1. Писатели Америки и других стран продолжают осмыслять свалившегося на них президента Трампа. Перечислить все подобные тексты нет возможности, некоторые издания группируют реакции оптом: в The New Yorker, например, высказываются 16 писателей (среди них Тони Моррисон), в The Guardian — 7 (Джойс Кэрол Оутс), а в The Times Literary Supplement — 15. Вот несколько фраз из последней подборки. Кэрол Таврис: «Моя подруга Рэчел Хэйр-Мастин, клинический психолог, однажды сказала: „Общество — это не автомобиль, а мул. Если на него поднажать, оно не ускоряется. Оно брыкается и сбрасывает седока“. Я вспоминала о ней вчера ночью, когда мы с друзьями сидели в остолбенении и смотрели, как море американских штатов окрашивается в красный, как половина американцев брыкается, чтобы сбросить с себя наследие Барака Обамы». На Lithub Дэвид Улин предупреждает о наступлении «вежливого» (sic!) американского фашизма; там же составляются списки протестного чтения — например, в пику трамповской исламофобии предлагают прочесть десять романов, написанных мусульманами или о мусульманах.
О Трампе говорит и приехавший в Россию израильский писатель Этгар Керет (« При всем уважении, но оскорбление мексиканцев — это не политическая платформа, при помощи которой можно планировать будущее страны»); интервью, впрочем, стоит читать не за этим. А Мария Степанова приурочила к американским выборам публикацию своего летнего текста о «мире, разлюбившем собственное будущее».
2. За неделю появилось несколько серьезных текстов о покойном Леонарде Коэне. Чаще всего в них повторяются слова «любовь» и «смерть», и это уже говорит нам кое-что о масштабе ушедшего художника. На «Медузе»*СМИ, признанное в России иностранным агентом и нежелательной организацией Александр Горбачев*Признан властями РФ иноагентом. пишет: «В Коэне-поэте чем дальше, тем больше проявлялась почти позднепастернаковская многозначная ясность. <…> …зазор между жестокостью мира и его восхитительной цельностью во многом определял и личные духовные искания Коэна» (пастернаковская аллюзия возникает и дальше, когда Горбачев пишет о Дэвиде Боуи: «вздрагивал, загорался и гас»). Артем Липатов на «Кольте» подчеркивает, что в первую очередь Коэн — поэт: «…не будь того самого, что каждый из нас находит в его великолепных песнях, стихи и романы Леонарда Коэна остались бы непереизданными, а сам он — лишь строчкой в энциклопедии канадской литературы». На Hazlitt Натаниэл Фридман размышляет о «глубинах Леонарда Коэна»: «Более пятидесяти лет Коэн предъявлял нам тьму, сам никогда ей не поддаваясь. Он показал нам, как жить в ней, как встроить ее в язык, обращаться с ней как с предметом; он рассказывал нам о моментах веселости, спокойствия, страсти и передышки. И хотя об утешении говорить не приходилось, по крайней мере существовал способ сделать эти чувства нашими». Здесь же — статья Саши Чапина о романе Коэна «Любимая игра».
3. Писатель, журналист, диссидент Лев Тимофеев опубликовал в своем Facebook открытое письмо против замысла установить в России государственную идеологию. Законопроект о госидеологии внес в Госдуму депутат Сергей Миронов. Перспективы у таких законопроектов обыкновенно короткие, хотя на возможность принудить всех думать строем облизывается все больше окологосударственных деятелей. Тем не менее Тимофеев и другие литераторы, подписавшие письмо (среди них — Светлана Алексиевич, Людмила Улицкая, Владимир Войнович, Ирина Прохорова, Лев Рубинштейн, Анатолий Курчаткин), считают мироновскую затею попыткой государственного переворота: «Нет никакого сомнения: изменить таким образом статью 13 действующей Конституции РФ — значит совершить государственный переворот и сделать еще один, может быть, последний, роковой шаг на пути превращения современной России в тоталитарное государство. Следует отнестись со всей серьезностью к опасности тоталитаризма, закрепленного законодательно. Миронов — полномочный политик, и вряд ли он позволил бы себе несогласованные инициативы такого масштаба». Авторы письма полагают, что «заявление Миронова можно и нужно рассматривать как пробный камень», напоминают о цене тоталитаризма и призывают СМИ и общественные организации «сделать все возможное», чтобы инициативы о государственной идеологии не прошли. Письмо открыто для подписания.
4. «Кольта» расспрашивает критика и журналиста Елену Макеенко, которая занималась культурной программой на КРЯКК, о том, какое место книжные ярмарки занимают в современном российском культурном процессе. Макеенко полагает, что в первую очередь такие масштабные проекты приучают к диалогу: «…общество, неспособное вести диалог внутри себя, — это как рыбки в аквариуме. Плавают и плавают. А потом могут сожрать друг друга». Здесь же — рассуждения о том, что в момент нехватки культурных институций они появляются сами собой (в качестве примера — Telegram-каналы о литературе), о премии «НОС» и о сегодняшней роли переводчика: «В последнее время представление о том, что про переводчиков надо думать и говорить, упоминать их в рецензиях и интересоваться их мнением по поводу книжки, действительно стало проявляться. <…> В общем, уважение к переводчикам — в каком-то смысле залог нашей информационной безопасности и психического здоровья, не стоит об этом забывать».
5. О поэзии: эссе Михаила Айзенберга «Вопрос количества», опубликованное на «Ленте». Это одно из тех айзенберговских эссе, где речь идет о самых общих вещах и формулировки будто бы задают направления для разговора. Айзенберг отвечает на часто задаваемый «дилетантский» вопрос: «Исчезает ли поэзия?» Нет, не исчезает: «Условия меняются, но место поэзии постоянно, потому что это место существует в природе самого человека, в природе человеческого — как танец, как музыка». Действительно важная, требующая уяснения проблема, по Айзенбергу, — как раз количество достойных авторов, тех, кто пишет стихи, «от которых не отмахнуться». «Что делать с тем, что нас теперь так много? Что количество поэтов заслоняет сами стихи?» Считая поэзию одной из самых архаических человеческих практик, Айзенберг уподобляет поэтов землепашцам — или огромному хозяйству, в котором каждый на своем месте: «Возможно, такой период наступает вместе с новой реальностью, когда надо разбрасывать камни во все стороны и потом смотреть, который из них взойдет». Если продолжать эту мысль, то мы приходим к идее поэзии как огромной лаборатории, в которой разные люди проводят исследования; кому-то из них везет открыть мощный поэтический язык, проложить русло, по которому устремляются другие; это не умаляет ценность прочих попыток, если они бескорыстны, новы, талантливы. Для многих такое понимание поэзии уже давно естественно, но тем, кто привык к поэтическим мифам XIX и XX веков, подобная мысль может показаться чересчур смелой или даже возмутительной.
6. «Стрелка» поговорила с продавцами нестоличных независимых книжных магазинов о том, какие книги сейчас пользуются спросом. Картина вполне оптимистическая: например, в Красноярске разбирают исследование Анны Разуваловой о писателях-деревенщиках, в Нижнем Новгороде — Пессоа и книгу Сэма Филлипса об «измах» современного искусства, а во Владивостоке — «Краткую историю новой музыки» Ханса Ульриха Обриста. Покупают и книги местных авторов — к примеру, каталог выставки современных владивостокских художников, исследование о тюменских фотографах и «визуально-поэтическую бродилку по Воронежу» Дениса Булавинцева и Лены Дудукиной. Оптимизм, конечно, уравновешивается пониманием фактов: магазины единичны, аудитория не так уж велика, тиражи попросту малы. Но все же, все же.
7. ИМЛИ им. Горького обзавелся филологическим журналом Studia Litterarum и выложил в открытый доступ первый номер. Здесь можно найти статьи о Михаиле Бахтине, Морисе Барресе, Клоде Кребийоне, кружке Хераскова, роли Николая I в биографии Гоголя, культуре «российских немцев» и многом другом. Журнал будет выходить ежеквартально.
8. На сайте «Афиши» — список лучших книг о кино по версии кинокритиков (Антон Долин*Признан в России иностранным агентом, Дмитрий Буныгин, Станислав Зельвенский, Василий Корецкий). Список очень пестрый: от Трюффо до Майи Туровской, от Славоя Жижека до романа Мариши Пессл. Здесь есть даже Ким Чен Ир, чью книжицу «О киноискусстве» Корецкий с изящной издевкой рекомендует как «Лучшие советы по кинопроизводству»: «…кино товарищ Ким интересовался сызмальства. Первую свою кинорецензию он сочинил в шесть лет, заявив после просмотра первой северокорейской драмы „Моя родная деревня“: „Снег не настоящий“». «Самой умной» книгой в списке оказывается «Кино» Жиля Делеза, а лучшим пособием по режиссуре — «Making Movies» Сидни Люмета: «…выдающийся режиссер, за полвека снявший полсотни фильмов, в деталях рассказывает о своем ремесле. Во сколько он встает, как он читает сценарий, как репетирует с актерами, как ему ставят свет, как они с оператором выбирают объектив, сколько дублей он делает — и так далее и тому подобное».
9. Таийе Селаси пишет в The Guardian о новом романе английской писательницы Зэди Смит «Время свинга». О Смит сейчас вообще много говорят — большие статьи о писательнице вышли в Vulture и The New York Times. В России издавались ее романы «Белые зубы», «Собиратель автографов» и «О красоте». «Время свинга» — название одного из фильмов Фреда Астера, который завороженно смотрят героини романа — две девочки-подруги. (В недавнем эссе Смит писала о собственной завороженности Астером и другими танцорами, от Майкла Джексона до Барышникова.) Музыка и танец — важнейшие мотивы в романе, который Селаси называет кинематографичным и сравнивает с «Неаполитанским квартетом» Елены Ферранте. Героиня романа — ассистентка поп-звезды; в этом качестве она путешествует по всему миру и в конце концов попадает в Гамбию, где поп-звезда открывает школу. Африканская страна заставляет ее пересмотреть свое понимание мира: «Там, где я видела лишения, несправедливость, нищету, Грэйнджер [телохранитель, африканец по происхождению] видел простоту, независимость от материальных благ, общинную красоту… Там, где я видела полигамию, мизогинию, детей без матерей… он вспоминал… свою мать-одиночку в депрессии и с неподдельными слезами на глазах говорил мне, как счастлив он был бы, если бы его воспитывала не одна женщина, а пятнадцать». Как пишет Селаси, роман Смит — об относительности: относительности рас, классов, даже счастья — и, добавим мы, даже таланта: ведь не случайно у целеустремленной, но вечно сомневающейся героини есть феноменально одаренная, но при этом не добивающаяся особенных успехов подруга.
10. В The New Statesman британский критик и биограф Оруэлла Дэвид Джон Тэйлор задается вопросом: почему литературная критика стала беззубой? Где разгромные рецензии, после которых карьера графомана сваливается в штопор? Тэйлор с ностальгией вспоминает времена, когда его собственный роман в печати сравнивали с «одноногим человеком на соревновании по пинкам в зад», а Тибор Фишер замечал, что быть застуканным с романом Мартина Эмиса — все равно что попасться за мастурбацией на школьном дворе. «Такое впечатление, что книги теперь не критикуют, а продвигают», — догадывается Тэйлор. Он, однако, предлагает небольшой исторический экскурс — и мы узнаем, что в британской критике периоды яростных оскорблений чередуются с периодами человеколюбивой адвокатуры. Например, в викторианскую эпоху было уместно сравнить книгу со рвотой обезьяны, а в 1930-е, напротив, старались никого не обидеть.
Современную критическую робость Тэйлор объясняет вот как. «Есть подозрение, которое разделяют почти все профессиональные рецензенты и их заказчики, что сейчас скверное время для критика. В эпоху моментально составленных мнений в онлайне и интернет-троллей то, что называлось критическим авторитетом, далеко не так сакрально, как раньше. Лучшее, что можно сделать в мире падающих тиражей и разделов о культуре, ужимающихся, как гармошка, — это скромно показать большой палец вверх. Это будет что-то вроде печатного эквивалента телевизионного книжного клуба Ричарда и Джуди и приманок на Amazon: „Вам также могут понравиться эти книги“. <…> Есть и более широкая, почти философская дилемма, не имеющая ничего общего с желанием желторотого критика доказать какому-нибудь литературному генералу, что он сорок лет подряд занимался ерундой. Дело в том, что у критика, даже у того, что пишет про романы категории Б+, есть две аудитории: читатели, которые хотят легкого чтива на пару вечеров, и куда более требовательные судьи: потомки. Это ведь Оруэлл сказал, что для того, чтобы исполнять свою работу добросовестно, рецензентам нужны весы, способные одновременно взвесить слона и блоху: деликатный механизм, позволяющий продемонстрировать истинные достоинства книжки, которая захватит воображение публики на пару недель, и в то же время указать на ряд бессмертных классиков, стоящих на полке за ней».
11. Обновился сайт The Critical Flame. Медленного чтения там, наверное, на месяц. Кое-что хочется рекомендовать в первую очередь.
Вот эссе Филиппа Соллерса о его любви к жене — философу Юлии Кристевой. Здесь есть и смешные истории (только что поженившиеся Соллерс и Кристева наткнулись на Луи Арагона и Эльзу Триоле: «Арагон понятия не имел, что это за молодая женщина рядом со мной… Религиозно-коммунистический культ у Арагона и Триоле был таков, что уравнение „молодой французский писатель + женщина с востока“ можно было рассматривать только с этой стороны»), и нежные воспоминания о беременности жены, и рассуждения о любви вообще: «Говорят, что любовь живет три года или даже меньше, и это можно подтвердить, если ваше чувство — не любовь. На самом деле любовь живет вечно, нужно только получше определить это „вечно“».
Рядом — текст узбекского поэта и прозаика Хамида Исмайлова о советской империи в поэзии Бродского. Говоря о вечной оппозиции поэтического и политического, Исмайлов замечает все же, что становление такого поэта, как Бродский, было возможно только в советской империи: «Невозможно представить себе английского, французского или итальянского поэта XX века, которого посадили бы в тюрьму за тунеядство или изгнали за, в общем-то, аполитичную и частную поэзию». Исмайлов сравнивает СССР с котлом, где варились разные культуры (как известно, это классическая метафора США) и полагает, что этим объясняются, например, совпадения в «Большой элегии Джону Донну» Бродского со стихами узбекских советских поэтов — Абдулхамида Чулпана и Абдуллы Арипова. «Речь о пролитом молоке», в свою очередь, уподобляется традиционным казахским жырам (и нет, это не написанное с ошибкой слово «жир», а тип казахского эпоса).
Патти Марксен пишет о гаитянском писателе, политическом активисте, основателе Компартии Гаити Жаке Румене. В его романе «Заколдованная гора» используется гаитянский креольский язык, причем разные его изводы для разных ситуаций: если «всеведущий рассказчик» изъясняется на чистом французском, то мысли и слова героя романа даны на самом характерном креольском, а фразы, которые связывают текст рассказчика и слова персонажа, написаны «креолизованным французским». Иногда на креольский переходит и рассказчик — это происходит, когда текст передает сильные эмоции: страх, тоску, возмущение. Языковая оркестровка настолько сложна, что порой мешает восприятию сюжета. До Румена считалось, что на гаитянском креольском невозможна серьезная литература; по мысли Марксен, именно его проза не только утвердила полноправный статус национального языка Гаити, но и нанесла страну на мировую литературную карту.
Рекомендации одной строкой: статья Милены Бритто о современных поэтессах и писательницах Бразилии; история «отказника совести» Джона Балабана, который переводил вьетнамскую поэзию во время войны во Вьетнаме; диалог о современной индийской прозе в английских переводах.
12. Сайт Atlas Obscura, посвященный разного рода таинственным историям и загадочным местам, рассказывает об исчезновении Барбары Ньюхолл Фоллетт. В 1927 году, когда ей было 12 лет, Фоллетт опубликовала в издательстве Knopf свой первый роман «Дом без окон». Он принес ей славу вундеркинда и восторженные отзывы критиков. Через два года последовала вторая книга, тоже хорошо принятая. Фоллетт прочили блестящую карьеру; о том, что такой ранний литературный успех может болезненно сказаться на психике девочки, предупреждали немногие. Вскоре отец Фоллетт, литературный критик, бросил семью. Для Барбары это стало ужасным ударом. В 19 лет Фоллетт, продолжавшая писать «в стол», вышла замуж за некоего Никерсона Роджерса, а через год — брак к тому времени начал разваливаться — ушла из дома, взяв с собой лишь тридцать долларов и записную книжку. Больше Барбару Фоллетт никто не видел. Подозревали, что что-то нехорошее с ней мог сделать муж, которого не слишком опечалила утрата, но доказать ничего не смогли.
История на этом не заканчивается: несколько лет назад родственник Фоллетт по имени Стефан Кук запустил сайт, где собрал все, что известно о пропавшей, и выложил ее неопубликованные произведения. Сайт сделан с большой любовью; вот он.