Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Принстонский текст в «Записях и выписках» М. Л. Гаспарова*Глава из книги «Принстонский декамерон: Филологические статьи и фантазии». Благодарю друзей и коллег Майкла Вахтеля, Илью Кукулина, Светлану Коршунову, Олега Лекманова, Юрия Левинга, Марка Липовецкого, Татьяну Смолярову и Андрея Устинова за советы и замечания.
Каждый человек — это прекрасный сон
для других и страшная явь для себя.
Франц Кафка (в пересказе М. Л. Гаспарова)
А Альфреда не покинет
Дженни даже в небесах!
А. С. Пушкин. Из апокрифических
вариантов
Недавно издательство «Новое литературное обозрение» выпустило в свет заключительный, шестой том «первого посмертного собрания сочинений» выдающегося филолога Михаила Леоновича Гаспарова (1935–2005). Составители этого тома стремились «не столько представить результаты трудов Гаспарова-ученого, сколько показать читателю самогó познающего Гаспарова», «проникнуть в творческую лабораторию ученого, следя за трансформацией текста на пути от записной книжки или конспекта лекции к публикациям»*Поливанов К. М., Сичинава Д. В. Рыцарь филологии. Гаспаров о жизни, о людях, о науке. Гаспаров М. Л. Собрание сочинений в шести томах. Т. 6. Наука и просветительство. Cост. К. М. Поливанова, А. Б. Устинова. М.: Новое литературное обозрение, 2023. С. 9, 15.. В этой статье мы хотим обратиться к самой личной и самой известной («интеллектуальный бестселлер») книге Гаспарова, открывающей последний том его собрания сочинений. Нас будет интересовать не интеллектуальная эволюция ученого, но тесно связанная с ней и скрытая от посторонних глаз «эмоциональная история» автора — его внутренние, психологические, часто иррациональные, импульсы, страхи, надежды и разочарования. Реконструкция образа познающего в тексте (текстом) самогó себя ученого — проблема сложная, интересная и, как нам кажется, заслуживающая особого внимания в кризисные периоды российской интеллектуальной истории.
Из подполья
«У меня плохая память», — так, с интонационной аллюзии на «Записки из подполья» Достоевского*«Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень». В письмах этого времени и в «Записях и выписках» Гаспаров сознательно (почти навязчиво) подчеркивает мотив собственной малопривлекательности., началась публикация «Записей и выписок» М. Л. Гаспарова, пришедших в большую литературу в прямом смысле слова из филологического подполья: часть этого текста была написана в находившемся в подвале кабинете принстонского профессора, где Гаспаров работал по вечерам во время исследовательской командировки в США, а первые фрагменты книги начали публиковаться в разделе «Приложение» в журнале «Новое литературное обозрение» (после раздела писем в редакцию!)*Обычно эта книга рассматривается в контексте «мозаичной» философски-биографической и филологической (часто экспериментальной) прозы (Новалис, И. П. Эккерман, Василий Розанов, Борис Эйхенбаум, Виктор Шкловский, Лидия Гинзбург, Михаил Безродный и т. д.). См. концептуальную рецензию А. Л. Зорина «От А до Я и обратно (о «Записях и выписках» Михаила Гаспарова)» в «Неприкосновенном запасе» (2000, № 3), умную рецензию Инны Булкиной «Чтоб эпиграфы разбирать» (2000), а также блок ярких статей о «Записях и выписках» Олега Проскурина, Ольги Седаковой, Юрия Левинга, Манфреда Шрубы, Кирилла Кобрина, Александра Дмитриева, Ильи Кукулина, Марии Майофис и Алексея Левинсона (Новое литературное обозрение, 2005, № 73) и статьи Виктора Живова и А. К. Жолковского в 77-й книжке НЛО за 2006 год..
Замысел этой маргинальной в прямом смысле слова филологической автобиографии, выстроенной из причудливо систематизированных в алфавитном порядке выдержек из записных книжек, которые автор вел на протяжении 15 лет, относится к концу 1980-х — началу 1990-х годов. Композиция книги в общих чертах сложилась к середине 90-х, после пережитой автором попытки суицида*М. Л. Гаспаров. О нем. Для него: Статьи и материалы. Под ред. М. Акимовой и М. Тарлинской. М.: Новое литературное обозрение, 2017.. О трудностях работы над воспоминаниями (как эстетических, так и этических) Гаспаров рассказывал в письме к своей конфидентке, немецкой переводчице Марины Цветаевой Марии-Луизе Ботт, написанном в Принстоне в День Благодарения (24 ноября) 1994 года:
«... я стал делать выписки из своих записных книжек — мне всегда казалось, что в них много интересного. Заполнил несколько страниц, перечитал, пришел в уныние. Во-первых, по содержанию они показались мне то дешевым юмором, то банальностями, претендующими на глубокомыслие. Во-вторых, мне не понравилась разница между старой записной книжкой, 10-летней давности, и новой, предпоследней: в старой я все-таки глядел по сторонам, хоть и замечал только вздор, а в новой все больше смотрю в себя, хоть и без всякого удовольствия. Кажется, это началось после того, как я отравился и побывал в реанимации, — но я не думал, что это так заметно.
Посылаю Вам эти два листка старых и два листка новых; постарайтесь посмеяться тому, что здесь есть нелепого, и не сердитесь на то, что здесь есть претенциозного. Это не жанр афоризмов, на него я не способен, — это, действительно, „записи и выписки“ того, что казалось почему-нибудь интересным. Я думаю, что из них должно складываться какое-то представление обо мне, — хоть и малопривлекательное»*Ботт М.-Л. «Читать меня подряд никому не интересно»: Письма М. Л. Гаспарова к Марии-Луизе Ботт, 1981–2004 гг. (Подготовка текста и публикация М.-Л. Ботт) // НЛО, 2006. №1..
За три недели до этого письма, также из Принстона, Гаспаров писал о «Записях» другой своей конфидентке, исследовательнице французской литературы и коллеге по комментарию к стихам Пастернака И. Ю. Подгаецкой (иронически цитируя письмо М. -Л. Ботт, побуждавшей его продолжать писать воспоминания, «чтобы освободиться от того, что, по его более позднему выражению, „давило изнутри“»):
«Моя знакомая немка — цветаеведка, потом журналистка, которую Вы видели в Марбурге, — видимо, расслышала что-то в моих письмах и написала на не очень хорошем русском языке: „Каковы ваши жгучие несчастья? выговоритесь! ведь хорошие старые повести так обычно и начинаются — или в поезде, или за границей“. Я ответил: у меня жгучих несчастий нет, у меня только холодные»*Письмо к И. Ю. Подгаецкой от 1–3 ноября 1994 года // Ваш М. Г.: Из писем Михаила Леоновича Гаспарова. М.: Новое издательство, 2008. С. 169..
В одной из лучших (на наш взгляд) работ о «Записях и выписках» Р. Д. Тименчик указывает на то, что книга Гаспарова «неоспоримо является памятником литературы конца XX века», ибо «дает в компактной форме представление об иерархиях и конфликтах интересов, о фобиях и пристрастиях, о границах знания и понимания литературы, сложившихся к концу прошлого века не только у одного автора, а у некоторого направления российского литературоведения»*Тименчик Р. Д. Выписки к записям // М. Л. Гаспаров. О нем. Для него. С. 564.. Отсюда, по Тименчику, возникает необходимость такого литературно-филологического исследования этого «памятника эпохи», которое бы учитывало не только биографические факты и историко-культурный контекст, но и использованные в тексте «художественные приемы, тропы и фигуры — в том числе иронию», которую современному читателю уже сложно понять.
Следует подчеркнуть, что выделенная Тименчиком авторская ирония (чаще всего — самоирония) является едва ли не главным конструктивным приемом этого странного произведения, в основе которого, как признавался сам Гаспаров, лежит болезненная тема стесняющейся самое себя личности, «сквозящей» из сменяющих друг друга в игровом калейдоскопе масок-выписок. Показательно, что понятию «Я» в четырех словариках Гаспарова посвящено тринадцать выписок (плюс еще две об «эго»)*Абсолютными лидерами гаспаровского словаря являются «Перевод» (27 раз) и «Любовь» (26). За ними идут «Жизнь» (22), «Смерть» (15) и «Диалог» (14). «Языку» посвящено 12 примеров-«дефиниций», а «Детям» — 11. — например, из Паскаля: «Я — вещь ненавистная»; или из Tомаса Брауна: «Господи, избавь меня от меня»*Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 71. Это слова знаменитого английского врача и барочного писателя-мистика XVII века сэра Томаса Брауна (1605–1682). Приведем его высказывание полностью: «I feel that original canker corrode and devour me: and therefore, „Defenda me, Dios, de me!“ „Lord, deliver me from myself!“ is a part of my litany, and the first voice of my retired imaginations» («Religio Medici, Hydriotaphia, and the Letter to a Friend»). Латинская сентенция приводится также в «Опытах» Монтеня (кн. 13).). В конце концов, это книга не столько «обо всем на свете» (К. М. Поливанов, Д. В. Сичинава), сколько о самом составителе текста, его сложных отношениях со всем и всеми на свете и высокой степени мучительной авторефлексии. Говоря об «автобиографической печали» начатой в Принстоне книги, заметим, что 13 апреля 1995 года Гаспарову исполнилось 60 лет, и к этому юбилею он вспомнил созвучную его настроениям эпиграмму из Палатинской антологии: «Шесть десятков прожив, здесь я сплю, Дионисий из Тарса. / Сам я не был женат. Жаль, что женат был отец»*Из письма к И. Ю. Подгаецкой от 3 мая 1995 г..
Предлагаемая работа является попыткой аналитического комментария к преломленным в «Записях и выписках» «холодным» несчастиям автора, «давящим изнутри» текста. Написанная в старинном российском жанре «по местам жизни знаменитости», она, в отличие от традиционного биокраеведческого этюда, рассматривает не столько житейские связи автора с данным местом, сколько символическую роль последнего в сложно организованном литературном тексте, создающем многогранный и противоречивый (остроумие, эрудиция, парадоксальность, фобии, болезненность, холодность, насмешливость, предвзятость, «нытье», трагизм, искренность, закрытость, скромность, кокетство, обаяние, «малопривлекательность» и т. п.) образ «подпольного» автора.
Американская трагедия
Среди многочисленных историко-литературных, философических, культурно-бытовых и иных «маргиналий», включенных в «Записи и выписки», есть одна, прямо скажем, неожиданная в общем контексте детская история, напоминающая известный неприличный анекдот-притчу с житейской моралью:
«Школьный вечер в Принстоне, дети сочиняли истории и рассказывали родителям. „Жили и дружили девочка Дженни и мальчик Альфред. У Дженни на шее всегда был зеленый бантик; Альфред спрашивал: почему? а Дженни отвечала: „Не скажу“. Они выросли, поженились, состарились, и Альфред все спрашивал, а Дженни отвечала: „Не скажу“. А когда Дженни стало совсем плохо, она сказала Альфреду: „Вот теперь развяжи мне бантик, и ты кое-что поймешь“. Он развязал, и у Дженни отвалилась голова“. Идиллическая страшилка»*Здесь и далее фрагменты из «Записей и выписок» цитируются (за исключением особо оговоренных случаев) по последней публикации в: Гаспаров М. Л. Собрание сочинений в шести томах. Т. 6..
В «окончательном» тексте «Записей» эта история следует сразу после выписанной сентенции из Е. Лундберга «Функционирование государства отвратительно, но не более, чем функционирование человеческого организма»*В ранних изданиях книги между ними, в нарушение алфавитного порядка, вклинивалась запись о флоте: «Главным врагом русского военного флота всегда было море» (с. 69). Сейчас бы нашлась подходящая по алфавиту выписка на предшествующее слово, начинающееся на «У».. Очевидно что эта страшилка относится к принстонским впечатлениям Гаспарова, проведшего на кампусе университета почти девять месяцев в 1994—1995 гг. (работа с хранящимся в библиотеке архивом О. Э. Мандельштама). Между тем трудно представить себе Михаила Леоновича — человека, боявшегося многолюдства и плохо воспринимавшего на слух разговорный английский язык*Вахтель Майкл. Воспоминания о М. Л. Гаспарове // М. Л. Гаспаров. О нем. Для него. С. 442. Сам Гаспаров в письме к Марине Тарлинской подробно описывал свою языковую уязвимость в сравнении с не знающими комплексов соотечественниками и соотечественницами. — присутствующим на школьном вечере в американском академическом городке. Зачем эта простая и абсурдная страшилка, якобы сочиненная американскими детьми для их родителей, понадобилась автору «Записей и выписок», над которыми он работал во время пребывания в Принстоне?
Зеленая лента
Прежде всего следует заметить, что приведенная страшилка представляет собой не аутентичный детский рассказ (в смысле «сочиненный» американским ребенком), а литературное произведение, написанное для детей младшего школьного возраста. Причем произведение исключительно популярное в Америке. Оно называется «Зеленая лента» («The Green Ribbon»), и его автором является Элвин Шварц (Alvin Schwartz, 1927–1992) — принстонский фольклорист (собиратель городских легенд) и писатель, создатель сборников страшных историй для маленьких детей. Впервые этот рассказ вышел в сборнике «ужастиков» «In a Dark, Dark Room and Other Scary Stories» («В темной-темной комнате и другие страшные истории») в 1984 году с замечательными иллюстрациями Дёрка Зиммера (Dirk Zimmer). Приведем этот рассказ целиком (вместе с иллюстрациями):
«Жила-была девочка по имени Дженни. Она была такой же, как все девочки, за исключением одной вещи. Она всегда носила на шее зеленую ленту. В ее классе был мальчик по имени Альфред. Дженни нравилась Альфреду, а Альфред нравился Дженни.
Однажды он спросил у нее: «Почему ты все время носишь на шее эту ленту?» «Я не могу тебе этого сказать», — ответила Дженни. Но Альфред продолжал спрашивать: «Зачем ты ее носишь?» И Дженни отвечала: «Это неважно». Дженни и Альфред выросли и полюбили друг друга. Однажды они поженились.
После свадьбы Альфред сказал: «Теперь, когда мы женаты, ты должна рассказать мне про зеленую ленту». «Придется подождать еще, — ответила Дженни. — Я расскажу, когда придет время*Персонаж справа внешне немного похож на Михаила Леоновича (наблюдение О. А. Лекманова)..
Прошли годы. Альфред и Дженни состарились. Однажды Дженни тяжело заболела. Доктор сказал ей, что она умирает. Дженни подозвала Альфреда к своей постели. „Альфред, — сказала она, — теперь я могу рассказать тебе про свою зеленую ленту. Развяжи ее, и ты увидишь, почему я не делала этого прежде“. Медленно и осторожно Альфред развязал ленту. И тут у Дженни отвалилась голова!» (пер. Д. Иванова)*Доктор на картинке чем-то напоминает известного оксфордского филолога А. Л. Зорина..
Эта страшилка, как и другие ужастики, напечатанные Шварцем, вызвала бурную дискуссию о пользе или вреде horror stories для маленьких, в которой приняли участие родители, педагоги и библиотекари (некоторые библиотеки исключили книжку из своих фондов). Сам автор указывал на то, что свои ужастики он не сочинил, а «вывел» из городского фольклора путем серьезного исследования этого жанра, проведенного в главной университетской библиотеке Принстона:
«По сути дела, каждую новую книгу я начинаю с того, чтобы выяснить все, что могу, о жанре страшилки. Это требует прочтения значительного количества книг и журналов, а порою дискуссий и консультаций с профессиональными фольклористами. Большую часть времени я провожу в Файерстоуновской библиотеке в Принстонском университете. Я живу примерно в полумиле от нее, и ее близость — одна из причин, по которой мы поселились в Принстоне. Это действительно прекрасная библиотека. Собирая материалы по своей теме, я постепенно начинаю откладывать то, что мне особенно нравится. Замечательно, что в результате обычно обнаруживаются некоторые общие типологические модели. Я ищу не только то, что мне нравится, но и такие вещи, которые определяют этот жанр»*Vardell, Sylvia M. Profile: Alvin Schwartz // Language Arts. Vol. 64. 1987. P. 427..
В заключавшем сборник разделе «Откуда заимствованы эти истории» Шварц указал, что «The Green Ribbon» основана на европейском фольклорном мотиве, в котором красная лента обвязывается вокруг шеи героя, отмечая место, где была отрезана голова, впоследствии приставленная к телу. Попутно заметим, что этот архаический мотив регенерации расчлененного тела представлен во многих мифах и сказках. В русской художественной литературе мотив оторванной и приставленной головы использован в «Мастере и Маргарите» М. А. Булгакова (наказание конферансье Жоржа Бенгальского, «причудливый шрам на шее» вампирши Геллы, и, наконец, прекрасная отравительница Тофана с зеленой лентой с бантом на блеклой шее). Обнаруживается он и в современной массовой культуре. Так, в московском Магазине необычных вещей на улице Фучика еще недавно продавалась силиконовая маска «оторванная голова, голова с цепью, цепь, страшная, латексная, на голову», производства США. Наконец, похожий на страшилку Гаспарова сюжет о механически прикрепленной и потом отвалившейся части тела хорошо известен по анекдоту о гайке вместо пупка, бытующему в разных модификациях — от «кавказского» тоста до «русской» сказки с моралью: «Родился Иван-царевич, а вместо пупа — гайка. <...> Добыли ключ, приехали во дворец, открутили гайку, а у Ивана-царевича задница отвалилась. Так выпьем же за то, чтобы не искать приключений на свою ж...»*Раскин Иосиф. Энциклопедия хулиганствующего ортодокса: опыт словаря с анекдотами, частушками, поэзией, плагиатом и элементами распустяйского пустобольства. СПб., 1995. С. 140..
Вернемся к страшилке Шварца. Комментаторы связывают происхождение этого сюжета с французским революционным террором (модницы времен Директории носили на шеях алые ленты, напоминавшие след от удара ножа гильотины) и указывают на его возможный литературный прообраз — страшный рассказ Вашингтона Ирвинга «The Adventure of the German Student» («Приключение немецкого студента», 1824). Еще одна литературная версия этого сюжета, восходящая, как полагают, к тому же, что и рассказ Ирвинга, неизвестному французскому источнику, представлена в напечатанном в 1851 году рассказе Александра Дюма «La femme au collier de velours» («Женщина с бархоткой на шее»). В XX веке этот сюжет перешел (спустился) из высокой романтической литературы с историческими (травматическими) аллюзиями в детскую литературу и школьный фольклор — рассказ «The Velvet Ribbon» («Бархатная лента»), напечатанный в 1970 году Энн Макгаверн (Ann McGovern) в детской книжке «Ghostly Fun» («Призрачные забавы»)*В том же году этот рассказ был включен в сборник «The Haunted House and Other Spooky Poems and Tales» («Дом с привидениями и другие жуткие стихи и сказки») в серии «Scholastic Book Services».. Рассказ начинался лирическим вступлением: «Жил-был человек, который влюбился в прекрасную девушку», — и заканчивался жутким открытием не прислушавшегося к предостережениям жены супруга:
«Быстро и тихонько, стараясь не разбудить жену, он склонился над ее кроватью: ВЖИК — сделали ножницы, бархатная лента упала на пол, и ХРЯСЬ — оторвалась голова. Она покатилась по полу в лунном свете, причитая в слезах: „Я... говорила... тебе... тебе же... теперь будет... ж-а-л-к-о!“»*Цит. по: https://www.laurashouseofhalloween.com/v-ribbon.html.
Элвин Шварц сжал этот сюжет и наделил героев истории именами Дженни и Альфред. Его версия (и еще раз напомним — иллюстрации к нему) получила огромное распространение в американской детской субкультуре: его читали или пересказывали вслух (во вступлении к своему сборнику Шварц предлагал маленьким читателям читать его рассказы ночью «м-е-е-е-е-дленно [„s-l-o-w-l-y“] и тихим голосом», чтобы все получили удовольствие), разыгрывали в карнавальных костюмах на Хэллоуин, а недавно стали записывать на Youtube.
В интервью Леонарду Маркусу (Leonard Marcus) в 1988 году Шварц признался, что на одно его выступление в начальной школе весь пятый класс пришел в зеленых ленточках вокруг шеи, и это его весьма умилило*Marcus, Leonard S. Night Visions: Conversations with Alvin Schwartz and Judith Gorog // The Lion and the Unicorn. Vol. 12. No. 1. New York, 1998. P. 47..
Вечером 31 октября 1994 года (Хэллоуин) М.Л. Гаспаров мог увидеть на улице обладательницу такого костюма с бантиком (надпись на картинке: «А теперь я могу рассказать вам о зеленой ленте. Развяжите ее и увидите...»).
Выскажем предположение, что Гаспаров познакомился с текстом этого рассказа не на детском школьном празднике, а в располагавшемся на главной улице городка книжном магазине Micawber Books (110 Nassau St.), по традиции выставлявшем на уличные прилавки в канун Хэллоуина иллюстрированную книжку Шварца (для чувствительного к звуковым ассоциациям человека диккенсовское название магазина — по имени неунывающего бедолаги из «Дэвида Копперфильда» — весьма похоже на слово «макабр»). В 2007 году Micawber закрылся, и рядом с ним открылся новый книжный магазин «Лабиринт». Книжка Шварца и сейчас в продаже (в издании 2017 г. с другими иллюстрациями).
МЛГ в ПГТ
Несложно заметить, что история в «Записях и выписках» представляет собой не что иное, как сокращенный перевод с английского знаменитой страшилки Шварца*Некоторые страшилки Шварца были недавно переведены на русский язык: Шварц Элвин. Страшные истории для рассказа в темноте. Пер. с английского Юрия Павлова и Веры Браун. М.: АСТ, 2019. «Зеленой ленты» среди них нет.. Более того, этот пересказ выполнен в соответствии с разработанной в то же самое принстонское время провокативной теорией Гаспарова о конспективном переводе, сжимающем оригинал в значимое целое, своего рода смысловой концепт. Так, 19 значимых слов в завязке и без того сверхкраткого оригинала — «Однажды он спросил у нее: „Почему ты все время носишь на шее эту ленту?“ „Я не могу тебе этого сказать“, — ответила Дженни» — Гаспаров превращает в 12: «У Дженни на шее всегда был зеленый бантик; Альфред спрашивал: почему? а Дженни отвечала: „Не скажу“». Между тем перед нами не простая «языковая практика» русского гостя и его очередной переводческий эксперимент. Ключ к этой записи в ее «прописке».
Гаспаров не любил Принстон. Он чувствовал себя здесь одиноко. Очень много работал (причем не в самой привычной для себя области — текстологии) и сильно уставал. Здесь обострилась его депрессия, связанная, как считает Майкл Вахтель, с неудачно выбранной съемной квартирой в огромном (по принстонским масштабам) и страшноватом здании, похожем на «дом с привидением» (вход в это жилище был с задней стороны здания)*«Только после его смерти я понял, до какой степени МЛГ мучился в Принстоне». Вахтель Майкл. Воспоминания о М. Л. Гаспарове // М. Л. Гаспаров. О нем. Для него: Статьи и материалы. С. 442.. В маленьком городе ему было скучно, и, как он признавался в письме к Подгаецкой, кроме профессора Кэрил Эмерсон, занимавшейся нелюбимым им Бахтиным*«Единственный крупный ученый в Принстоне и интересный собеседник — женщина по фамилии Эмерсон, соавтор самой толковой книги о Бахтине» (письмо к И. Ю. Подгаецкой от 12 декабря 1994 года). О диалогах с Гаспаровым см.: Эмерсон Кэрил. Двадцать пять лет спустя: Гаспаров о Бахтине // Вопросы литературы. Март-апрель, 2006., ему не с кем было здесь говорить на интересовавшие его темы. «Славистская кафедра, — писал он из Принстона М. -Л. Ботт, — слабая, интересных собеседников нет»; «русская литература в университете начинается Толстым и кончается Достоевским: поэзией не занимается никто»*Ботт М.-Л. «Читать меня подряд никому не интересно…». Как вспоминает М. Вахтель, известный стиховед и специалист по русскому символизму, находившийся в тот год в академическом отпуске в Нью-Йорке, кафедра тогда ютилась в сыром и холодном подвале, а «славистика не котировалась». Михаил Леонович утром и днем трудился в библиотеке, а вечером долгие часы сидел в подвальном кабинете Вахтеля, «что точно не улучшало его настроение»: в подвальных кабинетах были крошечные окошки, естественный свет туда почти не добирался, зимой было жутко холодно, а, когда шел сильный дождь, офисы заполнялись водой. Любопытно, что большой обшарпанный дом, в котором поселился Гаспаров, известен в принстонских хрониках как «Парфенон девицы Превост». Такое название он получил, как полагают, потому, что некогда имел портик с шестью колоннами, а его богатая владелица никогда не выходила замуж (слово «Парфенон» означает «храм Девы», смысл которого, по Гаспарову, «победа закона и порядка над произволом неразумной стихии» [«Занимательная Греция»]). Так что, сам того не зная, русский филолог-классик попал в своего рода американскую фиктивную Грецию.
Сам кампус вызывал у Гаспарова раздражение. В «Записях и выписках» на букву «П» он поместил характерную «шпильку» в адрес города, извлеченную из упоминавшегося выше письма к Ботт:
«ПГТ*Поселок городского типа.. „В Америке ведь не города, а поселки городского типа“, — сказал Томас Венцлова, литовский диссидент, преподающий славистику в Йейле. Вот такой же и Принстон: серый псевдоготический университет, такая же псевдоцерковь, по-кёльнски поднявшая одно ухо, а вокруг острокрышие дачные домики-кубики с фасадами в дощатую линейку».
Церковь Апостола Павла (архитектор Томас Генри Моран, 1955–1956), не понравившаяся М.Л. Гаспарову своей фальшивой готикой (находится неподалеку от дома, в котором он снимал квартиру). Увиденное автором в этой церкви «поднятое ухо» здесь не человеческое, а собачье, как бы настороженное, — скорее всего, речь идет о единственной торчащей башне, как в страсбургском (см. приводимое далее письмо Гаспарова), а не кельнском соборе. Впрочем, возможно, что эллинист разглядел здесь так называемый акротерион (известный также под именем «собачье ухо») — украшенную часть храма, которая устанавливаются на вершине фронтона на особом постаменте. Но вряд ли...
Страсбургский собор с северной башней (настоящая готика)
Не менее иронически он описывает в «Записях и выписках» принстонскую библиотеку имени Харви Файерстоуна (основателя компании по производству резиновых шин), готический лабиринт которой напоминает ему известную детскую головоломку (обратим внимание на вновь всплывающий «кубический» мотив):
«РУБИК. В принстонской библиотеке старая часть расставлена по одной классификации, новая — по другой, и кусочки этих частей растасованы по шести этажам в непредсказуемом расположении: больше всего похоже на кубик Рубика»*Письма М. Л. Гаспарова к Марии-Луизе Ботт..
В письме к Марии-Луизе Ботт — переводчице и комментатору «Крысолова» Марины Цветаевой — от 20 сентября 1994 года Гаспаров идет еще дальше в своей критике принстонского провинциального мирка:
«А в Принстоне смотреть не на что. Городок маленький и с виду очень мещанский, сытый, уютный, довольный, как Гаммельн».
Эта резкая характеристика вызвала впоследствии отповедь мичиганского профессора и друга Гаспарова Омри Ронена, уличившего его в бестактности и снобизме: Принстон — один из научных и культурных центров Америки, этот город принял Альберта Эйнштейна и других беженцев из нацистской Германии, наконец, на славистской кафедре преподают и учатся три поколения бывших студентов Ронена*Ронен Омри. Приписки // Звезда. №9. 2009. Ученики Ронена разных поколений — профессора Ольга Хейсти, Майкл Вахтель и аспирант Тимоти Портис (теперь тоже профессор)..
В свою очередь, соавтор и многолетняя корреспондентка Михаила Леоновича Н. С. Автономова справедливо вступилась за Гаспарова, указав на специфические (болезненные и детские) особенности его характера и индивидуальные предпочтения:
«...сама эта защита принстонцев [Роненом. — И. В.] звучит диссонансом, потому что в данном контексте она глуха к важнейшим смысловым обертонам гаспаровского употребления слова „мещанство“ <...> У Гаспарова (несмотря на соседство зловещего Гаммельна) речь идет о чем-то весьма соблазнительном: об уютном замкнутом мире, удобном для жизни и работы, о земном рае, в который его, „неконвертируемого“ Гаспарова, никогда не впустят, так что и музыка, и еда тут ни при чем. <...>
Помимо уютного и комфортного Принстона у МЛГ могли быть и другие поводы для зависти: вряд ли можно сомневаться в том, что он завидовал (скорее всего, бессознательно) и счастливым детствам, и „ненесчастливым“, как выражается Омри Ронен, бракам. Счастливым людям легче жить, а он, Гаспаров, — за границей, где никому не нужен, обязан работать, как вол, чтобы продвинуть дело, которое не сможет сделать в московской суете»*Автономова Н. С. Прочитав Омри Ронена (несколько соображений о Михаиле Леоновиче Гаспарове, его письмах и его биографии) // Стенгазета. 9 марта 2010 года..
В письме к М. Г. Тарлинской Гаспаров, говоря о возвращении из Принстона, пересказывает афоризм Кафки о том, что «каждый человек — это прекрасный сон для других и страшная явь для себя»: «Вот и я сейчас возвращаюсь оттуда, где я был прекрасным сном для других, туда, где я страшная явь для себя. Ничего нового в этой яви я не открыл»*Ваш М. Г. Из писем Михаила Леоновича Гаспарова. С. 326..
Едва ли мы ошибемся, если назовем Принстон в восприятии российского филолога своеобразным холодным наваждением, в котором, перифразируя другого русского интеллигента, оказавшегося в маленьком университетском городке в Америке, реальный, страдающий и не находящий для себя места человек чувствует, что превращается в умильный сон местных обывателей (вспомним вторую главку «Сны» в цветаевском «Крысолове»).
«Детский рай»
Как мы полагаем, восходящий к поэме Цветаевой гаммельнский мотив имеет прямое отношение не только к записи Гаспарова о Принстоне как буржуазном академическом «поселке городского типа», но и к заинтересовавшему нас переводу-пересказу американской детской истории, определенной автором-филологом как «идиллическая страшилка» (своего рода фрейдовское «das Unheimliche» [жуткое] редуцированной до сюжетного минимума мещанской жизни, представленной повествователем и проиллюстрированной художником: девочка и мальчик, школьная любовь, женитьба, жизнь вдвоем до старости и смерти).
В основе романтической поэмы Цветаевой лежит знаменитая средневековая «страшилка» о похищенных пестрым музыкантом-крысоловом 130 гаммельнских детях (существует большая литература об исторических, культурных, мифологических и социопсихологических истоках этой истории). В интерпретации Цветаевой оскорбленный Крысолов, символизирующий поэзию, уводит игрой на дудочке детей из духовно мертвого мещанского Гаммельна («Быт не держит слово Поэзии. Поэзия мстит»). Гаммельн, напомним, изображается в поэме так:
Стар и давен город Гаммельн,
Словом скромен, делом строг,
Верен в малом, верен в главном:
Гаммельн — славный городок!
В ночь, как быть должно комете,
Спал без просыпу и сплошь.
Прочно строен, чисто метен,
До умильности похож
— Не подойду и на выстрел! —
На своего бургомистра*Цветаева Марина. Собрание сочинений в 7 т. Т. 3. М., 1994. С. 51..
Вот еще одна характеристика готического Гаммельна, очевидно, проецирумая Гаспаровым на псевдоготический Принстон (двусложное название первого легко заменить в стихах названием нью-джерсийского городка):
Город грядок —
Гаммельн, нравов
добрых, складов
полных, — Рай-
город...
Божья радость —
Гаммельн, здравых —
город, правых —
город...
Рай-город, пай-город, всяк-свой-пай-берет, —
Зай-город, загодя-закупай-город.
<...> Божья заводь —
Гаммельн, гадок —
Бесу, сладок —
Богу...
<...> Кто не хладен
и не жарок,
прямо в Принстон
поез-
жай-город, рай-город, горностай-город.
Бай-город, вовремя-засыпай-город*Там же. С. 55..
В последней главе поэмы (которую, по-гаспаровски, вполне можно назвать исполинской романтической страшилкой) под названием «Детский рай» Крысолов зазывает с помощью волшебной дудочки гаммельнских детей и обещанную ему в жены дочку бургомистра в поэтический эдем (тема, связанная в восприятии Цветаевой с «Лесными царями» Гете и Жуковского) и топит их в озере:
В царстве моем — ни свинки, ни кори,
Ни высших материй, ни средних историй,
Ни расовой розни, ни Гусовой казни,
Ни детских болезней, ни детских боязней:
— Вечные сны, бесследные чащи...
А сердце все тише, а флейта все слаще...
— Не думай, а следуй, не думай, а слушай.
А флейта все слаще, а сердце все глуше...
— Муттер, ужинать не зови!
Пу — зы — ри*Там же. С. 108..
В этом русском поэтическо-мифологическо-психологическом контексте становится понятной данная Гаспаровым дефиниция переведенной им детской истории, «услышанной» (или, как мы предположили, прочитанной) в кажущемся уютным и довольным Принстоне, — «идиллическая страшилка»*Термин «страшилка», используемый Гаспаровым, был введен в фольклористический оборот в 1970-е годы М. В. Осоргиной (Гречина О. Н., Осорина М. В. Современная фольклорная проза детей // Русский фольклор. Т. 20. Л., 1981). В 1990-е годы становятся популярными стилизации и сборники русских детских страшилок: Успенский Эдуард. Красная рука, черная простыня, зеленые пальцы. Страшные повести для бесстрашных школьников (Пионер, №2–4, 1990); Науменко Г. Русские детские страшилки. М.: Классика плюс, 1997; Усачев Андрей, Успенский Эдуард. Жуткий детский фольклор. М.: Росмэн, 1998.. Эта дефиниция, используя собственное выражение Гаспарова, представляет собой своего рода «деструкцию» американской среды, вызывавшей в нем не только насмешку, но и некий первобытный ужас, — «страшная академическая идиллия». Иначе говоря, «устами» вымышленных американских младенцев и с помощью американского детского фольклорного жанра Гаспаров высказывает собственное представление об академическом рае, скрывающем под прекрасной оболочкой чуждые для него эстетику и образ жизни. «Настоящий Гаммельн, — писал ученый в статье «Тема дома в поэзии Марины Цветаевой» (1992), — это город «„...складов полных, Рай-город...“, и это плохо, потому что в быту». И продолжал афористически: «Даже крысы, заслушав песню крысолова, становятся выше мещанства» (флейта цветаевского Крысолова поет: «Крысы, с мест! / Не водитеся с сытостью: съест!»*Цветаева Марина. Собрание сочинений. Т. 3. С. 71.).
Заметим, что в похожем тоне Гаспаров описывал в «Записях и выписках» по-настоящему готический Оксфорд, название которого («the oxen ford» — «бычий брод») «местные слависты» якобы переводят как «Скотопригоньевск». (Профессор Катриона Келли заметила в разговоре с нами, что никогда в жизни не слышала от коллег подобного перевода-сопоставления Оксфорда с местом действия «Братьев Карамазовых», и предположила, что Гаспаров услышал этот каламбур от профессора Джерри Смита, с которым тогда часто общался. Но возможно, что Гаспаров прочитал о такой этимологии в комментариях известного английского переводчика романа Игната Авсея в оксфордском издании 1994 года*“Dostoyevsky must have modelled the name on some such Western original as Cattleville, or Oxenford, or even Oxford” (Dostoyevsky, Fyodor. The Karamazov Brothers. A new translation by Ignat Avsey. Oxford: Oxford University Press, 1994. P. 1003).). Разумеется, сама по себе ироническая критика университетского мирка как мещанского, лицемерного и мертвого является традиционной романтической темой (от «Золотого горшка» Э. Т. А. Гофмана до английских оксбриджских mystery series вроде замечательного «Инспектора Морса» и фильмов-ужасов на тему кампусной Америки 1950–1960-х годов).
Черный бутон
Почти девять месяцев спустя после приезда в Америку, 3 мая 1995 года, Гаспаров пишет «итоговое» письмо И. Ю. Подгаецкой «в самолете из Нью-Йорка в Москву»:
«Только теперь, улетев из Принстона, я в состоянии сказать, на что он, собственно, похож. Архивная читальня называется „имени Даллеса“ — помните, был такой поджигатель войны. Она круглая, и перед глазами висит портрет круглого Даллеса над круглым глобусом. Вокруг нее библиотека — вёрсты пристроек и надстроек вширь и ввысь, а на перекрестках в полу рисунки компаса, N-E-S-W, чтобы не заблудиться. Вокруг — университет, серыми башенными псевдо-готическими корпусами, а среди них, на площадке перед библиотекой, постамент, и на нем бутон черных выпуклостей с просветами: скульптор Липшиц, „Гармония гласных“.
На главной улице — псевдо-церковь (святой Павел), по-кёльнски — или по-страсбургски? — поднявшая одно готическое ухо. А вокруг, теремками, острокрышие домики-кубики с дачными крылечками и фасадами в досчатую линейку. Я уже писал: „В Америке ведь не города, а поселки городского типа“, — сказал Томас Венцлова, приятель Бродского, степенный диссидент, преподающий славистику в Йеле».
Как видим, это письмо включает выдержку из приведенного выше письма к Марии-Луизе Ботт, ставшую затем словарной «выпиской» «ПГТ». Между тем в последней был несколько заретуширован сарказм, весьма напоминающий язвительную манеру Цветаевой: «литовский диссидент» вместо использованного в письме к Подгаецкой оксюморона «степенный диссидент», преподающий славистику в элитарном Йеле. Заметим, что высказывание Венцловы, процитированное Гаспаровым, непосредственно связано с исследовательскими интересами йельского профессора, призывавшего к изучению культурно-семиотического «языка» (легенды) «многих современных городов, к которым часто применим советский термин „поселок городского типа“»*Венцлова Томас. К сопоставлению вильнюсского и таллиннского текста // Семиотика города: Материалы Третьих Лотмановских дней в Taллиннском университете. Таллинн, 2014. С. 29-30..
Отметим в связи с принстонским топографическим «языком», что скульптура Жака Липшица (Jacques Lipchitz), которую иронически остраняет Гаспаров в письме к Подгаецкой, «по-хлебниковски» (для русского филологического уха) называется «Song of the Vowels». Она стоит перед библиотекой, в которой хранится архив Мандельштама, где изучал свои ужастики Шварц и работал Гаспаров, изображает арфу и арфиста и воплощает, по словам самого скульптура, древнюю легенду о тайной молитве, с помощью которой жрецы могут вызывать к жизни силы природы.
Полагаем, что Гаспарову, ежедневно проходившему мимо «Песни гласных» в библиотеку, этот «бутон черных выпуклостей с просветами» казался пугающей (забронзовевшей) пародией на гаммельнского музыканта-заклинателя. Попутно заметим, что в принстонском письме к Андрею Устинову от 10 декабря 1994 года Гаспаров сообщал, что ходит в архив «мимо греческой закусочной (Zorba the Grill), где предлагаются сувлаки и фарафели <sic!> — очень хармсовские слова»*Разумеется, имеются в виду фалафели. Выражаю глубокую признательность А. Б. Устинову за разрешение ознакомиться с этим письмом. (речь идет о популярном ресторанчике — увы, недавно закрывшемся — «Zorba’s Grill», находившемся по адресу 183 Nassau St., Princeton). Замечательно, что греческие блюда вызывали у автора «Занимательной Греции» русские авангардистские фонетические ассоциации. А еще замечательнее, что эти ассоциации неожиданно преломились в «Записях и выписках» в «дефиниции» «Хелефеи и фелефеи»: «Я раскрыл Библию, открылась Вторая книга Царств: «И вышли за ним люди Иоавовы, и хелефеи и фелефеи, и все храбрые пошли из Иерусалима преследовать Савея, сына Бихри». Я обрадовался и написал открытку В. П. Григорьеву: вот какой хлебниковский (или хармсовский) язык я нашел в Писании. Он ответил: «Хармсовский, но не хлебниковский, потому что звука ф в „звездном языке“ не было». Чистый Хармс!
В заключение, приведем последние слова написанного Гаспаровым в самолете письма, завершающие его дискретный принстонский травелог:
«<...> Пока я писал, мы пролетели ночь, над светлыми облаками встает солнце, и до Москвы — три часа. Я понял, почему я стал писать Вам, вместо того, чтобы считать аллитерации в „Евгении Онегине“, как я собирался: потому что мне нужно было душевно приготовить себя к московской реакклиматизации, и через разговор с Вами это оказалось всего возможнее. Спасибо Вам за это»*Ваш М. Г. Из писем Михаила Леоновича Гаспарова. C. 213..
Кажется, что это специфическое предчувствие возвращения на родину к своему языку, своим читателям (читательницам) и неизменному одиночеству («страшной яви» собственного «я») выворачивает наизнанку канонический финал карамзинских «Писем русского путешественника», строящихся как эпистолярные «разговоры» с сочувственницами:
«Я в России и через несколько дней буду с вами, друзья мои!.. Всех останавливаю, спрашиваю, единственно для того, чтобы говорить по-русски и слышать русских людей. Вы знаете, что трудно найти город хуже Кронштата, но мне он мил! Здешний трактир можно назвать гостиницею нищих, но мне в нем весело!
С каким удовольствием перебираю свои сокровища: записки, счеты, книги, камешки, сухие травки и ветки, напоминающие мне или сокрытие Роны, la perte da Rhone, или могилу отца Лоренза, или густую иву, под которою англичанин Поп сочинял лучшие стихи свои! Согласитесь, что все на свете крезы бедны передо мною!»*Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л.: Наука, 1984. С. 388.
Почти девятимесячная принстонская командировка Гаспарова не оставила никаких чувствительных «воспоминаний путешественника» (кроме двух-трех разговоров с душевно близкими и интересными для него собеседниками*Так, об античнице Е. В. Алексеевой, помогавшей ему в работе над мандельштамовским архивом, Гаспаров пишет: «Худая, болезненная <…>, нервы натянутые. В голосе иногда слезы, но владеет собой. <…> общий язык нашелся, и разговоры получаются такие человеческие, что мне все еще непривычно. Вот и еще одним хорошим человеком в жизни больше...» (Ваш М. Г. С. 328). Вообще с тихими и болезненными интеллигентными собеседниками Гаспаров легче находил общий язык. «С малознакомыми и новознакомыми людьми, — писал он в одном из своих принстонских писем, — вдруг получались очень хорошие разговоры: старенькая преподавательница (моложе меня на два года), устроившая мне визит в Блумингтон, разговаривала со мной так, что на прощание мы обнялись и я ее по головке погладил» (Там же. С. 326). Речь идет о профессоре Индианского университета «тихой бахтинистке» Нине Перлиной, подсказавшей Гаспарову, что темный мандельштамовский стих «жаркой шубы сибирских степей» из известного стихотворения о «веке-волкодаве» восходит к ремарке Велимира Хлебникова «Перун подает Юноне черную шубу сибирских лесов» из той самой заумной пьесы «Боги», о которой ученый прочитал доклад (а потом написал статью).). Но от нее остались несколько ярких, грустных и умных писем, классические статьи о мучительной работе Мандельштама над текстами своих главных и самых страшных произведений и переработанное в книжку собрание собственных «подпольных» выписок, представляющих печальную ироничную исповедь (сам автор употребил в одном из писем медицинский термин «анамнез») «безбытного», или, лучше сказать, «неуместного», российского книжника-интеллектуала, оказавшегося в идиллическом академическом городке в окруженном огнем конце XX века (в нескольких письмах этого времени академический ученый Гаспаров упоминает кровавую Чеченскую войну, начавшуюся в декабре 1994 года, — современный фон его филологической работы над статьей о пацифистских «Стихах о неизвестном солдате» Мандельштама).
В свою очередь, переведенный Гаспаровым американский рассказ о Дженни и Альфреде оторвался от «Записей и выписок» и стал функционировать в российском интернете просто как анекдот-страшилка. Забавно, что остроумцы из российских чатов предлагают новые развязки для этой истории. Один шутник заменил имя Альфред на Альберт, включив тем самым страшилку в «принстонский текст»: «Этим мальчиком был Альберт Эйнштейн». Другой завершил рассказ на гендерной ноте: «„Вот теперь развяжи мне бантик, и ты кое-что поймешь“. Он развязал и — увидел кадык» (или: увидел, что это был... Джонни)». Но это уже совершенно иная история, свидетельствующая о других страхах и предрассудках.
Постскриптум
«Что для меня удивительно, — меланхолически заметил коллега Майкл Вахтель, прочитав эту статью, — это то, что все это было не так давно, а ничего физического не осталось. Cтарого книжного магазина нет; бывшего кабинета, где работал Гаспаров, нет; дом, где он жил, снесли; читальный зал рукописного отдела перенесли; даже греческое кафе закрылось. Одни руины, как у твоего Карамзина». Справедливости ради нужно сказать, что кафедра славистики после ремонта переехала на светлый и теплый второй этаж, нынешние аспиранты слушают курсы по русской и украинской поэзии, и, наконец, в этом году на кафедре работают два замечательных мандельштамоведа в ожидании третьего.