1. За эту неделю, кажется, все, кому положено по долгу службы, дочитали «Лампу Мафусаила» Пелевина и о ней высказались. К рецензиям Юрия Сапрыкина, Анны Наринской, Галины Юзефович и Игоря Кириенкова прибавились тексты Дмитрия Быкова*Признан властями РФ иноагентом. и Михаила Визеля. Рецензии эти действительно выглядят как иллюстрация к классическому парадоксу оптимиста и пессимиста: схожие образы вызывают совершенно разное отношение. Сравните «Пелевин, пусть бочком и приволакивая, определенно возвращается» у Кириенкова с «на месте изящного, легкого и, главное, реально летающего аппарата… вдруг оказался неуклюжий драндулет» у Визеля.
2. Денис Куренов подготовил для «Юга.ру» обзор с вдохновляющим названием «Сжечь, утопить и запретить. Кто и почему жалуется на художественную литературу в России XXI века?». Повод — жалобы каких-то очередных православных на рассказ Сорокина «Настя», но отсюда печальная ниточка ведет и к «Идущим вместе», топившим книги того же писателя в картонном унитазе, и к разорению «Ультра.Культуры», и к по-своему обаятельным людям из закрытого клуба библиотекарей «Перун», которые рассуждают вот как: «Необходимо запретить не какие-то конкретные книги, а саму Книгу как фундамент современной культуры. Сочинительство и любовь к литературе — это болезни, которые следует постепенно лечить. Русский человек создан для решительных действий, а не для круассанных развлечений со вздорной выдумкой Гутенберга». Уже по этим трем фразам, кстати, можно судить о глубокой начитанности анонимных библиотекарей.
3. На «Гефтере» критик и издатель Инна Булкина рассказывает об одном из главных украинских прозаиков двадцатого столетия — Викторе Петрове, человеке со множеством псевдонимов (или, вернее, гетеронимов) и причудливой судьбой; самые удивительные события происходят с ним в 1940-е: достаточно сказать, что на оккупированной территории Украины он был двойным агентом — сотрудничал с немцами, но на самом деле с НКВД, оказался в Германии, а потом исчез в Мюнхене и невредимым появился в СССР, в то время как товарищи по эмиграции уже писали гневные стихи в адрес его предполагаемых убийц — бандеровцев. Помимо биографии, Булкина пишет и о произведениях Петрова, для которых, как и для его жизни, характерно двуличие, а то и многоликость протагониста, постоянное дробление субъекта; едва ли не советский вариант Билли Миллигана.
4. Еще один человек, который страстно любил гетеронимы. «Сигма» публикует послесловие Наталии Азаровой к книге Фернандо Пессоа «Морская ода» (в издание входят азаровский перевод заглавного произведения и перевод «Триумфальной оды», выполненный Кириллом Корчагиным); стихи эти написаны под именем Алваро де Кампуш. Азарова пишет о биографии Пессоа, но больше, конечно, о его поэзии и особенно о том, что значит для него — поэта, жившего в Португалии и побывавшего в нескольких водных путешествиях, — образ моря/океана, чье величие заставляет стремиться к экстатическому слиянию с ним и всем, что с ним связано: «В „Морской оде” субъект, смотрящий на причал, уже не равен сам себе — он одновременно телесный (ощущающий) субъект и мыслящая (видящая) идея без тела. Это первоначальное раздвоение по ходу поэмы сменяется множественностью: в ней все отчетливее проявляется стремление стать всем, то есть стать любой вещью — как любой вещью в ее отдельности, так и всеми вещами в их совокупности или любыми возможными комбинациями этих вещей».
5. На TheQuestion поэт Глеб Симонов, один из лучших экспертов этого сайта, пытается объяснить, в чем гениальность Велимира Хлебникова, — и сразу приходит к выводу, что уразуметь это невозможно. «Ведь пока нормальные люди убивали друг друга, широким строем маршируя на пулеметную точку, чтобы передвинуть линию фронта на 500 метров, Хлебников, предсказавший Первую Мировую, еще до ее начала назвал в том числе и год распада страны. Кто после этого сумасшедший, а кто нормальный — нам, к счастью, решать не обязательно, а веду я это все вот к чему: возможно, теории Хлебникова были безумны в том, как он их рационализировал, но со своей интуицией этот человек состоял в отношениях более чем превосходных, дай Бог каждому, а это для поэта важнее, чем быть нормальным или ненормальным». И дальше: «…этот промежуток, этот очень четко ощущающийся зазор между собой и текстом, из-за которого, несмотря на всю его кажущуюся прозрачность, текст остается оттененным, и тем не менее он не теряет ни легкости, ни убедительности — вот это удивительно, и это действительно то, чего ни у кого, кроме Хлебникова, нет».
6. Дмитрий Волчек взял интервью у Хамдама Закирова, поэта «ферганской школы», возникшей в 1980-х в Узбекистане; сейчас он, как и большинство его коллег по «ферганской школе», живет в эмиграции. Закиров рассказывает о том, как его захватила поэзия европейских модернистов — Кавафиса, Паунда, Элиота, Каммингса, Монтале, Унгаретти — и тех, кто продолжал их дело в России: Аркадия Драгомощенко, Александра Скидана. Неожиданный поворот — разговор о диджеинге, которым занимается Закиров в Хельсинки: «Я ставлю музыку, начиная с Бернеса и Утесова, я находил какие-то ранние песенки Пугачевой, например. Кстати, Кобзона ставил „А у нас во дворе”, такая забавная песенка. Некоторые вещи иногда ставишь просто для дополнительного треша. Например, песня ВИА „Самоцветы” „Мой адрес Советский Союз”, которая тут же переходит в песню „WWW” группы „Ленинград”».
7. На «Арзамасе» Анатолий Найман рассказывает о Викторе Голявкине — писателе, с которым связано странное ощущение: о нем часто говорят как о замолчанном, несправедливо забытом, хотя его активно переиздают (особенно рассказы для детей), цитируют, устраивают чтения в память о нем. Мемуар Наймана, впрочем, заслуживает внимания в любом случае — просто из-за того, как это написано: «Лицом, при небольших глазах, он был благообразен, улыбчив (привычка подхохатывать в разговоре), голова крепкой лепки, но в нескольких ракурсах нет-нет и обнаруживалось сходство с плакатно безликими типажами с картин Целкова. То ли из-за короткой шеи, то ли потому, что они приятельствовали в молодости и тот что-то такое ухватил в его физиономии». А еще потому, что он заставляет немедленно отыскать рассказ из двух фраз «Флажки, кругом флажки» — и подумать, что это один из корней современной сверхкраткой поэтической прозы, таких авторов как Мария Ботева, Виктор Боммельштейн, Михаил Бараш.
8. В «Журнальном зале» появился сентябрьский номер «Звезды», там среди прочего — материалы к юбилеям Александра Кушнера и Константина Азадовского, поэма нижегородского писателя и культуролога Евгения Стрелкова о радиоастрономе Всеволоде Троицком («Двух сыновей / я посвятил тебе / божественный Орион / ныне оба трудятся в небе / забрасывая радиосети неутомимо. / Три полигона стоят нерушимо. / И каждую ночь на каждом / черные луны разума / поднимаются на тонких тросах / вопроса: / что же молчат звезды?») и эссе Михаила Эпштейна о парадоксах теологии. Но главная публикация номера — переписка Сергея Довлатова с Ниной Берберовой. Довлатова! С Берберовой! Там все замечательно: и то, как Довлатов с почтением к адресату, но безо всякой робости (да и попросту без спросу) высказывает суждения о писателях-эмигрантах, в том числе людях из круга берберовских знакомых, и то, как заинтересованно Берберова ему отвечает: выясняется, что она следила за недолгой карьерой газеты «Новый американец». Ну, она вообще была удивительная.
9. На сайте системы Ridero, позволяющей создавать и выставлять на продажу собственные электронные (а при желании и бумажные) книги, опубликована лекция исполнительного директора Ассоциации интернет-издателей Владимира Харитонова «Конец тиражей. Книгоиздание в эпоху перемен». Это полезное чтение: возможно, оно разочарует пылких сторонников бумажных книг (тиражи будут падать, книги дорожать, ничего с этим не поделаешь), но зато обрадует поборников электронного прогресса: издатели электронных книг еще даже не начали использовать кучу возможностей, которые сделают их товар по-настоящему привлекательным. Харитонов честно, подробно и с картинками рассказывает о кризисе книжной индустрии и предлагает варианты его преодоления. Читать это стоит еще и из-за формулировок: «Издатель отвечает за качество, которое гарантировано тем, что атомы останутся на своем месте. Атомы довольно неповоротливы. Но поэтому атомы и довольно дорого возить из Москвы во Владивосток. В том числе и поэтому все большее число людей читает электронные книги». Как говорил Пушкин, «плохая физика» — но красиво, ничего не скажешь.
10. На «Медузе» Галина Юзефович советует 15 текстов, которые помогут и ученику, и его родителям справиться с классикой из школьной программы. Выбор вполне очевидный: Лотман, Вайль и Генис (признан в РФ «иностранным агентом»), Гаспаров, Чуковский; сюда же — более современные Дональд Рейфилд, Дмитрий Быков и Бенгт Янгфельдт. В общем, ссылку можно отправлять друзьям, у которых дети мучаются под (не таким уж тяжелым) грузом Тургенева. Жалко, что нет персональных рекомендаций относительно Толстого и Достоевского (Долинина? Сараскина? Мережковский!).
11. В «НЛО» скоро выйдет важная книга Всеволода Багно об истории русского художественного перевода. «Открытая Россия» печатает отрывок о том, как Федор Сологуб работал над стихами французских символистов — собственно, мы и сегодня читаем его переводы Верлена и Малларме. Багно пишет о духовном родстве Сологуба с Францией и французской литературой — такое обстоятельство для переводчика всегда оказывается счастливым — и объясняет, почему Сологуб и другие русские символисты из всех «проклятых поэтов» предпочитали Верлена: «Подобно младшим символистам Франции, русские символисты сознавали, что на поэтическую индивидуальность Рембо, намного опередившего свое время, трудно опираться в собственных литературных поисках, и поэтому отнеслись к его творчеству несколько сдержанно, хотя внешне вполне уважительно. Алхимические реторты, магические кристаллы и алгебраические формулы, в которые, согласно Волошину, Малларме замыкал свои идеи, настолько в целом отличались от тех задач, которые ставили перед собой русские символисты, что непререкаемость авторитета французского поэта заставляла заподозрить определенную внутреннюю отчужденность».
12. В прекрасном блоге американского поэта Джерома Ротенберга появилось его предисловие к готовящейся книге английских стихов китайского поэта Ипа Вайлима (Е Вэйляня). В англо-американском литературном сознании китайскую поэзию заслоняет громадная фигура Эзры Паунда; некоторые считают, что паундовский имажизм — а как следствие, и вся поэзия английского модернизма, повлиявшая, в свою очередь, на поэзию мировую, — вырос из его переводов китайских классиков. Однако трактовка Паунда отнюдь не академична: завороженный чистотой китайских стихов, он создавал свои их версии; его личность, его письмо от этих переводов не отделить — тем более что многие специалисты утверждали, что китайский язык Паунд знал посредственно, и известно, что он пользовался подстрочниками и научными работами востоковеда Эрнеста Феноллозы. Ротенберг разбирает техники, которыми пользовался Паунд; в частности, отталкивание от разрозненных слов подстрочника приводит к чему-то вроде осмысления алеаторики — и эту технику уже вслед за Паундом применяют позднейшие авторы. Стихи Вайлима — не только поэта, но и исследователя — для Ротенберга ценны тем, что, не отрекаясь от привнесенного Паундом (и воспринятого Гертрудой Стайн, У.К. Уильямсом, Гэри Снайдером), Вайлим возвращается к классической китайской поэзии, совершает вдумчивую ревизию. Вся его многогранная работа — «попытка разграничить и в каком-то смысле вновь объединить те способы, которыми два языка и две традиции — китайская и английская — конструируют реальность в процессе создания поэзии». Предисловие Ротенберг заканчивает стихотворением, сочиненным на лекции Вайлима; две последние строки имеют отношение к самой идее перевода: «Я хочу быть в земле Лу, / но меня не пускают горы».
В дополнение очень рекомендую блог переводчицы Юлии Дрейзис; сейчас она публикует в нем по частям статью о современной китайской поэзии (1, 2, 3, 4) — необходимое чтение для тех, кто хочет в этом разобраться: «Если в России поэтический авангард с его языкотворчеством, намеренным „косноязычием” зачастую оказывается обращен в архаику, то современная китайская поэзия утверждает свое существование как апофеоз „современности” в искусстве. <…> Революционный характер „новой” поэзии, вступившей на сцену китайской словесности в конце второго десятилетия XX века, заключался в двух смелых для того времени идеях. Во-первых, это была мысль о возможности адаптации некитайских эстетических доминант, о потенциале их трансплантации на китайскую почву. <…> …вторая идея — иконоборческой, экспериментальной поэтики — смогла наконец вывести китайский стих за рамки его традиционных форматов».
13. На Lithub — интервью с Джойс Кэрол Оутс, у которой только что вышла новая книга эссе о литературе. Оутс говорит о редакторах и критиках, интернете и памяти, признается, что не любит читать рецензии на свои романы («Если рецензия отрицательная, я, как многие писатели, ее не читаю, и даже если она „положительная”, я скорее пройду мимо. Многие из нас говорят доброжелательным друзьям, сообщающим о хороших рецензиях на наши книги: „Спасибо, поверю на слово”»). Еще она рассказывает о своем кабинете и обстановке, благоприятствующей письму: «Я много времени провожу в одиночестве. Мне всегда нравились кабинеты с видом на лужайку на заднем дворе, деревья, сад… Помню прекрасное время, когда у меня было окно на 24 этаже в доме рядом с Нью-Йоркским университетом, и это был волшебный период в моей жизни, я увековечила его в последних главах моего нового романа „Книга американских мучеников”. Но часто я придумываю что-то на ногах: я ведь люблю быстро ходить, а когда возможно, бегать. Литература не должна непременно быть сидячим искусством. Движение будоражит душу».
14. Напоследок — печальная история техасской писательницы Меррит Тирс, опубликованная в журнале Marie Claire. Тирс написала роман «Полюби меня тоже» — историю официантки из Далласа, матери-одиночки в депрессии. Роман собрал целую гроздь восторженных отзывов: все эти «Великолепно, убийственно» от The New York Times Book Review и «Незабываемо» от Entertainment Weekly, премии и почести — словом, все, о чем может мечтать амбициозный молодой автор. Принесло ли это Тирс безбедную жизнь? Ничего подобного: она с трудом сводит концы с концами, ей пришлось отказаться от идеи посвятить себя только литературе и найти работу; со второй книгой пока не складывается. Словом, это история о разрушенной карьерной мечте: Тирс столкнулась с тем, что никто не платит писателю просто за его работу — платят за результат. «Могут заплатить за что-то, что ты написал, или пообещать заплатить за то, что ты обещаешь написать. <…> Могут заплатить за преподавание, за редактуру чьего-то чужого текста, за лекцию в университете. Но тебе не платят за то, что ты пишешь. А я хочу, чтобы мне платили за то, что я пишу. Я бы хоть сейчас подписала кровью контракт, по которому я бы получала 40 000 долларов в год до конца моих дней. Не надо никаких авансов и роялти. Не надо фриланса, гонораров, премий, прав на адаптацию для кино и ТВ». Кто-то, прочитав это у нас, ухмыльнется — а между тем не исключено, что со статьи Тирс начнется какое-нибудь движение за признание писательства такой же — в смысле почасовой оплаты — профессией, как труд ее героини, далласской официантки. И что это движение преуспеет.