1. «Медуза»*СМИ, признанное в России иностранным агентом и нежелательной организацией публикует отрывок из книги Ольги Алленовой «Форпост». Фрагмент — о том, как после теракта в Беслане родственники погибших и уцелевшие заложники встречались с властями. Власти совершенно не готовы рассказать людям, пережившим трагедию, правду о произошедшем: фраза «Прокурор и следователь сидели молча, глядя в стол» хорошо суммирует официальную позицию. В конце концов жители Беслана выгоняют тех, кто приехал с ними говорить, и начинают говорить друг с другом:
«Это собрание было похоже на сеанс массовой психотерапии: люди выговаривали свою боль… Я никогда такого не видела. Я плакала вместе с ними».
2. Дом в Новосибирске, в котором жила Янка Дягилева, эксперты отказались признать памятником:
«В параграфе «Официальные оценки творчества» эксперт приводит лишь негативные характеристики творчества Янки Дягилевой, ссылаясь на слова министра культуры РФ Владимира Мединского, материал из „Википедии“ и мнение депутата Заксобрания Вадима Агеенко, которое тот разместил в Facebook».
Мединский при этом о Дягилевой, кажется, вообще не сказал ни слова, а заказчиком экспертизы выступил застройщик, купивший квартиру в дягилевском доме и «прорабатывающий вопрос по сохранению этого жилого объекта». Деревянный дом Дягилевой, который так не похож на жилой комплекс из бетона, стекла и ипотеки, уже пытались отстоять в прошлом году, при участии таких разных личностей, как Захар Прилепин и Василий Авченко. Кажется, без толку. Неравнодушные просят рассказывать о ситуации в СМИ; рассказываем.
3. Вот-вот выйдет «Сорокин трип» — первый документальный фильм о Владимире Сорокине, который сняли Антон Желнов и Юрий Сапрыкин. По этому случаю вышло два больших материала: интервью Игоря Кириенкова в «Афише» и собрание воспоминаний в «Коммерсанте». В интервью Сорокин делает очередной ход в долгой дуэли с Пелевиным (объясняя свои действия так: «Если крупный писатель метает в тебя бумеранг, надо облизать его, посыпать крупной солью и метнуть назад посильнее») и объясняет, почему сейчас плохое время для романов:
«Время так быстро потекло, что тяжело приходится авторам и в России, и в мире. Писатели — это тяжелые танки: им нужно время, чтобы навести подробную оптику на объект. Но если объект так стремительно двигается и мутирует, надо постоянно обновлять оптику, а это сложно».
Писателю рекомендуется не «литературно мастурбировать», а «накопить литературную сперму и подготовить оптику» (образ танка, при его известной фалличности, тут становится совсем уж любопытным). «Коммерсант» в подводке замечает, что фильм Желнова и Сапрыкина «совершает назначающий, канонизирующий жест». О Сорокине тут спорят: кто-то, как Алексей В. Цветков, считает, что интересен только тот Сорокин, «который при советской власти», кто-то, как Григорий Дашевский, ставит под сомнение этичность его поздних экспериментов. Но в целом создается ощущение траектории от шока и изумления при первой встрече — до, да, статуса классика, и даже удивительно, что этот статус может быть неочевидным.
4. На «Снобе» опубликована «самая новая поэзия» — тексты участников поэтической студии Центра Вознесенского под руководством Андрея Родионова и Екатерины Троепольской. Много политики, много конфессиональности, много телесности (в том числе у поэтессы под псевдонимом ХЗК — вот они, наши M.I.A. и RZA) — и действительно интересно:
говорить от себя можно только в точках травмы
потому что в них нельзя осудить качество текста
куда мне деться куда мне деться
удали мою речь удали
(Рина Денисова)
и снится мне сон жутчайший
бегу по густой зеленой чаще
за мной летит круассан черешневый
ХВАТИТ БЕЖАТЬ ПРОСТО СЪЕШЬ МЕНЯ
но в тебе реально много калорий !!
ТЫ НИКОГДА НЕ БУДЕШЬ СТРОЙНОЙ
НА ТВОИХ ЛЯХАХ РВАТЬСЯ ШОРТАМ
А Я — С ЧЕРЕШНЕЙ ВЫСШЕГО СОРТА
СИДЕТЬ НА ДИЕТАХ ПРОВАЛЬНО
А СЛАДКОЕ СЧАСТЬЕ ТЕБЕ ПОДАРИТ
СОЖРИ МЕНЯ ПЫШКА СЕСТРИЧКА
БАРОНЕССА МАРИЯ ФОН СПИЧКА
(Юлия Колоскова)
5. На «Регнуме» Игорь Малышев вспоминает книгу Ильи Стогова «Мачо не плачут» — несмотря на общий пафос статьи (он сводится к тому, что в девяностые государство устранилось из жизни граждан, и поэтому граждане бросились в омут саморазрушения), здесь есть интересные наблюдения: Стогов определяется как первый русский гонзо-журналист. «Стогов — наш Хантер Томпсон. Хороший, плохой, не суть. Какой есть». А заодно и Керуак, и Берроуз, и отец Минаева, и дедушка падонкафф.
6. К 120-летию Андрея Платонова на «Арзамасе» вышла подборка цитат из его писем — с комментариями Александра Гришина. Больше всего писем к жене Марии — от сугубо частных («Зачем так рвете сердце, Мария? По всему телу идет стон от тоски и любви») до исповедей жестокого советского Прометея, инженера-электрификатора. К Платонову часто относятся с тем распространенным типом идеализма, который противоположен его собственному; таких читателей цитаты могут потрясти:
«Я многих оставил без работы и, вероятно, без куска хлеба. Но я действовал разумно и как чистый строитель. А была грязь, безобразие, лодырничество, нашептыванье. Я сильно оздоровил воздух. Меня здесь долго будут помнить как зверя и жестокого человека. А где ко мне относятся лучше? Кто заслужил иного от меня отношения?»
7. Еще одна публикация на «Арзамасе». Вслед за ликбезом по метареализму Кирилл Корчагин сделал такой же обзорный материал о московском концептуализме. Концептуализм здесь понимается не как четко обозначенное движение («не все эти авторы согласились бы принадлежать к одному направлению, а отношения между ними иногда доходили до неприятия и вражды»), а как конструкт, общее отношение к материалу (языку) и общий интерес к соседним видам искусства. Корчагин кратко анализирует тексты Д.А. Пригова, Всеволода Некрасова, Льва Рубинштейна, Андрея Монастырского, а завершается материал таким текстом Михаила Сухотина:
Алексеев. Об Алексееве мне нечего сказать.
Кто-то вышел, кто-то, кажется, зашел.
Это Алексеев? Нет, это майский ветерок.
Май. О мае мне нечего сказать.
16. О 16-ти мне нечего сказать.
Вот если бы их было 26
или 28 — еще куда ни шло…
Ход времен. О ходе времен мне нечего сказать.
ВГБИЛ. О ВГБИЛе мне нечего сказать.
Но ведь ВГБИЛ была, и я во ВГБИЛе был,
был и сплыл, а чему быть, тому не миновать.
Бытие. О бытии мне нечего сказать.
Самая суть. О самой сути мне нечего сказать.
Но и в сердечной смуте и в поисках пути
мы говорим, как пишем, пишем, как говорим:
«Алексеев», «16», «ВГБИЛ», «самая суть»…
8. В лондонской галерее Тейт сейчас проходит большая выставка работ Уильяма Блейка. В The Guardian создатель «Хранителей» Алан Мур пишет о блейковском визионерском искусстве — и о лондонском районе Ламбет, где жил поэт и художник.
«Если представить себе, что в материальном мире вокруг нас есть скрытая частица вымысла и фантастики, а под камнями построек погребены видения, которые только и ждут, что их обнаружить, то Ламбет XVIII века был просто оазисом мифологического биоразнообразия. Один только Бедлам — уже причина для роста населения в параллельных мирах, но по соседству располагался дом Уильяма Блейка». Этот дом, «где зарождались самые поразительные идеи и формы», давно снесен — но существа, рожденные в нем, продолжают жить: таковы Ветхий Днями (он же Великий Архитектор, сидящий на солнце и творящий землю), подражающий ему обнаженный Ньютон с циркулем в руке, и страшная тварь, которую Блейк назвал Призраком Блохи — «перемещенная душа убийцы, заключенная в форму, которая, будучи кровожадной и сильной, все же слишком мала, чтобы обратиться в мощную машину разрушения». У Мура очень плотное письмо, и кажется, клаустрофобная атмосфера полотен и гравюр Блейка на него влияет.
9. Мэри-Кэй Уилмерс из London Review of Books опубликовала на Lithub эссе о языке литературной критики. Это своего рода упражнение в формальном литературоведении: разбираются основные риторические приемы рецензентов. Кто-то с самого начала пересказывает сюжет, кто-то пускается в описание своих читательских ощущений: «Читая новый роман Берил Бейнбридж, я вдруг поняла, что от смеха у меня по щекам потекли слезы». Кто-то сразу выдает готовые формулировки: «Опубликованный посмертно роман покойного Джеймса Джонса отличает атмосфера смерти, отчаяния, безумия и безнадежности». Кто-то апеллирует к читателю: «Вряд вам придет в голову искать остроумие и поэзию в истории умственно отсталого балканского крестьянина с глазами навыкате, который 13 лет кряду мастурбирует в свинарнике…» Ну и так далее.
«То, как вы начинаете рецензию, определяется вашим подходом — и к роману, и к самому ремеслу рецензента», — пишет Уилмерс и напоминает, что мировоззрения писателя и критика не обязаны совпадать. А еще есть издатели — которые не стесняются просить рецензентов проявлять доброту: «к старому писателю, потому что он старый, к молодому писателю, потому что он молодой, к английскому писателю, потому что он английский… а не американский или немецкий, к другим — потому что они черные или белые, женщины или мужчины, или вообще эмигранты из Советского Союза».
В результате опять-таки образуются особые риторические фигуры — связанные больше с экономикой книжной индустрии, чем собственно с книгами. В других случаях играет роль площадка:
«Чем умнее журнал, тем скромнее кажется критик. Критики в популярных газетах часто — и обоснованно — заявляют, что кроме них, никто из читателей не слышал о тех или иных писателей, а значит, он должен говорить о их прямо, без экивоков».
Наконец, чем дальше мы уходим от эпохи модернизма, тем меньше рецензентам нравятся символы и аллюзии — и тем охотнее они ищут в книгах моральный урок. В итоге от эссе Уилмерс остается ощущение некоего огороженного пустого пространства, о которое ударяются стрелы критических статей. В этом пространстве и должен находиться, собственно говоря, роман.
10. Вышел новый роман Салмана Рушди «Кихот» — ремейк Сервантеса, история о североамериканском индейце, который смотрел слишком много реалити-шоу, влюбился в телеведущую (ее зовут Мэри Сью, то есть нет, извините, Салма Р.) и начал колесить по стране в поисках любимой — вместе с ним путешествует его воображаемый сын Санчо. Вскоре выясняется, что история об индейце — сюжет романа, который пишет не слишком успешный автор шпионских книг, пожилой писатель индийского происхождения. В общем, роман зеркал в духе Алана Черчесова. Чтобы написать его, Рушди сам отсмотрел многие часы телешоу.
Рецензенты (см. предыдущий пункт) недовольны. Например, Джоанна Томас-Корр (The Guardian) пишет:
«Рушди… заигрывает со всеми жанрами, которые ему известны: в книге он отдает должное „Алисе в Стране Чудес“, „Моби Дику“, „Пиноккио“, „Носорогу“ Ионеско и „Лолите“ Набокова. Аллюзии к поп-культуре тоже на месте: игра Candy Crush Saga, „Настоящие домохозяйки Атланты“, фотомодель Хайди Клум, „Люди в черном“ и так далее. Этот писатель всегда хотел продемонстрировать свой энциклопедический ум, но теперь энциклопедию ему заменил Google. „Кихот“ страдает своеобразным заболеванием — интернетитом. Рушди буквально распирает изнутри от той трэш-культуры, которую он намеревался критиковать».
Парул Сегал из The New York Times еще беспощаднее:
«Однажды Салман Рушди, цитируя Мартина Эмиса, сказал: „Писатель надеется оставить после себя полку книг. Чтобы можно было зайти в магазин и сказать: вот это я, отсюда и досюда“. <…> Книги Рушди прекрасно заполняют полку — или даже две. Он написал почти 20 книг — только за последние 11 лет их вышло шесть. Но их качество все время снижается. Воображения Рушди по-прежнему не занимать, но романы у него получаются расхлябанные, раздутые, манерные. Он — писатель в свободном падении».
Сегал сравнивает «Кихота» с «Детьми полуночи» и «Сатанинскими стихами»: «Знаменитый стиль Рушди в последние годы будто окаменел. Живость и цветистость, которые когда-то казались воплощением литературной свободы, теперь натужны и скрипят на зубах». Сегал тоже раздражает, что Рушди напихал в свой роман буквально все, от суфийской «Беседы птиц» до Илона Маска; читая, она постоянно разочарованно говорит себе: «Да ладно?» В общем, месседж рецензии — не пора ли Пелевину, ой, простите, Рушди на покой?
11. На сайте Brittle Paper — огромный текст об африканском присутствии в Букеровской премии: путеводитель по всем романам африканских (или условно африканских) писателей, которые выигрывали «Букер» или появлялись в его списках. Надин Гордимер, Чинуа Ачебе, Чигози Обиома, Джон Максвелл Кутзее, Дорис Лессинг и другие — вплоть до романа нигерийки Ойинкан Брэйтуэйт «Моя сестра — серийная убийца», из букеровского лонг-листа этого года.