1. «Кольта» публикует письмо солидарности российских литераторов с политзаключенными: «...пожалуйста, знайте, вы не одиноки, не забыты: на воле о вас помнят и ждут вас. <...> Каждый день в интернете мы распространяем правду о вас, о предъявленных вам обвинениях, об их неправомерности, о неправосудности ваших приговоров. Ежедневно мы ищем и находим способы помочь вашим родным и близким».
2. На PostPost появилась большая подборка признаний в ненависти к великим книгам (или, как уточняет Дмитрий Кузьмин, книгам, которые принято считать великими). С большим отрывом лидирует Достоевский («„Братья Карамазовы” — отвратительно написанная, насквозь искусственная пластмассовая книга», «„Преступление и наказание” ненавижу. Адская, тошнотворная книга, от которой у меня было только стойкое чувство омерзения»), здесь же — Лев Толстой, Булгаков, Пастернак, Пруст, Пелевин и «все, что гюгошное». Примечательно, что большинство реакций — физиологические: «тошнит», «хочется помыть руки», «все удалила, испытывая острое желание помыть телефон» (последнее, если что, — про «Темные аллеи»).
3. Такой тонне ненависти хочется противопоставить тонну любви. В журнале «Урал» опубликована переписка Павла Бажова с семьей; называется «Пуличка и Валестёна» — это, конечно, домашние прозвища. Вот, например, Бажов попал в больницу с воспалением легких:
«Не надо ли тебе чего принести. Чего ты хочешь? Питайся хорошо. Если надо, спроси, я принесу яиц и ягод клюквы. Табак покуривай. О нас не заботься. Все мысли о тебе. Видеть тебя скорее дома. Если бы разрешили приходить к тебе с часами каждый день, чтоб ты заводил. Я боюсь совсем без часов остаться дома. Не принести ли тебе носки летние? И бумаги письма писать.
Целую тебя, дорогой мой. Валянушка».
Из семейного благополучия Бажовых, известного всем биографам писателя, публикаторы Г. А. и Л. С. Григорьевы выводят и поэтику «Малахитовой шкатулки»: «В семи случаях из десяти в сказовых сюжетных схемах Бажов выбирает — историю о любви (что, согласитесь, немного неожиданно для „певца трудового Урала”)». С другой стороны, мы так привыкаем к слогу «Медной горы хозяйки», что удивляют в бажовских письмах чисто советские слова вроде «селькор», «коллективизация» и «билеты лотереи Осоавиахима».
4. На «Арзамасе» — воспоминания филолога и диссидента Габриэля Суперфина: четыре года в детском доме после войны, чтения у памятника Маяковскому, встреча с Пастернаком и общение с Лотманом, маршрут московского книжника («Каждый день я совершал обход и по кругу проходил все точки. Начиналось все с улицы Горького. У Моссовета (нынешней мэрии) был магазин стран народной демократии (этого книжного уже давно нет). Потом я шел в сторону Манежа, в букинистический № 28, который находился перед „Националем”. Затем — в проезд Художественного театра (Камергерский), где находился букинистический № 14, позже известный как „Пушкинская лавка”. Дальше — к месту сбора книжных спекулянтов, у магазина „Подписные издания”», и так далее). Отдельные главки посвящены работе над «Хроникой текущих событий» и лагерному сроку — мы, в частности, узнаем, какой была интеллектуальная жизнь зэков 1970-х: «В Москве тогда существовало Бюро газетных вырезок: любой человек мог подписаться на разные темы и получать вырезки из газет. Когда я уже был в лагере, мне присылали оттуда публикации об архивных находках <...> Кроме того, я сидел с украинцами, которые выписывали книги по языкознанию, фольклористике, литературоведению, разумеется, украинику... <...> Ну и, наконец, я постоянно переписывался с друзьями, которые посылали мне то переписанные стихи Бродского, то оттиск статьи по истории русского литературного языка Исаченко».
5. Три примечательные публикации недели, две прозаические и одна поэтическая. На «Сигме» — рассказ Дмитрия Гаричева о репетиторе по имени Тилеман, удивительным образом сочетающий чеховскую завязку с кафкианским финалом; на «Снобе» — отрывок из готовящейся книги Андрея Левкина; начинаясь в духе «нового романа», текст в конце концов превращается в эссе о том, как вообще возможно описание и изображение людей и предметов: «Там линии, какие-то линии. Сплетающиеся, производят в итоге что-то. Человек, как машинка, допустим, связан из них, ими. Но это скучно, это как о марионетках. Просто что-то всякое сплетается, составляет собой, производит какое-то конкретное, все равно в каком пространстве. Любая же вещь произведена кучей сплетений — да хоть мыло — таких и сяких технологий, веществ, персонала».
Наконец, «Дискурс» публикует поэму Павла Соколова «В. В. П.», перечисляющую детали и понятия путинского «периода безвременья»:
Разгон, силовики, преемник,
Чечня, Беслан, тюрьма, арест,
Грызлов, Сурков, Кадыров,
«Норд-Ост», Болотная, протест,
Проханов, Иванов, Медведев,
«Курск», «Крым наш!», СИЗО, Шиес
и так далее; не без удивления сообщаю, что в поэме, наряду с каршерингом, Акинфеевым, хоругвеносцами и фильмом «Он вам не Димон», упомянуты ваш покорный слуга и сайт «Горький».
6. На «Кольте» — эссе Андрея Таврова о переводах Дмитрия Кузьмина. Отталкиваясь от текстов Антуана де Сент-Экзюпери, Т. Э. Хьюма, Мэри Оливер, Вальжины Морт, Ч. К. Уильямса, Тавров размышляет о переводческом методе и интуиции Кузьмина — и вообще об искусстве перевода. Он вспоминает слова Беньямина о том, что хороший переводчик «имеет дело с некоторым чистым языком», то есть с «восстановлением... идеального или райского (назовите как хотите) языка», некоей умозрительной среды между языками оригинала и перевода, в которой общение между ними будет возможно. «При этом следует обратить внимание на то, что переводчик, в отличие от поэта, имеет дело не с „сором”, по выражению Ахматовой, из которого рождаются стихи, а с некоторой Платоновой формой существования этого сора, или, по Лакану, с подсознанием автора по поводу этого сора, выраженным и структурированным на его родном языке. Можно сказать, что переводчик, подобно судну на воздушной подушке, не касается самой земли».
Это, по Таврову, не означает некоего усреднения: Кузьмин приближается к «чистому» языку, именно активно используя в своих переводах «русскую составляющую» — в первую очередь идиоматику. У Кузьмина «переводные тексты введены как в сферу формирования абсолютного языка, так и в пространство русского оригинала, чутко выявляющего свою принадлежность именно что к древу русской речи»; при этом он «работает, сохраняя уникальные принципы русской школы перевода в сочетании с сегодняшним университетским (американским и европейским) подходом к переводному материалу, где акцент ставится, прежде всего, на точной передаче смысла».
7. «Новые известия» сообщают кое-что тревожное о ВГБИЛ им. Рудомино: после неожиданного ухода недавно назначенного директора Михаила Шепеля стали активно обсуждать возможное слияние Иностранки с РГБ. Несколько лет назад в книжных соцсетях шумели по поводу предполагаемого объединения РГБ и петербургской РНБ; ничего страшного в итоге не случилось. Хочется надеяться, что и сейчас ни одна библиотека не пострадает — но сотрудники Иностранки растеряны: «Мы сами ничего не знаем».
Филолог Евгений Рашковский, в 2018 году уволенный из ВГБИЛ (он возглавлял отдел религиоведения, который был упразднен), утверждает, что новый и. о. директора Иностранки — один из «разрушителей библиотеки изнутри»; Мариэтта Чудакова, давно предупреждавшая, что «все силы чиновников будут брошены на разрушение „Иностранки”», призывает учредить Общественный совет читателей библиотеки.
8. Сайт sports.ru — редкая птица в нашей рубрике (ладно уж, уникальная), но что делать, если там появился текст с заголовком «Общие точки романа „Изнанка крысы” и современной НБА». «Изнанка крысы» — книга математика Романа Михайлова, а статью написал Виталий П., автор блога «Тупое околоспортивное название». Он сначала удивился странному роману, а потом ему в голову пришло, что там «видное место занимают размышления о зонах и перемещении между ними. И в этих странных, где-то жутковатых, а где-то упоротых конструкциях я увидел принцип, который можно применить и к размышлению о современной НБА. Точнее, о том, как там строится командная игра в плане перемещения игроков по зонам на площадке».
И применяет. Ниже — цитата из Михайлова и баскетбольный комментарий Виталия П.:
«„Где здесь порождающие грамматики, методы формирования, принципы роста-развития языка как организма? Начало: разделение серых и черных, проявление щелей, зон, ландшафта, места будущего текста; возможность существования текста. Что необходимо положить на границу, чтобы пресечь скопление?”
Если бы не было понятия о зонах и о том, как с ними обращаться, все бы толпой бегали за мячом, как в средневековом прототипе футбола. Ведь отобрать мяч — главная цель защиты, так давайте сделаем это скорее! Накинемся впятером на разыгрывающего соперника — и кирдык. Но не выйдет. Партнеры грамотно расположатся на площадке, разыгрывающий избавится от мяча, и в итоге защита получит легкие очки в свое кольцо. Принцип зон — один из основополагающих в баскетболе, это глубинный принцип игры».
9. В возрасте 78 лет умер словацкий писатель Павел Виликовский. На телеканале ТА3 о нем говорят как об одном из авторов, изменивших лицо словацкой прозы: он принадлежал к мощному поколению, которое дебютировало в 1960-е. «Он изображал человека, историю, жизненные нелепости с помощью иронии и пародии»; о Виликовском пишут, что именно он стал родоначальником постмодернизма в словацкой литературе. В одном из последних интервью он подчеркивал, что не считает себя профессиональным писателем.
10. На прошлой неделе исполнилось 80 лет Джону Максвеллу Кутзее; на «Годе литературы» о нем пишет Шаши Мартынова: «Переводя Кутзее, я получила удивительную и нечасто перепадающую переводчику возможность упражняться в хирургической дисциплине высказывания. С текстами более лаконичными и монашески суровыми мне не доводилось работать ни разу».
Тем временем в The New Yorker Джиа Толентино предлагает перечитать «Бесчестье» Кутзее в свете суда над Харви Вайнштейном. Главный герой этого романа — преподаватель Дэвид Лури, уволенный из университета после секса со студенткой, больше похожего на изнасилование. Лури поначалу не стыдится своего поступка; ему скорее кажется, что мир наказывает его не за насилие, а за то, что он, уже немолодой человек, возжелал праздника жизни. «Слово „бесчестье” теперь намертво приклеилось и к Вайнштейну», — пишет Толентино; продюсера судят за насилие в отношении шести женщин, хотя обвинивших его — ровно сто. Интересы Вайнштейна представляет адвокатесса, называющая себя убежденной феминисткой и при этом заявляющая, что женщины должны нести ответственность за свои поступки и что с ней бы никогда не произошло ничего подобного; в «Бесчестье», напоминает Толентино, Лури тоже советуют нанять женщину-адвоката. Насилие, которое совершил Лури, и то насилие, которое позднее в романе трое чернокожих парней совершат над его дочерью, — «кошмарная параллель»: «насильники... исходят из полусознательного убеждения, что они исправляют неравенство, над которым у них нет власти». Внешний вид Харви Вайнштейна постоянно упоминается в судебных прениях; адвокаты указывают на его немощность, обвинение же демонстрирует фотографии Вайнштейна в пору его бесчинств, намекая, что продюсер был слишком уродлив, чтобы красивые и молодые актрисы спали с ним по собственной воле. Следуют малоприятные подробности.
И вот когда у читателя должен бы возникнуть вопрос, при чем тут Кутзее, Толентино к этому возвращается. Нет, говорит она, «Бесчестье» — не история о справедливом кармическом возмездии. Для Лури несчастье с его дочерью — кара за его собственные грехи; для дочери это вообще расплата за десятилетия апартеида. Но для автора это, конечно, не так: ему вообще интереснее сами люди, чем моральные уроки. И если такой персонаж, как Лури, раньше казался непонятным, неубедительным, то теперь, после кампании #metoo, «выглядит гораздо более зримым».
11. И еще одна история о насилии, совершенно отвратительная; ее вкратце пересказывает «Медуза»*СМИ, признанное в России иностранным агентом и нежелательной организацией. Речь о французском писателе Габриэле Мацневе, которого судят по делу о педофилии. «Мацнев никогда не скрывал того, что у него были отношения с несовершеннолетними — он многократно описывал это в своих текстах... Известно, что в середине 1980-х на Филиппинах он занимался секс-туризмом и покупал услуги мальчиков 8–12 лет». На это, впрочем, все смотрели сквозь пальцы — пока не вышла книга писательницы Ванессы Спрингоры: она рассказала, что в 1980-е Мацнев занимался с ней сексом; ей в ту пору было 14 лет, а Мацневу 50. Писателя лишили «государственного пособия для известных писателей, которые не могут сами себя обеспечивать» (sic), перестали продавать его книги; сам он после публикации мемуаров Спрингоры перебрался в Италию и на суд во Францию, кажется, не торопится.
12. На сайте Poets & Writers — статья о проекте по изучению переводов «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте на разные языки. Проект ведет оксфордский профессор Мэтью Рейнольдс — в партнерстве с еще двумя десятками ученых из разных стран. Учтены 594 перевода (в том числе русский перевод XIX века, выполненный Иринархом Введенским); «Рейнольдс и его команда надеются понять, как переводчики читают, понимают и изменяют текст оригинала и как переводы отражают культуру своих стран». Роман Бронте выбран не только потому, что это популярная книга, но и потому, что «его внутренние конфликты по-разному воспринимаются в разных культурах». Тут есть место и курьезным переводам — например, в 1950 году на фарси вышла «Джейн Эйр», из которой были убраны «вещи, не интересные персидскому читателю». Есть и случай «переперевода»: в 2004 году корейский переводчик исправил свой же вариант 1970 года, заменив «пышные китайские обороты» на более современные корейские. А в 2014-м вышел единственный перевод на арабский, сделанный женщиной. Варьируется даже название книги: иногда оно заставляет сразу принять ее за любовную историю («Джейн Эйр. Простая любовь») или за роман о социальных отношениях («Когда все рушится: Джейн Эйр»). На сайте проекта есть карта переводов по странам; в России, например, фиксируется 43 перевода «Джейн Эйр» — но непонятно, в самом ли деле это разные тексты (и, честно говоря, верится с трудом); в большинстве случаев переводчик не указан; в другом разделе можно увидеть пример «пристального чтения» — посмотреть, как в разных странах трактуют слово passionate.