1. Несколько русских публикаций к 200-летию Шарля Бодлера. В Esquire о его жизни рассказывает Ксения Грициенко, проводя параллели между биографией и поэзией: «Поэзия Бодлера — поэзия фланирования и расщепления. „Байронический” звучало как оскорбление, его задача как литератора — преодолеть господствующий романтизм, найти новый способ диалога и новую форму, о которой и вовсе забыли певцы устаревших догм. <...> Крах, неудачи, нищета — все это гармоничные элементы, поддерживающие стиль жизни и текстов Бодлера. И даже среди них Бодлер всегда был денди. Не франтом, щеголем или парижским пижоном: бодлеровский дендизм — многослойная теория, а не эстетическая директива». В «НГ-ExLibris» Елена Семенова, как и Грициенко, вспоминает бодлеровский лозунг «Опьяняйтесь!»: «Как чудесно — не правда ли? — как провокационно и свободно звучат сегодня слова классика французской и мировой литературы. Сегодня, когда спустя целых полтора века и в реальной, и в виртуальной жизни появляется масса тупых и мракобесных запретов, приводящих в шок и возмущение любую мало-мальски творческую личность».
В «Известиях» о Бодлере пишет Владислав Крылов: «Бодлер первым понял, что творец может отделять себя от творчества — но при этом создавать художественное высказывание из собственной жизни. То, что жизнь самого Бодлера оказалась столь трагична, лишь добавила искуса последователям». Ну, а «Коммерсант» собрал известные бодлеровские цитаты — например, «Что есть искусство? Проституция» или «Я сумел отбить у себя охоту к современной литературе и больше, чем когда-либо, научился любить маму». О том, почему любить маму Бодлеру было не так-то просто, можно узнать из упомянутых выше статей.
2. В Петербурге опять хотят закрасить граффити на доме, где жил Даниил Хармс, — жильцам дома оно при этом очень нравится, и предыдущий губернатор города Полтавченко предлагал его узаконить, но решение так и не приняли. На Change.org появилась петиция в защиту граффити: «…может случиться так, что портрет Даниила Хармса исчезнет с фасада дома, чего допустить нельзя, особенно в год 80-летия его несправедливого ареста». В поддержку граффити выступил директор Эрмитажа Михаил Пиотровский; попадаются в полемике вокруг граффити и образцовые хармсоненавистнические статьи.
3. Два отзыва на роман Веры Богдановой «Павел Чжан и прочие лесные твари». На «Медузе» хвалит Галина Юзефович. Она отмечает, что в «сравнительно компактный роман» Богданова сумела упаковать множество «самых важных сегодняшних триггеров» — тут есть и «насилие над детьми… и растущая интернет-зависимость, и непреодолимое расслоение общества, и неработающие социальные лифты, и коррупция, и ухудшающаяся экология, и трудоголизм, становящийся, по сути дела, новой поведенческой нормой, и принудительная прозрачность, многими воспринимаемая как честная плата за гарантированную безопасность, и объективация женщины» — и все это на общем фоне «китайской угрозы», которая в романе, где действие происходит в будущем, становится изначальным сеттингом. Богдановой, по словам Юзефович, удается в этих триггерах не заблудиться — а выстроить сложную, практически инженерную конструкцию, где в конце концов все со всем стыкуется.
А вот на сайте «Кимкибабадук» Татьяна Шорохова производит ревизию персонажей (хочется сказать «раскладывает по полочкам») и находит, что́ в книге Богдановой не так. С одной стороны, известный прием «показать настоящее через вымышленное будущее» хорошо работает: «Разумеется, Богданова через фантастический сеттинг говорит о нашем времени и рисует картину России двадцатых годов XXI столетия. Это мы не терпим других. Это у нас насилие давно уже стало системным. Это у нас сейчас оппозиция, которой трудно поддержать даже собственных членов. Это мы варимся в черт-те каком кругу ада, но выход из него возможен только в стиле чемодан-вокзал-Китай». Но этой, по мысли рецензентки, положительной стороне книги противостоит отрицательная: в «Павле Чжане» сплошь и рядом объективируются женские персонажи. «Положительные героини — это когда грудь помещается в ладошку. В остальных случаях пышные бюсты признак женщин продажных и коварных. <…> Писательница смакует части тела женщин, идеально передавая male gaze своих персонажей. Обтянутые юбками попки, соблазнительные вырезы — я понимаю, что патриархат никуда не денется в ужасной России будущего, но можно я помечтаю, что наступит день и хотя бы наша литература будет свободной от персонажей, воспринимающих женщин отдельными частями тела?» Этот неприятный акцент, впрочем, не главное в книге Богдановой: главное — пронизавшее все насилие, деформирующее и отдельных людей, и само общество. «Системное насилие, зашитое в нас на подкорке, останется с нами и в будущем. Это очень печальный вывод, но что остается?»
4. Вышел апрельский номер «Знамени». Центральная публикация в нем — первая часть нового романа Алексея Макушинского «Один человек», здесь же публикуется рассказ Кати Капович, новые стихи Александра Скидана и старые (но раньше не выходившие) — Владимира Гандельсмана, все написанные чуть модифицированными терцинами:
Стакан граненый с точкою на нем
чаинки нежной вижу, открывая
глаза; и вижу: тронутый огнем,
он врезан в воздух; глаз не отрывая
от вещи, я бесстрастности учусь,
вместившей свет, и гаснет мысль кривая.
(Литературных сборищ сторонюсь
с тех пор, как я отведал их припарок.
Друзья мои, ужасен наш союз.)
В стакане, пожелтевшем от заварок,
дымится чай, «страница под стеклом,
бессмертная, вся в молниях помарок».
(Сообщества людей чреваты злом.)
Прощай, мой брат. Осенний день неярок.
И поделом ему, и поделом.
Павел Матвеев публикует в номере эссе умершего два года назад писателя и поэта Дмитрия Савицкого о цензуре и тирании — две эти темы были для Савицкого очень важны. Наталья Иванова пишет об истории создания «Доктора Живаго», развивая, в частности, мысль, что роман стал для Пастернака способом продолжить — или завершить на своих условиях — давний спор с отцом о религии и идентичности. Антон Азаренков рецензирует книгу переводов Ольги Седаковой «Четыре поэта»: «…поэтов под обложкой собрано, несомненно, пять. Отпечаток творческой личности переводчика в книге распознается почти мгновенно — и в самом подборе текстов, и в их последовательности, и в тематическом круге этой поэзии» (авторы, которых выбрала Седакова, — Рильке, Клодель, Элиот, Целан). Среди других рецензируемых в номере книг — «Адвент» Ксении Букши, «Оправдание Острова» Евгения Водолазкина, «Ижицы на сюртуке из слов» Александра Чанцева.
5. В издательстве «Совпадение» вышло собрание рецензий Ольги Балла-Гертман — лишь частичный отчет о ее неутомимой работе. На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией с ней разговаривает о библионавтике и библиофагии Дмитрий Волчек. «Библиофаг» — самоопределение Ольги Балла, и здесь она объясняет Волчеку, чем он отличается от библиофила: «Библиофаг неумерен и хаотичен, читает, повинуясь страсти и душевным влечениям, включая вполне сиюминутные. Он книги пожирает, любит не столько их самих (их самих, конечно, тоже любит), сколько сам процесс их присвоения, усвоения, вращивания в себя, делания частью собственной личности, психики и соматики. Библиофил, конечно, книги любит, бережет, устраивает их в порядке, в системе, обращает внимание на их внешние характеристики из эстетических соображений». В разговоре много вещей, родных и понятных носителю такого библиофажеского габитуса: квартиры, в которых оставлены лишь узкие проходы между книжными пирамидами, привычка нюхать книги и, натурально, чемодан на колесиках, с которым библиофаг приходит на книжную ярмарку. Волчек, кроме того, замечает, что Балла — самый доброжелательный критик на свете, и та это подтверждает: «Честно говоря, я не люблю, я физически не выношу конфликта — это физиология. Мне проще уйти в сторону и не видеть. Разумеется, есть то, чего я не видеть не могу, но я на него не смотрю».
6. По случаю выхода «Раны» Оксаны Васякиной в The Village появился текст Арины Бойко о том, как автофикшн захватывает русскую литературу. Бойко исследует и мировую историю вопроса — но не слишком углубляется: в тексте можно встретить имена Карла Уве Кнаусгора, Крис Краус, Оливии Лэнг и Мэгги Нельсон, но не упомянут, например, В. Г. Зебальд (не говоря уж о таких праотцах жанра, как Жан-Жак Руссо; автофикшн, впрочем, ответ именно на новейший кризис фикциональной прозы). На русском, по мнению Бойко, «в автофикшн-ключе пишут Валерия Пустовая, Ольга Брейнингер, Александр Стесин, Наталья Мещанинова, Алла Горбунова и Ольга Фатеева» (можно было бы назвать еще Марию Степанову или, как предлагают комментаторы материала в соцсетях, публичные дневники Александра Маркина). Как бы то ни было, весь этот экскурс подводит нас к «Ране» Васякиной: «возможно, именно она знаменует новую веху развития жанра в России и запустит волну „новых честных”».
Сошлемся заодно и на вышедшую в «Прочтении» рецензию Полины Бояркиной на васякинский роман: «текст Васякиной, безусловно принадлежащий феминистской литературе с эмансипаторным зарядом в ее основе, очень тесно связан с русской литературной традицией, а описываемое индивидуальное переживание в то же время есть переживание универсальное. И именно эта формула, кажется, и есть знак подлинной литературы». Бояркина отмечает, что, если в «Ране» поэтический текст о смерти матери озаглавлен «Ода смерти», то Валерия Пустовая называет свою книгу, где смерть матери — одно из двух центральных событий, «Ода радости». «При всей разности мировосприятия лирических героинь тексты Пустовой и Васякиной сходны не только тематикой, но и той же наблюдательностью по отношению к окружающей действительности. Как знать, возможно, этот особый взгляд неотделим от выбранной темы».
7. В марте в архивах Пятого канала нашли пленку, которая считалась утраченной: советский телеспектакль 1991 года «Хранители» — по первому тому «Властелина колец». В The Guardian вышла статья Стюарта Херитейджа «Гэндальф Красный»: по словам критика, советская постановка выглядит откровенно дешево, но есть в ней какое-то странное очарование. «Я не говорю по-русски, но посмотрел все два часа „Хранителей” и теперь могу сказать, что это моя любимая адаптация „Властелина колец”», — признается он. При этом понять, что происходит на экране, совершенно невозможно, Херитейдж сравнивает это с коллективным ЛСД-трипом в детской телестудии.
«„Хранителей”, судя по всему, снимали без какого-либо бюджета. Костюмы — нищенские, спецэффекты по большей части обеспечивают просто люди, шатающиеся из стороны в сторону, Кольцо Всевластья (в котором можно заподозрить срез рулона туалетной бумаги, обернутый золотой фольгой), когда его надевают, издает звук, какой доносился из приставки Atari 2600 при проигрыше в низкокачественной игре. Есть тут и рассказчик — вероятно, сам Дж. Р. Р. Толкин, — который довольно скоро бросает свой рассказ и просто пускает дым из трубки, явно не одобряя происходящее. И еще есть Горлум — как его описать? Человек с капустой на голове». Зато какие в телеспектакле красивые закаты, как умело задействована суровая русская зима! Страстное желание рассказать историю во что бы то ни стало — вот что делает «Хранителей» незабываемыми. «Я ни за что не стану смотреть их снова, потому что я не животное. Но я рад, что посмотрел их один раз».
8. Одна из самых обсуждаемых новинок Великобритании — роман Хелен Ойейеми «Peaсes» («Примирения»?). В Vox Констанс Грэди называет его «по-настоящему странной книгой». «Ойейеми часто играет со сказками, разбивая их на осколки и затем склеивая, чтобы получить нечто новое — тревожное и жестокое. Но этот роман, действие которого происходит в движущемся поезде и включает двух ручных мангустов, — скорее не разбитая вдребезги сказка, а импровизация на тему уютной детской литературы, в которой герои вечно садятся на заколдованный транспорт и пускаются на поиски волшебных приключений». Герои романа — любовники Отто и Ксандер, которым богатая тетушка подарила билеты на чудесный поезд, идущий в неизвестном направлении. Действие может показаться читателю излишне медлительным, но Ойейеми с самого начала предлагает параллель со спектаклем марионеток, на котором зритель может вести себя по-разному. Он может смотреть на движения марионеток и уверять себя, что они живые; искать глазами кукловода; смотреть на реакции публики по соседству; наконец, следить за игрой тонких нитей — и это-то самое интересное, даже если спектакль не ахти. Грэди продолжает развивать эту метафору писательницы и делает вывод, что такое чтение оставит больше всего вопросов — но при этом окажется наиболее полноценным. Также обратим внимание на статью об Ойейеми в Vulture, где рассказывается, что подвижное устройство ее романов — след ее непростой биографии.
9. В The Nation Дженнифер Уилсон пробует приложить концепцию «бредовой работы», предложенную Дэвидом Грэбером, к прозе Гоголя. «Можно сказать, что табель о рангах стала решающим влиянием на нарративный пейзаж Гоголя, но и Гоголь, в свою очередь, заставил своих читателей по-новому мыслить табель о рангах. Как пишет исследовательница Ирина Рейфман, „Сегодняшнее представление людей о государственной службе во многом определяется тем, как описывал ее Гоголь”». Чиновные перспективы самого Гоголя были, как мы знаем, неутешительными — и он благодарил судьбу за возможность от них отказаться. «Грэберовская таксономия бессмысленных работ и людей, которые ими занимаются, — подручных, наемных громил, заклейщиков коробок, проставителей галочек, планировщиков задач, счетоводов-крючкотворов — похожа на гоголевские характеристики доступных ему чиновных постов, от которых легко сойти с ума. Но Гоголя, в конце концов, меньше интересовала департаментская рутина, чем люди, вся жизнь которых обращалась вокруг титулов, престижа и признаков превосходства. Он развивал гротеск и совершенствовал мастерство абсурда, изображая их жалкие невзгоды и бесцельную жестокость».
Статья Уилсон приурочена к выходу собрания гоголевских повестей в новом переводе Сьюзан Фюссо. Уилсон разбирает примеры переводческого словоупотребления, пытаясь показать, как они соответствуют авторскому — особенно ее занимает украинская компонента в гоголевском русском, которой, впрочем, в «Петербургских повестях» не то чтобы очень много (из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» в сборник включена «Пропавшая грамота»). Уилсон приводит слова Набокова, которого «малороссийский колорит» раннего Гоголя не привлекал: «Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом „Диканьки” и „Миргороды” — о призраках, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках». Возможно, Набоков проецировал здесь на Гоголя собственные сложности: ему, эмигранту, было хорошо известно, как неприятно отыгрывать «родную» роль для издателей и читателей. Но Гоголя и Набокова, по версии Уилсон, роднит еще кое-что: подобно тому как Набоков в «Лолите» изничтожал американскую культуру, украинец Гоголь «виртуозно рассказывал о грехах приютившего его народа. Вскоре сверхъестественное в его прозе стало уже не фольклорным мотивом, а способом более выпукло отобразить зло в повседневности нищеты и социальной изоляции, которые можно было видеть в российской столице».
10. В The New Republic Алекс Шепард разбирается в американском издательском феномене: политикам платят гигантские авансы за книги, которые потом не продаются. Образцовым примером выбран губернатор штата Нью-Йорк Эндрю Куомо. Семь лет назад HarperCollins заплатили ему 700 000 долларов за «растянутые и безнадежно скучные» мемуары. Книгу напечатали тиражом 200 000 экземпляров. За пять месяцев было продано только 3 000 — да еще 13 копий аудиокниги. «Для большинства авторов такая оказия стала бы фатальной» — но не для Куомо, который осенью выпустил очередные скороспелые мемуары о том, как он сражался с пандемией. Книга называется «Американский кризис» — и, если верить журналистам, аванс за нее составил уже четыре миллиона. Здесь удалось продать уже 45 000 экземпляров — что все равно явно не окупает щедрого аванса; по некоторым прикидкам, чтобы его отбить, издателям надо продать чуть ли не миллион экземпляров, что сомнительно даже без учета коронавирусных сложностей. Книга должна была помочь Куомо в осуществлении честолюбивых стремлений, вплоть до президентства — но в последнее время на губернатора сыплются один скандал за другим: тут и обвинения в сексуальном харассменте, и подозрения в занижении статистики смертности от ковида, борьбу с которым Куомо ставит себе в заслугу. Она была задумана, когда ковидные брифинги губернатора смотрели в качестве противоядия лжи Трампа — но вышла книга как раз в дни третьей волны пандемии.
Между политическим успехом и писательским опытом связь слабая, пишет Шепард, но этого, кажется, не понимают ни политики, ни издатели. На каждые сверхуспешные мемуары вроде книги Обамы «Мечты моего отца» приходится множество провалов, о которых сейчас уже никто и не вспомнит. Издателям кажется, что книгу будет легко продать, потому что автор знаменит и постоянно мелькает в телевизоре. Политики, в конце концов, часто сами выкупают у издателей часть тиража, чтобы продать своим сторонникам. Но все же игра редко стоит свеч, особенно если учесть, как много проблем в издательской индустрии: большинство авторов поталантливее Куомо таких авансов никогда не дождутся.
11. На CrimeReads — рейтинг ста (!) актеров, игравших роль Шерлока Холмса в кино и на телевидении. Если вы думаете, что тут никто не забыт, то в начале Оливия Рутильяно называет 25 актеров, чьих Холмсов ей не удалось увидеть. Хуже всех оценен Генри Кэвилл из прошлогоднего фильма «Энола Холмс» («видала я трубки с характером поглубже»), а на первом, что неудивительно, Джереми Брэтт из британского телесериала. Бенедикт Камбербэтч — пятый, а Василий Ливанов — шестой (он «превосходно сочетает ум и чувства»), но он не единственный русский Холмс в списке. Рутильяно умудрилась включить сюда: Игоря Христенко из телепередачи «Кривое зеркало» (он распевает «Конечно, Шерлок» на мотив группы «Браво»), Илью Олейникова из «Городка» («он отвечает на животрепещущий вопрос: что будет, если Шерлока Холмса сыграет Питер Фальк, но этого Питера Фалька сыграет Уолтер Маттау») и даже Вячеслава Гришечкина из скетча «Оба-на!». А вот Игоря Петренко из сериала 2013 года тут нет.