят страсти по поводу Трампа, и на контрасте многие писатели стали вспоминать, каким замечательным президентом был Обама. Самая большая публикация — в The Guardian: об уходящем президенте высказываются 17 писателей. Среди них Джойс Кэрол Оутс («Блестящий и недооцененный, утонченный, остроумный, сострадательный, сдержанный, исподволь подпитываемый идеализмом — наследием конфликта Америки гражданских прав с Америкой древнего белого национализма, Барак Обама — уникальный человек и уникальный президент»), Ричард Форд («Когда я голосовал за него, я ожидал именно этого: что он станет ответственным слугой народа, который попытается помочь целой стране. У него это получилось. Очень скоро мы будем по нему скучать»), Ханья Янагихара («Если бы он был литературным персонажем, он был бы неправдоподобен — скорее не убедительной личностью, а средоточием символов, мечтой о самих себе, которую лелеяла определенная часть американцев»).
В The Atlantic — огромный текст Та-Нехиси Коутса, автора книги «Между миром и мной», рассказывающей о том, как живется чернокожим в современной Америке. Текст называется «Мой президент был черным». Коутс пишет о том, как Обама — «постоянно идя по льду, но никогда не падая» — боролся с расизмом и о том, как он сделал свои африканские корни частью своей идентичности — рассказ об этом основан на разговорах Коутса с президентом: «Мне всегда казалось, что быть черным — круто. От этого не нужно убегать, это нужно принять». Статья Коутса — анализ всего президентства Обамы, и пересказать ее целиком здесь не получится; важно то, что этот панегирик не избегает разговора об ошибках Обамы, в частности — просчете с политическим наследником (Коутс пишет, что после победы Трампа был шокирован собственной болезненной реакцией: он, привыкший к ежедневному, рутинному расизму, понял, как сильно хотел, чтобы Обама оказался прав и прекрасный сон о новой Америке не заканчивался). Перечисляя заслуги уходящего президента в защите гражданских прав, Коутс говорит: «По всем признакам усилия Обамы были, увы, недостаточны. За исключением одного — усилий почти всех прочих его предшественников в новейшей истории. 944 раза Обама смягчал наказание заключенным — больше всех почти за столетие, больше одиннадцати предыдущих президентов вместе взятых».
Наконец, на Lithub бывший сотрудник администрации Обамы Джонатан Райбер вспоминает об экс-шефе как о самом «литературном» президенте США — речь идет даже не о его начитанности, а о том, насколько его речи и поведение соответствуют идеалам литературы, духу великих авторов. Райбер вспоминает поэзию Лэнгстона Хьюза и Теодора Рётке, прозу Джеймса Болдуина и драматургию Тони Кушнера — и, как и многие сейчас, призывает к чтению: «Мы можем оглянуться на литературу, когда прямая дорога к будущему потеряна. Наследие последних восьми лет и тексты предыдущих эпох могут помочь нам представить себе наш путь через то, что нам предстоит»
2. Удивительный путь Боба Дилана к Нобелевской медали завершился: в отсутствие лауреата его песню спела в Стокгольме Патти Смит, впоследствии рассказавшая о своих ощущениях от этого события The New Yorker. Смит вспоминает, о чем думала перед выходом на сцену («Я подумала о моей маме, которая купила мне мою первую пластинку Дилана, когда мне едва исполнилось шестнадцать лет. <…> Тогда я поняла, что, хотя я не жила во времена Артюра Рембо, я существовала во времена Боба Дилана»), и объясняет, почему сбилась («Я не могла продолжать. Я не забыла слова, которые уже стали частью меня. Я просто не могла их произнести»).
На церемонии член Шведской академии Хорас Энгдаль зачитал текст Нобелевского комитета о лауреате. В тексте говорится о том, как случаются большие перемены в литературе: «Часто это происходит, когда кто-то берется за простую форму, которой многие пренебрегают, которую не считают высоким искусством, — и подвергает ее изменениям. Так когда-то из анекдота и письма возник современный роман, так из площадных представлений на досках, положенных на бочки, в новое время возникла драма, так песни на народных диалектах свергли с пьедестала ученую латинскую поэзию, так Лафонтен взял басни о животных, а Ганс Христиан Андерсен волшебную сказку — и вознесли их из детской к парнасским высотам». Нобелевский комитет отмечает, что Боб Дилан не подражал рапсодам и трубадурам, но просто целиком отдал себя стихии американской музыки, которую неустанно слушал: «Когда же он стал сам писать такие песни, они получались у него другими. В его руках изменился сам материал. Из фамильных реликвий и мусора, из банальных рифм и острот, из проклятий и благочестивых молитв, из приятных безделок и грубых шуток он сотворил золотую поэзию — неважно, нарочно или случайно: творчество всегда начинается с подражания». Дальше говорится, что Боба Дилана перестали сравнивать с блюзменами, а начали — с Уитменом и Шекспиром, что по сравнению с его песням большая часть «книжной поэзии» выглядит как порох по сравнению с динамитом (на том свете Альфред Нобель улыбнулся в бороду), что наградить Дилана было давно пора и что премию он получил вовсе не за то, что перевернул литературу вверх дном: «Есть более простое объяснение. Шамфор заметил, что когда появляется такой мастер, как Лафонтен, иерархия жанров — понимание того, что в литературе велико, а что мало, что высоко, а что низко, — сводится к нулю: „Что нам за дело до ранга произведения, когда высший ранг у его красоты?” Вот простой ответ на вопрос, почему Боб Дилан принадлежит к литературе: красота его песен — высочайшего ранга». Любопытно, что схожую отповедь тем, кто не считает Дилана достойным награды, на днях дал Стивен Кинг.
Ну и, наконец, речь самого лауреата — краткая и, хоть Дилан и сравнивает себя с Шекспиром, скромная. «Когда я получил эту удивительную новость, я был в дороге, и мне понадобилось больше, чем несколько минут, чтобы должным образом осмыслить ее. Я стал думать о великом писателе Уильяме Шекспире. Полагаю, он считал себя драматургом. Мысль о том, что он занимается литературой, едва ли приходила ему в голову. Его слова писались для сцены. Их нужно было произносить вслух, а не читать. Когда он сочинял „Гамлета”, я уверен, что он думал о многом: „Какие актеры подходят для этих ролей?”, „Как это ставить?“, „Действие точно должно происходить в Дании?“ Его творческое видение и амбиции, безусловно, более всего прочего занимали его, но существовали и будничные проблемы, с которыми надо было разобраться. „Хватает ли у нас денег?”, „У нас достаточно хорошие места для спонсоров?”, „Где взять череп?” Готов поспорить, что последнее, о чем задумывался Шекспир, был вопрос: „А это литература?”<…> …как это было и у Шекспира, моя голова слишком часто занята моими творческими амбициями и попытками разобраться с самыми разными житейскими делами. „Кто из музыкантов лучше сыграет эти песни?”, „Записываю ли я их в правильной студии?”, „Правильно ли выбрана тональность для песни?” Некоторые вещи не меняются даже за четыреста лет. И никогда в жизни у меня не было времени спросить себя: „А мои песни — это литература?” Так что я говорю огромное спасибо Шведской Академии — и за то, что она потратила время на то, чтобы ответить на этот вопрос, и за то, что этот ответ оказался таким прекрасным».
3. Вышел новый номер «Лиterraтуры». В прозаической части можно рекомендовать рассказ Валерия Былинского «Малко и Христина» — короткий триллер о балканской войне; в поэтической — мемориальную подборку Евгения Сабурова («Скажи мне кошечка / тебе ль на край земли / мы продаем руду и покупаем склады / мы продаем ежеминутное тепло / и покупаем память / мы лисаньку сквозь тусклое стекло / глазами провожаем») и мощного Валерия Нугатова:
но кроме освенцима с 11 сентября
есть вещи похуже
и пострашнее
например компьютеры
текстовые
и графические редакторы
возможна ли поэзия после аdobe®photoshop®
и аdobe®illustrator®
поэзия после аdobe®flash®
поэзия после autodesk®3ds max®
поэзия после ipod®
поэзия после bluetooth™
поэзия после google™youtube™
поэзия после blu-ray disc™
поэзия после playstation®
поэзия после dolby®digital surround®
поэзия не во время
а после
у нас еще никогда не было такой уверенности
что да
конечно
разумеется возможна
и это даже настораживает
В критической части, среди прочего, опрос о травелогах, на который отвечают такие авторы, как Кирилл Кобрин, Мария Галина, Дмитрий Данилов, и интервью с критиком Ольгой Баллой-Гертман. В обзорах Ольга Бухина пишет о новых детских книгах, а Ольга Брейнингер — о работе американского антрополога Дугласа Роджерса, посвященной Перми «как локусу ко-производства (co-production) нефти и культуры».
4. На сайте «Афиши» Игорь Кириенков анализирует три недавно вышедших биографии Набокова — «Тайную историю Владимира Набокова» Андреа Питцер, «Набокова в Америке» Роберта Роупера и переиздание ЖЗЛ-овской книги Алексея Зверева. Во всех трех отыскиваются поводы для недовольства: если Питцер склонна к вульгарному вчитыванию в поздние романы Набокова актуальных политических смыслов и неизвестно зачем выстраивает драматургию вокруг невстречи Набокова с Солженицыным, то покойный Зверев, если верить Кириенкову, питает к писателю чуть ли не личную неприязнь, довольно слабо аргументированную, а книга Роупера (отрывок из которой мы тут несколько недель назад рекомендовали) вообще вызывает «настоящую оторопь»: не будучи профессиональным филологом, Роупер идет напролом через набоковские произведения, выполняя свою главную задачу — доказать, что Набоков в Америке стал настоящим американцем. Спасаться от сомнительного набоковедения Кириенков советует классическим двухтомником Брайана Бойда и книгами Александра Долинина, Д.Б. Джонсона и Георгия Барабтарло.
5. «Югополис» публикует анонимную исповедь книжного вора — гуманитария из Краснодара, человека по-своему обаятельного. Это еще и биография читателя: «Естественно, никакой идейной платформы для воровства книг у меня еще не было, — я просто хотел читать. Детство мое проходило, как я уже сказал, в маленькой станице. По понятным причинам с книгами там была большая беда. Библиотеки отсутствовали, а скромный книжный шкаф родителей я перешерстил еще до поступления в школу». Анонимный книгокрад проходит путь от школьной классики до Бодлера, битников и Жана Жене (который, собственно, убедил его продолжать воровать). Со временем у него «выработался собственный кодекс книжного вора»: красть только в крупных торговых сетях, а в таких местах, как «Фаланстер» и «Порядок слов» — ни в коем разе: «В этих магазинах работают святые люди, и я искренне не понимаю, как они вообще выживают в сегодняшних тяжелейших экономических условиях. У них бы воровать не стал и сам Жан Жене».
6. На «Арзамасе» филолог Ирина Шевеленко разъясняет, как читать Цветаеву, на примере пяти стихотворений, с 1915 по 1936 годы. Шевеленко прослеживает перемены, происходившие в цветаевской манере: «В ранней лирике Цветаевой индивидуальное важнее собирательного, а частное — общего. Во многих стихах 1915 года очевидна потребность найти замену конкретно-биографическому „я”… В стихах 1916 года Цветаева находит такую замену в обращении к новому образному и стилевому регистру — к языку фольклора, на котором все индивидуальное предстает вобравшим в себя опыт безымянного множества. Личное переживание лишается своего неповторимого психологизма, однако — и именно это открывает для себя Цветаева — это не обедняет, а обогащает лирическое стихотворение, приобщая единичный случай ко всеобщему порядку вещей».
7. Продолжаются споры вокруг «Маленькой жизни» Ханьи Янагихары, которую Галина Юзефович на «Медузе» называет самой обсуждаемой книгой года. Юзефович кратко суммирует претензии, которые к книге предъявляют критики (неправдоподобные герои, профессиональное слезовыжимание, неясность со временем действия — да и вообще то, что пресса просто-таки запихивает роман Янагихары читателям в глотку), и плюсы, которые они выделяют («шоковая» эмоциональная терапия, сложное устройство романа, жизнеутверждающий — несмотря на трагический сюжет — посыл; с последним, впрочем, можно поспорить). Константин Мильчин на сайте ТАСС умудряется составить из нареканий к «Маленькой жизни» «положительную» рецензию: «„Маленькая жизнь” эксплуатирует чувства читателей, снимая с циников их защитный доспех. Она раздражает тем, что не оставляет равнодушных. Помощи ждать неоткуда. В общем, мое дело было предупредить. И — счастливого чтения». На «Прочтении» Анна Гулявцева горячо хвалит роман, удачно применяя архитектурную метафору, вычитываемую из самой «Маленькой жизни», и замечая, что Янагихара становится как бы устами своего героя, неспособного говорить о пережитом насилии, каналом для разговора об уничтожающем насилии вообще.
8. Главный украинский литературный скандал прошедшей недели — история с поэтом Александром Кабановым, главным редактором журнала «ШО». Кабанов написал в своем Facebook пост о проспекте Степана Бандеры в Киеве — ранее Московском проспекте. Кабанов написал, что принципиально не ездит по проспекту Бандеры: «Был бы проспект Лобановского или Сикорского – без проблем. А так... запах крови. Я брезглив». После того, как в комментариях разразилась буря, а некоторые литераторы начали Кабанову угрожать, пост он удалил — но гневные споры, конечно, продолжились. Тем временем на фейсбучной странице Кабанова начался флэшмоб в его поддержку; против травли высказывались украинские и российские коллеги, причем стоящие порой на непримиримых позициях.
9. На сайте The Culture Trip появились литературные путеводители по городам мира, причем здесь больше советуют не достопримечательности вроде домов-музеев, а места, где литература живет сейчас: лучшие книжные магазины, книжные кафе, библиотеки. Тут же даются списки самых знаменитых современных писателей, живущих в этих городах, и книг, действие которых там происходит. Города такие: Афины, Берлин, Кейптаун, Лондон, Мельбурн, Мехико, Новый Орлеан, Нью-Йорк, Париж, Токио. Еще одна публикация в таком роде — перепечатка на сайте culture.pl позапрошлогоднего литературного путеводителя по Польше: здесь рассказывают, где находятся места, связанные с Выспяньским, Милошем, Тувимом, Прусом, Шимборской, Виткевичем и Гюнтером Грассом.
10. Lithub перезапустил свой агрегатор рецензий Book Marks: нажимаешь на обложку книги и видишь ссылки на рецензии в разных изданиях. Очень удобно. Хорошо бы и у нас такое сделать.
11. В The Paris Review — текст Эда Саймона к 400-летию «Доктора Фауста» Кристофера Марло — вернее, так называемого кварто 1616 года, в котором напечатан расширенный вариант пьесы, имеющий с первоначальным довольно много расхождений, — одно из них весьма существенно, потому что от него зависит, волен ли Фауст выбирать свою судьбу. (Нужно помнить, что к книжным редакциям своих пьес Марло не имел отношения, потому что просто до них не дожил.) Саймон пишет об истории ранних постановок «Доктора Фауста», зрители которых и через сорок лет вспоминали, как публике показалось, что на сцене и впрямь, не понарошку, вызвали дьявола. Пьеса Марло — связующее звено между средневековой мифологией и современным театром, современным представлением о человеке: архетипический герой Марло, согласно Саймону, — это одновременно и порождение, и создатель нашего мира. Больше всего Саймона занимают демонические мотивы Марло, которые откликались не только в последующей литературе, от Гете до Булгакова, но и в реальности — например, в биографиях великих музыкантов, чье искусство приписывали сатанинскому сговору. Ну и, разумеется, нечто фаустианское есть и в самом Марло, друге и (как недавно выяснилось) соавторе Шекспира, поклоннике астрологии, богохульнике, гомосексуале и шпионе, которого заколол в таверне преуспевающий делец, — убийство было признано самообороной.
12. Несколько любопытных публикаций появилось в The Los Angeles Review of Books. Луиза Хилл рецензирует книгу Эми Хангерфорд «Making Literature Now», посвященную тому, как наши эмоции при чтении в конечном итоге делают одни произведения частью канона, а другие оставляют за его пределами; речь не только о самих текстах, транслирующих тот или иной эмоциональный «этос», но и об издательских стратегиях, с помощью которых издатели заставляют полюбить свою продукцию. Хилл сравнивает Хангерфорд с Робином Гудом: исследовательница отнимает внимание у писателя (конкретно — Дэвида Фостера Уоллеса, которого она обвиняет в мизогинии) и дарит его тем, кто делал его книгу. Под эмоционально-профессиональным углом Хангерфорд рассматривает и современные читательские практики в интернете.
Майкл Блум пишет о неутихающем интересе к Вальтеру Беньямину — в связи с выходом по-английски «Улицы с односторонним движением» и сборника рассказов. Блум отрицает, что Беньямин когда-либо был «вновь открытым» автором, и указывает скорее на то, что его имя стало своеобразным паролем для теоретиков искусства: «Беньямина — его имя, его труды, его ауру — вспоминают в художественном мире по-разному: иногда вскользь, чтобы произвести впечатление образованных людей, воскурить философский фимиам; а иногда прибегают к нему как к теоретическому костылю, на который может опереться сомнительный в прочих отношениях проект». О беньяминовских фрагментах и рассказах Блум говорит: «Эти две очень разные книги показывают одного Беньямина. Он предстает перед нами как знакомый автор: смелый стилист, неисправимый мечтатель, проницательный критик культуры и социума. На самом деле именно сквозь эти более-менее экспериментальные тексты до нас доходит самый мощный свет его интеллектуальных странствий — его основополагающего атрибута, части и оболочки его „противоречивого, подвижного целого”. Здесь Беньямин старается дойти до краев и воображения, и материального мира, причем последний зависит от первого. Возможно, именно этого Беньямина, а не какого-либо другого, всегда можно интерпретировать по-новому».
Эдриен Нэйтан Уэст радуется тому, что в издательстве Bloomsbury вышел том теоретических работ, художественной прозы и воспоминаний Виктора Шкловского. Название статьи Уэста — определение, которое Шкловский дал самому себе: «И рыба, и ихтиолог в одном лице». Уэст отмечает, что тщательная работа составительницы Александры Берлины позволит избавить Шкловского от клишированного восприятия («только формалист», «только автор термина „остранение”»). В статье дается краткий очерк истории русского формализма, начиная с самых его истоков, вплоть до Потебни, и биографическая справка о Шкловском — Уэст не упускает и самых авантюрных моментов его жизни. Он не соглашается с распространенной точкой зрения, согласно которой отречение Шкловского от формализма было лишь способом выжить: по Уэсту, Шкловский действительно видел в официальной марксистско-ленинской эстетике некоторые соответствия своим поздним мыслям о невозможности изучать произведение в отрыве от породившей его социальной реальности. Цитируя слова, которые Шкловский когда-то сказал Лидии Гинзбург: «формализм, идеализм и проч.— это вроде жестянки, которую привязали коту на хвост. Кот мечется, а жестянка громыхает по его следам», — Уэст заключает, что Александра Берлина сумела «освободить Шкловского от громыхания измов, позволив новым читателям оценить всю широту и красоту его мысли».
13. На сайте Open Culture специалист по организации пространства Мари Кондо дает советы, как разделаться с горой непрочитанных книг. В японском языке для такой горы есть специальное слово «цундоку» — и вот по этому цундоку Кондо предлагает ударить жесткими синтоистскими методами. Вкратце советы сводятся к следующему: 1) снять все непрочитанные книги с полок и свалить в кучу («Как одежда или любые другие вещи, книги, которые слишком долго стояли на полках нетронутыми, спят или, я бы сказала, сделались невидимыми»). Перемещая книги в пространстве и давая им подышать, вы их пробуждаете. 2) Коснуться каждой книги. Только так вы сможете решить, читать ее или нет. Критерий простой: приятно вам ее трогать или нет. 3) «Когда-нибудь прочитаю» означает «никогда». «Правильное время — это все, — учит Кондо. — Тот момент, когда вы впервые встречаетесь с книгой, — это и есть верный момент, чтобы начать ее читать. Чтобы не пропустить этот момент, ограничьтесь небольшой библиотекой». Нет, боюсь, к такой аскезе мы еще не готовы.