1. 17 марта умер сент-люсийский поэт Дерек Уолкотт, лауреат Нобелевской премии 1992 года, автор могучего карибского эпоса «Омерос». В «Российской газете» о поэте пишет один из его переводчиков — Виктор Куллэ: «…и Санта-Люсия, и Тринидад, и еще бессчетное число больших и малых островов ощущались Уолкоттом частью его личного мира единого Карибского бассейна. Мира, пережившего трагедию колонизации и рабства, мира украденной истории, которую он изо всех сил стремился вернуть собственному народу. <…> Пока был жив Уолкотт, любые аргументы о невозможности более писать в рифму по-английски были попросту смехотворны. Теперь он ушел. Перед теми, кто придет следом, стоит задача воистину непосильная. Ибо превзойти сделанное им в английской версификации представляется попросту невозможным». Из западных текстов отметим статью Адрианы Рамирес в The Los Angeles Times (она разбирает фрагменты из стихотворения «Лес Европы» и поэмы «Блудный сын», а еще рассказывает историю вражды Уолкотта с В.С. Найполом), некролог Аниты Сети и Лоренса Скотта в The Guardian и воспоминания американского писателя и театрального критика Хилтона Элса в The New Yorker. «Дерек Уолкотт был сложным человеком и великим поэтом. Часто эти вещи нераздельны, — пишет Элс. — <…> Английский язык Дерека обладал эпическим характером, даже в небольших стихотворениях, написанных за годы до его „Омероса“. Море, память, восторги и ужасы физической любви, близость с семьей, торговки на черном рынке, окруженные людьми всех рас, пальмы, жирная и пахучая земля, которую называют или не называют домом, — вот о чем он писал. Даже когда я не мог дословно взять в толк то, что читал, строки Дерека пронизывали мою плоть так же легко, как серебристые речные змеи скользят по водной глади: его строки змеились и вставали столбом — сначала перед глазами, потом и в уме».
Уолкотта переводили на русский не так уж много; большую часть переводов можно найти в «Журнальном зале».
2. Продолжают поступать отзывы на «Манарагу» Сорокина. Самый удивительный текст вышел в «Афише» за авторством Льва Данилкина, который прервал ради этого литературно-критическое молчание. Данилкин уличает Сорокина в переход под знамена традиционализма — странным образом это выражено в «элитаризме» главного героя, которого Данилкин смешивает с самим писателем. Ведущая эмоция статьи — обида за пародию на Захара Прилепина: брезгливость по отношению к квазиприлепинскому тексту якобы оказывается претензией на формирование литературного канона, в который нельзя пустить «„ванькю“, пишущего про стрельбу из автоматов и „зассанные подъезды“». Однако, заключает Данилкин, пусть Сорокин не надеется изгнать «ванькю»: «Да уж, лезет, и не то что лезет, он уже — здесь, уже — власть; и если все и дальше будет идти так, как идет, то будущее выглядит для императрицы и ее придворных, чьи интересы представляет В.Г. Сорокин, достаточно тревожно». Непонятно, что так не нравится Данилкину: само наличие литературного канона или то, что ангажированный проклятущей либеральной интеллигенцией писатель имярек не желает видеть в таком каноне другого писателя имярека (а Данилкин желает).
В «Новых известиях» вышла статья Игоря Зотова «Никто из критиков не увидел главного в новом романе Владимира Сорокина». Главное, по Зотову, что из «теллурического» мира полностью пропала Россия, и «вместе с исчезновением России из романа Сорокина исчезли и практически все элементы, так возбуждавшие патриотическую общественность страны: людоедство, копрофагия (пардон за тавтологию), сексуальные перверсии…». Неясно, где здесь тавтология, но замечание любопытное. Впрочем, оно не вполне верно: во-первых, перверсии не исчезли, а полностью легитимизировались, а во-вторых, в романе фигурирует и Санкт-Петербург (где в последние лет двадцать «не до чтений»), и Сахалин, да и собственно гора Манарага находится на Северном Урале — именно там начнется новая эра в отношениях с бумажными книгами. Возможно, Зотов прав и отсутствие русского сеттинга в «Манараге» делает сорокинский мир более «благостным». Ну а что касается зияния на месте России, то не сбылось ли таким образом пророчество из «Дня опричника»: «Будет ничего»?
Как говорит Зотов, единственные «русские» в «Манараге» — это те, кто готовит на русской классике. Об этой финальной трансформации русской литературоцентричности размышляет в «Коммерсанте» Дмитрий Бутрин: «Мало кто готов, исследуя слова посредством слов, выяснять с беспристрастностью, чем будем являться мы, будущие русские, для будущего мира, живущего своей жизнью. Это тяжелая и важная книга: „Манарага“ со свободой, непредставимой для современной русской литературы, открыто обсуждает то, что ждет нас и нашу литературоцентричную вселенную в огромном мире, где нас и не только нас действительно любят, будучи при этом совсем не нами».
3. В «Новой газете» — большая статья Ильи Азара о том, как менялся (а в каком-то смысле оставался неизменным) политический курс Эдуарда Лимонова и его партии. «Мечта о ДНР как о стране, где нацболам дадут заниматься политикой с оружием в руках и строить новую социальную справедливость, быстро рухнула», — пишет Азар, но в центре статьи — не донбасский конфликт, а сам Лимонов. Здесь есть и пресловутый «увод на Болотную» (бывший нацбол Александр Сочнев: «Лимонов до сих пор не может понять, как он столько положил времени, столько писал, а люди ушли. Но это история не только предательства, но и самообмана»), и ревность к Прилепину, и взгляды Лимонова на войну и гуманизм, по обыкновению высказываемые безо всякого стеснения:
«— Много ведь мирных людей на Донбассе из-за вас погибли, — говорю я Лимонову.
— Ну что погибли! Этого нельзя избежать, это должно быть. Исторические события не оцениваются количеством смертей, не так это должно быть.
— Но число смертей лучше уменьшать.
— Причем тут смерти. Смерть — это избавление. Индийцы в это верят, и я тоже».
Статья Азара — чтение непростое, многослойное и необходимое: это хороший репортаж без однозначных симпатий и антипатий.
4. Три примечательных публикации на «Афише». Михаил Визель рассказывает о книге Умберто Эко «Баудолино», которую считает эталоном постмодернистского романа: «мы по-прежнему обращаемся к вымыслу и обману, но облекаем его в одежды учености, иронии, достойной реальности, и уже непонятно, где кончается одно и начинается другое».
Учитель Артем Новиченков рассуждает, почему в российских школах так плохо преподают литературу. Как пишет Новиченков, на уроках бессознательно воспитывается «сексизм и установка на патриархальное мышление», а русская литература («самая сложная европейская литература», «депрессивная, потому что честная») сводится к набору штампов вроде «лишний человек» и «лирический герой»; самое важное — ребенку не пытаются привить интерес и вкус к чтению, а вменяют чтение в обязанность.
Главный редактор издательства Всероссийского общества слепых «Чтение» Олег Пилюгин рассказывает, как работает его предприятие. «Достоверно неизвестно, сколько незрячих людей живет в России» (300 000 — самая нижняя оценка), но книги алфавитом Брайля печатают лишь два издательства, одно из них — «Чтение». Спрос явно превышает предложение — поэтому в портфеле издательства есть и Гузель Яхина, и Ася Казанцева*Признана властями РФ иноагентом., и любовные романы, и материалы к ЕГЭ, приносящие «Чтению» стабильный доход. «Порой нам приходится пренебрегать собственным вкусом», — признается Пилюгин. Кроме прочего, подробно описана технология производства книг для незрячих.
5. В блоге «Стихо(т)ворье» переводчица и исследовательница Юлия Дрейзис рассказывает о заметной тенденции в современной китайской поэзии — новом обращении к национальной классике в противовес влиянию западной традиции. В качестве примеров Дрейзис приводит стихотворения Си Ду «морские птицы» и Цинь Саншу «вечеря»: при поверхностном чтении это европеизированные верлибры, при чтении более внимательном в них проступают напоминающий о старине ритмический рисунок и аллюзии к традиционным образам и классическим текстам.
6. На сайте Culture.pl — статья Анастасии Векшиной о польской поэтессе Зузанне Гинчанке (1917—1944). Важнейшее обстоятельство творческой биографии Гинчанки — то, что польский язык не был для нее родным. Ее стихи всегда исследуют польский язык вообще и поэтический язык в частности: его синтаксис, параллелизмы, каталоги. Цитируя в своем переводе стихотворение «Известия от неизвестных», Векшина добавляет: «Ужас этого тревожного, но радостного и щедрого стихотворения, предвкушающего что-то великое, какую-то будущую судьбу и встречи, — в том, что новости из мира реального окажутся плохими, а списки фамилий превратятся в списки заключенных, погибших, расстрелянных и пропавших без вести. Автору стихотворения тоже суждено оказаться в этих списках: немцы расстреляют Зузанну в Кракове в 1944 году, незадолго до освобождения города». Трагическая судьба поэтессы не заслоняет ощущения от ее стихов — «радостных, полнокровных, отчаянных и смелых».
7. На Lithub — материал о «самом выдающемся французском детективщике, про которого вы никогда не слыхали». «Вы» — это американские читатели, потому что в России имя Фредерика Дара (он же Сан-Антонио) хорошо известно, пусть его книги и вышли из моды. Умерший в 2000 году писатель написал более 300 романов — на английский перевели самую малость, но ситуацию взялось исправить издательство Pushkin Press (да, именно «Пушкин»). Пол Френч сравнивает Дара с Сименоном: оба создали харизматичных сыщиков, оба писали дни и ночи напролет, не особо заботясь об отделке текста. «Недостача деталей в его романах говорит о многом: он так загонял себя, сочиняя по полдюжины романов в год под собственным именем и еще по полдюжины под псевдонимами, что редко задумывался о том, что делает, или делился этими мыслями с прессой. И в романах о Сан-Антонио, и в отдельно стоящих книгах… государство — лишь призрачная фигура, его враги еще более призрачны и неопределенны, пытки и избиения превращаются в рутину, правосудие как институция отсутствует начисто, ответственностью и не пахнет». Однако, замечает Френч, в век шпионских операций, давления на СМИ, Гуантанамо и странных президентских указов нуар Фредерика Дара, где царит полнейший юридический раздрай, выглядит очень злободневно.
8. В декабре выйдет книга эссе Урсулы Ле Гуин «No Time To Spare». Entertainment Weekly публикует отрывок из предисловия Карен Джой Фоулер: «Я не могу вспомнить ни одного писателя за всю историю, кто создал бы столько миров, не говоря уж о том, как эти миры сложны и тонки». Э-э, Шекспир? Но, кроме шуток, эссе Ле Гуин — это должно быть увлекательно. Ждем декабря.
9. Новозеландская писательница Элеанор Каттон, в 2013 году получившая «Букера» за остроумный роман «Светила», заключила контракт на новую книгу. The Guardian описывает ее как «пред-апокалиптическую драму, которая разворачивается в Новой Зеландии». Роман называется «Бирнамский лес» (по «Макбету»), действуют в нем партизаны-садовники левых убеждений и американский миллиардер. Неминуемая встреча этих героев положит начало цепи трагических событий. За роман Каттон заплатили рекордный для страны аванс — интерес к книге подогревает то, что американские миллиардеры действительно активно скупают новозеландские заповедные земли.
10. На этой неделе вышли две статьи, связанные с Говардом Лавкрафтом. Первая — текст Пола Лафарджа в The New Yorker о сложных отношениях писателя с горячим поклонником, юношей по имени Роберт Барлоу. Барлоу был, вероятно, влюблен в Лавкрафта — тот же, судя по всему, был вполне гетеросексуален, но принимал в жизни молодого человека большое участие, внимательно читал его собственные произведения, написал в соавторстве рассказ «Ночной океан», а под конец жизни назначил Барлоу своим душеприказчиком и тем самым едва не погубил его. После смерти Лавкрафта писатели, считавшие себя его учениками, не признавали последней воли учителя, распространяли о Барлоу неприятные слухи (вроде того, что он прикарманивает рукописи покойника) и чуть не довели его до самоубийства. Он уехал в Мексику, где занялся антропологией, внес вклад в расшифровку текстов майя и свел знакомство с Уильямом Берроузом. В конце концов он все же покончил с собой — возможно, из-за боязни, как сейчас бы сказали, аутинга. Берроуз написал об этом довольно циничное письмо Аллену Гинсбергу.
Вторая статья опубликована в Lapham’s Quarterly. Написал ее эссеист Крис Морган, она посвящена судьбе лавкрафтовского наследия — посмертному культу писателя и одновременно неприятию, которое к нему испытывают. «Те, кто знакомится с его прозой мимоходом, находят очистительный юмор в диковинности и мрачности его творений. Преданных же читателей покоряет его воображение, создающее неземное и исключительно тревожное чувство, но и отталкивают те частности, которые это чувство порождают, — в первую очередь непоколебимый расизм. Лавкрафт во всех отношениях писатель, которого чаще пытаются опровергнуть, чем прочитать». Морган пересказывает биографию Лавкрафта и объясняет, каким образом он возвел трэш, pulp fiction в ранг «высокого антиискусства»: здесь и легко поддающиеся пародированию фантасмагорические описания, и исключительность героев. Отдельное внимание уделено «Зову Ктулху»: «В космическом хорроре Лавкрафта человечество рассматривается не как центр сложной вселенной, но как патологически ненадежная аберрация». Припомнив цитату из Уэльбека о том, что Лавкрафт уподобляет будущие отношения людей с другими разумными существами теперешним жестоким отношениям с животными, Морган пишет: «„Зов Ктулху“ можно прочесть как философский документ, даже как манифест. Его первая фраза — „Мне думается, что высшее милосердие, явленное нашему миру, заключается в неспособности человеческого разума понять свою собственную природу и сущность“ — сослужила космическому хоррору ту же службу… что „призрак“ Маркса и Энгельса сослужил коммунизму. Только космический хоррор не стремится освободить человечество, а ставит его на место».
11. Ганская писательница Нана Офориатта-Айим открыла сайт Cultural Encyclopaedia, посвященный культурам всех стран Африки. Литературный раздел пока невелик, но, надо надеяться, будет пополняться.
12. Publishers Weekly рассказывают о новой книге Бена Блатта «Любимое слово Набокова — „лиловый“». Блатт занимается литературной статистикой, он сравнивает ее с рентгеновскими лучами, просвечивающими литературу. Его подсчеты помогли установить, что больше всего восклицательных знаков в большой выборке писателей использует Джеймс Джойс, что Даниэла Стил чаще других начинает романы с описания погоды, что речевыми клише больше всего пользуется детективщик Джеймс Паттерсон, а меньше всего — Джейн Остин, зато в книгах Остин самые длинные начальные предложения. Ну и какое любимое слово у Набокова — статистическое наблюдение, кстати, подтверждают филологи, правда, вместо «лилового» тут стоит «сиреневый».