Вечер в дошкольном детстве — славное времечко: мама придет с работы, мы поужинаем, она уложит тебя в постель, укроет одеяльцем, почитает книжку. Про Буратино, Незнайку или Чиполлино. Имен авторов я не знал и знать не хотел. Маленькому человеку интересен герой, зачем ему еще какой-то дядька, скучно скрипящий пером? Слушая умилительную маршаковскую присказку «Вот какой глупый котенок!», я умилялся и мечтал завести себе такого же глупого и игручего котенка, но в огромной коммунальной квартире на Сивцевом-Вражке было слишком много людей, чтобы они позволили селиться там другим млекопитающим. Рядом с ними выживали только клопы и тараканы.
Мои первые книжки звучат нежным голосом с привкусом материнского млека. Голосовые связки истираются о время не так безжалостно, как кожа, у мамы голос всегда оставался молодым, и как-то не верилось, что человек с таким звонким голосом может когда-нибудь умереть. В общем, книга для меня изначально существо женско-материнского рода, я отношусь к ней с нежностью и любовью, как и подобает относиться к женщине. Следует, правда, оговориться, что за долгие годы любви книг у меня скопилось много, так что вряд ли можно счесть меня однолюбом.
Книги — существа благодарные и отвечают на любовь любовью. Но здесь нужно не зазеваться: обступят и закружат голову. Когда мне доводится пожить пару неделек одному, книги немедленно переселяются ко мне на постель и теснят тело, которому уже не свернуться калачиком. Но сплю я все равно крепко, потому что на книжную пыль у меня нет аллергии.
Я человек укорененный, потому что был счастлив в детстве — в коммунальной квартире на старом Арбате и на съемной даче в Истре. Я человек укорененный еще и потому, что у меня есть мои книги, они тянут меня к земле предков. Не считал ни предков, ни книг, но знаю, что, собравшись вместе, они становятся тяжелы на подъем. Они любят покой и не любят переезжать с квартиры на квартиру, из города в город, из страны в страну. Мои книги приросли к полкам, привязались к комнатному месту и этим похожи на моих кошек. Вместо книг путешествуют герои, притаившиеся на их страницах.
Но сам я немало попутешествовал в поисках добрых книг и не считаю это время утраченным. В странствиях встречаешь людей, которых не позабыть.
Когда в советские времена я оказывался вдалеке от Москвы, первым делом отправлялся в книжный магазин. Каждому человеку известно, что литературные пристрастия провинции и столицы совпадают не полностью. Вот этот сборник Андрея Вознесенского «Тень звука» я купил в станичном магазине, расположенном между Ростовом и Таганрогом. Купил все пять экземпляров, чем приятно удивил увесистую продавщицу — за два истекших года охотников до столичной штучки не сыскалось ни одного. Она аж заколыхалась от радости. Вместе с ней заколыхалась магазинная всякая всячина, включая мало востребованные потомками казаков унты. Заколебалась и шеренга незапыленных бутылок с настоянным на дусте так называемым вермутом, которые аборигены ласково называли «Верой Иванной». Я им тоже не побрезговал, распил со своими товарищами по археологической экспедиции. В античном Танаисе нам попадались временами и целые амфоры, но вино уже успели выдуть хитрые греки, оставив нас в дураках. Поделившись вермутом, книги «зажал». Возвратившись в Москву, одарил Вознесенским четырех своих друзей — книга и вправду была лучшим подарком.
Оказываясь за границей, я тоже занимался кладоискательством. Как-то раз мне довелось переводить профсоюзную конференцию работников обувной промышленности аж в Восточной Германии. Во время кофе-брейка огромный и жизнерадостный африканский обувщик вдруг предложил мне снять ботинок. От неожиданности я согласился. Он профессионально огладил черными пальцами подошву и пренебрежительно крутанул белками: «Кожзаменитель! Ноги не потеют?» Его пальцы не изменились в цвете, как если бы я топтал своими ботинками не вульгарную землю, а порхал по альбиносным облакам босоногим ангельским образом. Гордо сняв свой отчаянно желтый туфель, негр предложил мне согнуть его. Он был опытным обувщиком и заранее знал, что у меня ничего не выйдет. Дело было в лесном дворце под Берлином, на ладонях остался неопрятный почвенный след. Негр засмеялся. «А вот мы у себя на родине стругаем подошву из натурального дерева!» — воскликнул он, влез в туфель и затанцевал на свое кресло в зал заседаний, а я пополз в будку синхронного переводчика. Переводимые несли по привычке чушь, работенка была адова, но сознание того, что с каждым словом в моем кармане прибавляется восточногерманских марок, смиряло с неметчиной. В выходной день я отправился в берлинский магазин русской книги и купил себе в утешение несколько томов «Памятников литературы древней Руси» под редакцией Дмитрия Лихачева. Чудный слог, который держит тебя на плаву, на земле.
В силу своих профессиональных занятий чаще всего я бывал в Японии. Помимо японских книжек, местные магазины одаривали меня и иным. В частности, я разжился там и «Playboy’s Complete Вook of Party Jokes». Предполагалось, что, начитавшись анекдотов, playboy сумеет прослыть среди женщин остроумным человеком, что сделает их более покладистыми. Учитывая специфику журнала, многие анекдоты вряд ли стоило рассказывать в приличном обществе, но попадались и относительно невинные. Вот, например, про знаменитого составителя толкового словаря Ноа Вебстера. Его жена уехала то ли в командировку, то ли еще куда. Возвратившись, она застала мужа вместе с неизвестной ей дамой и воскликнула: «I am surprised!» Языковед не смутился и поправил ее: «You shocked; I am surprised».
Хотя я не стал переводить американские анекдоты, но все равно должен признаться: книги на иностранных языках хороши тем, что ты можешь их перевести. Книжки, которые ты перевел, от усердного перелистывания выглядят хорошо пожившими. Своей захватанностью они походят на библиотечные. В моем случае их отличает еще и желтоватая обкуренность: табак помогал мне распутать грамматику, уложить слова поудобнее. Перевод — это такая операция по состариванию оригинала, наведению на него морщин и кракелюр. Такую операцию проделывают картинные мошенники, но в моем случае обтрепанность свидетельствует о честно проделанной работе. И уж тем более естественно выглядит такая книга, если ее автор жил давным-давно.
Вот монах Кекай написал книгу под названием «Японские легенды о чудесах» еще в IX веке. Там повествуется о чудесах, которые сотворили боги, будды и праведники. Я перекладывал эти чудеса на русский лад долго. Перевод издал, про оригинал позабыл. Через много лет полез в него за каким-то уточнением и обнаружил между ветхими страницами новенькую стодолларовую бумажку. До сих пор гадаю: сам ли я отложил туда купюру «на черный день» или это японские боги подложили ее мне в благодарность за переводческие страдания и труды. Этот повидавший виды том занимает почетное место на моей книжной полке, и я ожидаю от него новых чудес.
Что до книг, на обложках которых стоит мое имя, то все они выглядят совершенно новенькими. Если бы я жил век назад, они оставались бы еще и неразрезанными. Свои книги читать не хочется. Свои книги хочется писать. Старые китайцы говорили: до сорока лет — читать книги, после сорока — книги писать. Мне уже давно больше сорока, и мне было бы утешительно знать, что в других домах мои книги выглядят похуже, чем в моем. Чем больше обветшала книга, тем честнее она выполнила свой долг.