Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
От «Всемирной» до русской
«Русский современник» (РС) создавался в стенах «Всемирной литературы» — издательстве, затеянном Максимом Горьким в 1918 году в Петрограде. Через три года писатель не без скандала эмигрировал. «По настоянию Ленина уехал лечиться за границу», как писали затем в советских учебниках. Заведовать огромным предприятием он оставил своего друга и помощника Александра Тихонова. До этого, к слову, уже в одном «Современнике» успевшего поработать — в менее известном, чем предшественники, ежемесячном «журнале литературы, политики, науки, истории, искусства и общественной жизни», организованном в 1911-м Александром Амфитеатровым при участии все того же Горького. Вообще пермяк Тихонов приехал учиться в Санкт-Петербург на горного инженера и о писательской карьере вроде бы не мечтал — это Горький втянул его в литературу и правил его первые тексты, которые несостоявшийся золотодобытчик подписывал скромно, но многозначительно «Серебров». А затем привлек и к редакторской работе — в 1905 году Тихонов уже числился среди редакторов «Новой жизни», первой легальной газеты социал-демократов (большевиков). С девятого номера к ее редактуре подключился Владимир Ульянов (Ленин), и завязавшееся тут знакомство, а затем и переписка с «вождем пролетариата» впоследствии и спасали, и сажали Тихонова в буквальном смысле слова. Но об этом позже.
С первых же дней во «Всемирной литературе» работали и «два Ивановича» — Корней Чуковский и Евгений Замятин. Их пригласил Горький для «просветительской и переводческой работы», и здесь они быстро нашли общий язык, загорелись идеей выпускать собственный «Литературный современник». Мэтр их поддержал и даже написал Вацлаву Воровскому, тогда только назначенному на пост главы «Госиздата», о необходимости «органа печати» для просвещенного читателя, «который поставил бы своей целью защиту культуры и борьбу с «бытом». Он же переименовал его в «Завтра», и под таким названием журнал вошел в каталог за 1919 год издательства Зиновия Гржебина, дочернего проекта «Всемирной литературы», как ежемесячный «внепартийный» журнал, посвященный вопросам литературы, науки, искусства, техники, просвещения и современного быта. Но тогда из этой затеи ничего не вышло. Если не считать того, что название «Литературный современник» через несколько лет «позаимствовало» для своего литературно-критического журнала ленинградское отделение Союза писателей СССР — он выходил с 1933-го по 1941-й.
Юрий Анненков. Портрет Корнея Чуковского
В очередной раз Чуковский подступился к Горькому в 1920 году, предложив организовать в России «журнал для интеллигенции», подобный пушкинскому «Современнику». Но тот уже запустил подобный за границей — его «Беседа» делалась в Берлине и дожила до 1925 года. Однако когда в 1921-м в Петрограде та же компания «Ивановичей» начала издавать журнал «Дом искусств», Горький охотно вошел в его редколлегию. К ней же примкнули художник и критик Мстислав Добужинский и художник и искусствовед Николай Радлов. Выпустили всего два номера — «Дом искусств» критиковали за «оторванность от мира» и непонимание, а главное, неприятие революции. Но издание запомнилось надолго программной статьей Замятина «Я боюсь» — «я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».
А неугомонные «Ивановичи» меж тем уговорили Тихонова на выпуск очередного издания — вместе с примкнувшим к ним искусствоведом Абрамом Эфросом они затеяли под эгидой «Всемирной литературы» журнал «Современный Запад». Он, как сообщалось в первом номере, вышедшем осенью 1922-го, ставил своей задачей «дать русскому читателю по возможности полную и строго объективную картину умственной и художественной жизни современной Европы». Обложку для него нарисовал Юрий Анненков, до того, кстати, разработавший логотип «Всемирной литературы» и написавший портреты всех редакторов журнала. На страницах СЗ публиковались произведения Д. Джойса, М. Пруста, Ш. Андерсона, Э. Хемингуэя, У. Уитмена. Также здесь писали о театре, кино и джазе, подробно рассматривали дадаизм и «унанимизм». (Параллельно Тихонов запустил журнал «Восток», который делался ведущими востоковедами Петрограда, сотрудниками Азиатского музея и членами редакционной коллегии Восточного отдела «Всемирной литературы».)
Однако надежду сделать свой журнал на отечественном материале «два Ивановича» не оставляли. Контуры нового издания начали вырисовываться весной 1923 года. Тогда, судя по письму Замятина к Чуковскому, о журнале собирались уже «помечтать втроем». Третьим стал Александр Тихонов, «единственный среди нас деловой человек», как охарактеризовал его позже Чуковский: к этому времени ситуация во «Всемирной литературе» складывалась неважная, и предприимчивый Тихонов посчитал, что предприятие в целом может спасти лишь частный капитал — благо шел третий год НЭПа и были люди, готовые вложиться в выгодный проект. Все это он изложил Горькому, попросив поддержать или новый «Современник», или «Новую жизнь» — мудрить с названиями Тихонов особо не хотел, но обещал «все сделать хорошо». В ответ Горький сразу же дал свое имя на обложку, мемуар о Ленине для первого номера и обещание подыскивать талантливых авторов среди русской эмиграции для последующих выпусков. (После прочтения «ЗОО» Виктора Шкловского он решил, что Эльза Триоле — тот самый автор, раз сочиняет такие письма, и первым же делом обратился к ней.)
Но «бренд» к тому времени оказался занят: «Знаковое слово „современник“ — как заметила по сходному поводу Ирина Сурат — торчало тогда буквально отовсюду». Вот и Государственный институт журналистики в Москве свое профильное издание еще в 1922-м назвал «Современником». Тогда новый проект «Всемирной литературы» получил приставку «Русский». Это была и попытка противопоставить его «Современному Западу», и своеобразная дань еще одному легендарному изданию, в котором все трое сооснователей РС успели поучаствовать, — газете «Русское слово».
Между Москвой и Ленинградом
Юрий Анненков. Портрет Александра Тихонова
Разрешение на выпуск «Русского современника» Тихонов получил в феврале 1924 года. Деньги на журнал дал Николай Магарам. До революции он работал с известным книгоиздателем Иваном Сытиным, а в годы НЭПа открыл собственное предприятие. Оно размещалось в Москве на Мясницкой, 2/4. При нем же создали и контору «Русского современника», в которую для решения финансовых и цензурных вопросов ленинградской части редакции приходилось приезжать часто, особенно Тихонову. Это создавало массу неудобств, вплоть до курьезных: «Рассказ Федина, который Вы просите прислать, заперт в шкафу с рукописями, а ключ от шкафа заперт у Вас в столе», — сообщал ему Замятин из ленинградской редакции. Она изначально занимала помещение на Моховой, 36 — во флигеле этого же дома жил и сам Евгений Иванович, а ко второму номеру журнал перебрался на противоположную сторону улицы, в здание № 37.
При этом журнал планировалось выпускать еще и за рубежом на английском, французском и немецком. На авантитуле первого номера даже стояло уведомление от издателя: «Право перевода и печатания на иностранных языках, равно как и право издания на русском языке заграницей, всех произведений, напечатанных в настоящей книге журнала „Русский современник“, за исключением произведений М. Горького, Л. Н. Толстого и материалов из отдела „библиографии“, принадлежит исключительно издательству Манц в Вене (Manzverlag, Wiene. Leipzig)». Однако австрийская сторона своей части договора так и не выполнила.
Магарам был человеком осторожным, если не сказать пугливым. Запуская новое предприятие, он хотел держаться как можно дальше политики, и для того, чтобы успокоить издателя, Тихонов при нем собрал всю редакцию и, как записал это Чуковский, сказал: «Я спрошу вас без обиняков, намерены ли вы хоть тайно, хоть отчасти, хоть экивоками нападать на советскую власть. Тогда невозможно и журнал затевать. Все мы ответили: нет, Замятин тоже ответил нет, хотя и не так энергично, как, напр., Эфрос».
Первый номер создавался в командировочных условиях — редакторы курсировали между столицами, работали с утра до ночи. «Тихонов однажды так устал, что вместо Достоевский и Толстой сказал: — Толстоевский и Достой», — описал в апреле 1924-го Чуковский этот процесс. Годы спустя он рассказывал Мариэтте Чудаковой, как тогда, встав из-за стола, просто падал на пол и засыпал. Евгений Замятин об этом же сообщал Максимилиану Волошину так: «От прочитанной за эти дни горы рукописей — в голове у меня сейчас, как в вагоне III класса на пятые сутки: дымно, ватно и путано. Напишу только немного — и, должно быть, несуразно. <...> И вот — пять суток без продыху читал рукописи, планировал и изобретал — с прочими соредакторами».
Среди результатов такого «изобретательства» — критическая рубрика «Паноптикум. Тетрадь примечаний и мыслей Онуфрия Зуева». Эту копилку стилистических и фактических неточностей в произведениях современных писателей, а также среди газетных публикаций собирали, помимо Чуковского, литературоведы Юрий Тынянов и Николай Лернер, а оформлял их в виде бесхитростно-юмористических заметок Замятин.
Классики среди сотрудников
Юрия Анненков. Портрет Максима Горького
Авторство «Паноптикума» Чуковский полностью приписывал себе. Ирина Лукьянова в ЖЗЛ «Чуковский» отметила родство раздела с «Литературными стружками» — постоянной рубрикой в газете «Речь», где тот в свое время собирал ошибки и опечатки из новых книг, газет и журналов. При этом если заглянуть в его «речевые» обзоры, то в отзыве на «Сатирикон» (Речь, № 223 от 16 августа 1909 г.) можно увидеть, как Чуковский простодушно поражается тому, что в одном номере такого издания могут быть сразу размещены пародия на Кузмина и анонс на новые стихи самого Кузмина, печататься стихотворения Блока и других модернистов и тут же — о «прыщавых декадентских щеголях». Именно по такому принципу собирался каждый номер РС, о чем ниже, и не исключено, конечно, что за последующие полтора десятилетия он просто переменил свои взгляды. А в числе праотцов Онуфрия также легко угадываются и Барон Брамбеус — литературная маска журналиста Осипа Сенковского, и Феофилакт Косичкин, за которым скрывался Пушкин на страницах своего «Современника», а также «Новый поэт» — псевдоним Ивана Панаева под фельетонами уже в «Современнике» Некрасова.
В целом «Онуфрий Зуев» — квинтэссенция преемственности «Русского современника». Он, как уже говорилось, ориентировался на пушкинскую концепцию журнала — журнала как метатекста, с опорой на дневники и мемуары, записки и исторические штудии создающего образ того самого «героя времени», обозначенного в его названии. К слову, редакция РС вела настоящую охоту и за воспоминаниями своих современников. Например, среди распоряжений, которые Тихонов посылал в московскую контору, были и такие: «Поговорите с Абрамом Марковичем [Эфросом. — С. Л.] относительно Дневников Вахтангова и Воспоминаний Немировича», а ниже приписывал: «Попросите его снестись телеграфом со Станиславским и закрепить за нами Мемуары». Говоря о преемственности, стоит также отметить, что уже в первом номере РС оказались авторы пушкинского круга — Вяземский и Тютчев, а также «некрасовский» А. К. Толстой.
Такой набор у одних вызывал недоумение, у других — восторг. Начинающий ростовский поэт Юрий Казарновский (и будущий солагерник Мандельштама и Лихачева) писал Замятину, что РС был для них, начинающих литераторов Ростова, хорошей школой (и арестованный в 1926-м, Казарновский в числе прочего услышал от следователя вопрос о том, что он знает о возрождении «Русского современника»). А Николай Харджиев позднее вспоминал, что Даниил Хармс «высоко ценил стихи А. К. Толстого и даже в слабых его вещах находил хорошие строки. Одним из любимых авторов был Козьма Прутков. Особенно восхищался он сценой из трагедии Semi colon (Точка с запятой) Алексея Толстого, отсутствующей в цикле Козьмы Пруткова». Речь о Comma («Запятая») — «балете в несколько действий», который наряду со стихами и баснями Козьмы Пруткова, созданными уже одним Толстым и в общее собрание сочинений никогда не входившими, опубликован в первой книжке «Русского современника». Впрочем, сам Хармс упоминал именно эти сочинения Толстого в письмах к своей родной тете Наталии Колюбакиной. И по этой подборке можно судить о степени влияния на стилистику, в том числе орфографию обэриута. Как пример — одно лишь название толстовско-прутковской басни на страницах РС: «О том, что дискать один филосов остался без огурцов».
Но отвлеклись. Хотя о влиянии журнала на действовавших тогда литераторов разговор отдельный. И те хорошо понимали, что значило попадание на его страницы. Даже Маяковский, не удержавшись, съязвил: «Ну что ж! „Современник“ — хороший журнал, в нем сотрудники — Лев Толстой, Достоевский». В этом слышалась и своего рода обида — его в эту компанию не звали. Притом, что присутствие поэта в журнале было бы, как отмечал Тихонов в письме Эфросу, «со всех сторон желательно». Но тут же добавлял, что «брать Маяковского „в темную“ — опасно. Опасность, главным образом, может быть и со стороны „содержания“. За форму он в конце концов отвечает сам. Нельзя ли навести агентурные сведения об этой поэме и после этого, если все благополучно, взять у него рукопись». Поручить это собирались Виктору Шкловскому — вернувшись из эмиграции, он не мог прописаться в Ленинграде, зато ему разрешили проживание в Москве, где он быстро и близко сошелся с Маяковским. Но для журнала, похоже, безрезультатно: у Маяковского 1924-м датированы всего две поэмы, и ни одну из них «Русский современник» не анонсировал. Вопрос о том, почему с поэтом не связывались напрямую, отчасти проясняют дневники редактора «Нового мира» Вячеслава Полонского: «С ним нельзя было спорить, когда он хотел убедить в хорошем качестве своих стихов. Он мог убедить в чем угодно <...>. На него жаловались: черт его побери, придет, уговорит, всучит, — а потом окажется, что чепуха. Поэтому лично с ним спорить боялись — и в редакциях, и в ГИЗе, и особенно в Торгсекторе, куда он иногда заглядывал, чтобы „продвигать“ свои книги. Там его боялись как огня. И действительно, если он приходил — добивался, чего хотел».
Первый РС
Юрий Анненков. Портрет Евгения Замятина
А в журнале за качеством материала следили строго: «Посылаю 4 стихотворения Сологуба (в 2-х экз). Он прислал пачку в 12 штук, но Евгений Иванович с Корнеем Ивановичем выбрали только четыре», — сообщала секретарь редакции Вера Богдановская своему шефу Тихонову. Эти стихи Сологуба открывали первый номер «Русского современника». При этом сам Замятин рассчитывал, что с этого же выпуска он начнет печатать свой полностью к тому времени завершенный роман «Мы». Однако тому были как внутренние препоны — он не нравился Горькому («гнев старой девы») и Чуковскому («роман Замятина „Мы“ мне ненавистен»), так и внешние — цензура круто взялась за журнал еще на стадии подготовки. Так, 20 апреля Замятин писал из Москвы: «Вчера мы, было, совсем приуныли. Был вчера вечером на заседании Союза Пис<ателей> — и там Тих<онов> сообщил, что журнал закрывают, не дадут выйти даже 1-му №. Поэтому утро сегодня проведено в приемной у Луначарского — Тих<онов>, Эфрос и я беседовали с ним, затем — без конца — с цензурой. Кое-как отбились: т. е. первый № выпустят, а что дальше — неведомо. Узнаем во вторник после заседания Коллегии в цензуре».
Первый номер «Русского современника», оформленный также Ю. Анненковым, отпечатали в начале мая 1924-го — без замятинского «Мы» (хотя о нем тут же, в номере, весьма комплементарно написал Ю. Тынянов), но с его же «Рассказом о самом главном». Да и за тот пришлось повоевать: «Вчера получили Ваш рассказ из цензуры, — писал ему Тихонов. — Пробовали зарезать сцену расстрела, но мы геройски отстояли. Вычеркнули только „совдеп твою мать“».
В номере также вышли стихи А. Ахматовой, Н. Клюеева, Н. Асеева, А. Вагина, пьеса «Конь в сенате» Л. Андреева и «Записи некоторых эпизодов, сделанных в г. Гогулеве А. П. Ковякиным» Л. Леонова, рассказы Б. Пильняка и И. Бабеля, воспоминания М. Горького, в том числе об А. Блоке, статьи Тютчева о Байроне и Л. Толстого о Шекспире. Большой архивный раздел, посвященный Достоевскому, — его письма и записные книжки, письма к нему Н. Стахова и А. Майкова. А также упомянутые ранее не изданные стихи и пародии Козьмы Пруткова, сочиненные А. К. Толстым.
В разделе «Статьи. Обзоры. Библиография» опубликованы мемуар Горького о Ленине, работы В. Шкловского о законах кино, Б. Эйхенбаума «В ожидании литературы» и «Литературное сегодня» Ю. Тынянова, К. Чуковского — об А. Н. Толстом, С. Парнок — о Б. Пастернаке. Н. Пунин написал о выставке АХРР (Ассоциации художников революционной России) в Ленинграде, А. Эфрос в «Восстании зрителя» — о том, чем, на его взгляд, оборачивается социальная полезность искусства для живописи, театра и литературы на примерах, в частности, В. Татлина, Вс. Мейерхольда и Б. Пильняка.
В собственно библиографии — масса весьма остроумных рецензий от ведущих критиков, литературо- и музыковедов на практически все вновь вышедшие книги, не только художественные, но и посвященные литературоведению, искусству, как отечественных авторов, так и переводных. Для этой рубрики в первом и последующих номерах постоянно писали В. Шкловский, Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум, Б. Томашевский, Л. Гроссман, Г. Винокур, Н. Лернер, А. Гизетти, С. Мокульский, Е. Браудо, Н. Радлов, Н. Пунин, С. Гинзбург, Ю. Полетика, В. Вейдле, Вс. Рождественский. Причем нередко за рецензией одного автора сразу же шел разбор и его собственной книги.
Последний раздел — «Паноптикум. Тетрадь примечаний и мыслей Онуфрия Зуева», где под разбор пошли все свои, от А. Н. Толстого до Пильняка, досталось и Горькому, и... Замятину.
«Без забрала»
После выхода первого номера, 10 мая, Тихонов написал Магараму: «Хвастаться мне ни к чему, но думаю, что с литературной стороны журнал безукоризнен, а технические недочеты в будущем исправим». О литературной стороне свидетельствует и отзыв одного из редакторов берлинской «Беседы» Федора Брауна. В частности, Горькому он написал: «За новым „Русским современником“ нам, правда, не поспеть. Таких интересных вещей нам здесь не добыть». А Чуковский в своем дневнике отметил: «Первый номер „Современника“ вызвал в официальных кругах недовольство:
— Царизмом разит на три версты!
— Недаром у них обложка желтая.
Эфрос спросил у Луначарского, нравится ли ему журнал.
— Да, да! Очень хороший!
— А согласились ли бы вы сотрудничать?
— Нет, нет, боюсь.
Троцкий сказал: не хотел ругать их, а приходится. Умные люди, а делают глупости».
Ругать начали сразу. Как писал Замятин Тихонову уже 22 мая, «первый выстрел делает Гайка в ближайший вторник». Прицел на А. М. Эфроса, которого обвинили в эстетизме и рядом с которым «позорно быть Эйхенбауму и Тынянову». «Гайка» — критик и журналист Гайк Георгиевич Адонц, редактировавший ленинградский еженедельник «Жизнь искусства», в котором, к слову, в том же 1924-м публиковались не только Эйхенбаум и Тынянов, но и почти все обозреватели и рецензенты РС, проживавшие в Ленинграде. Возможно, именно поэтому в 28-м номере за 1924 год он обрушился с критикой на статью москвича Эфроса «Восстание зрителя».
Следом, в июне, Г. Лелевич (псевдоним Лабори Гилелевича Калмансона, одного из основателей Московской ассоциации пролетарских писателей (МАПП) и журнала «На посту») в журнале «Большевик» № 5/6 опубликовал статью «Несовременный „Современник“», где с первых же строк заявил: «Перед нами — выступление буржуазной литературы уже в открытом виде, без забрала, в качестве организованного отряда. № 1 журнала „Русский Современник“ как раз представляет из себя первое выступление этого отряда.
Сотрудников „Русского Современника“ можно разбить на две основные категории: на неприемлющих и „приемлющих“ революцию. Это деление проходит красной нитью через все отделы журнала». Далее он обвинил Ахматову и Замятина в «антиреволюционности», Сологуба назвал «матерым упадочником» и его стихи — «политическими документами», в которых он «проклинает Октябрьскую революцию». А София Парнок, оказывается, «пытается в конце журнала подвести теоретическое обоснование под контрреволюционные писания Ахматовой, Сологуба и Замятина». И даже «произведения, „приемлющие“ революцию, носят в „Современнике“ определенно националистический характер и далеки от подлинной революционности» — это о Пильняке, Клюеве, Чуковском и Горьком. «Великоросский национализм — вот платформа, на которой сошлись и обменялись рукопожатиями Ахматова и Горький, Чуковский и Пильняк. Самое название журнала подчеркивает его националистический уклон. „Русский Современник“! Не говоря уже о термине „пролетарский“ (этого никто и не требует), хотя бы поставили „Советский“, наконец, „Российский“. Нет, именно русский!» Автор недоумевает, что делают в журнале Асеев и Бабель. Вывод: «политически „Русский Современник“ означает не что иное, как блок художественных идеологов господствовавших до революции классов с художественными идеологами новой буржуазии, мечтающей об обволакивании и буржуазном „перерождении“ Советской власти». И далее: «Это появление на идеологическом фронте открытого литературного отряда буржуазии является фактом большого политического значения — фактом, который требует немедленных и серьезных шагов в целях противопоставления фронту Замятиных, Чуковских, Сологубов, Пильняков фронта пролетарской и революционной литературы».
Ругали журнал и в русской эмиграции. Больше всех его критиковал Вячеслав Ходасевич, к его мнению прислушивался Горький и все больше разочаровывался в этом начинании. Самому Ходасевичу это не помешало отправить новые стихи в ближайший номер РС, а после встать на его защиту перед Горьким, что привело к разрыву отношений.
Рекламные агенты и гастроли
Журнал в рознице стоил три рубля («Красная новь» в 1924-м — 2 руб., «Работница» — 20 коп.), но для развития ему требовалась подписка, вести которую официально редакция не могла. Подробнее эту ситуацию описал некто «Адресат» в берлинской газете «Дни» от 1 января 1925 года: «Покупался он хорошо, но в России может просуществовать только такой журнал, который пользуется либо казенной субсидией, либо обязательным распространением. Так, например, „Красная новь“ обязательно выписывается рабочими клубами, библиотеками, учреждениями; наоборот, „Русский современник“ и не выписывается, и не рекомендуется».
Но выход нашли: в 1920-е по всей стране активно действовали книгоноши-общественницы, распространявшие на производствах и в учреждениях периодику («Работница», «Делегатка», «Гигиена») и агитационную литературу. РС создал подобную сеть распространения: были наняты уполномоченные по подписке с правом приглашать агентов и выдавать им удостоверения, публиковать в местной прессе объявления о подписке и получать от подписчиков задаточные и полные суммы. Один такой уполномоченный охватывал сразу несколько губерний. Например, некто Эдуард Сильванович Хилинский — Ленинградскую (без Ленинграда), Новгородскую, Карелию, Череповецкую и Псковскую. Ему было выдано соответствующее удостоверение за № 34 с припиской «Главная Контора просит все учреждения и лица оказывать гражданину Хилинскому Э. С. возможное содействие в выполнении им принятых на себя обязанностей».
Видимо, один из таких уполномоченных или его агент добрался до Брянска. В городе тогда жил и работал статистиком начинающий прозаик Леонид Добычин, сообщивший Чуковскому: «Я беру читать „Современник“ у Союза „Нарпит“: они не знали, что это — „типичный образец нэпманской литературы“, и подписались». Сам же, увидев на обложке журнала «неказенные фамилии», отправил в редакцию два своих рассказа.
Также для привлечения внимания к изданию редакция перед выпуском первого номера устроила довольно шумную рекламную кампанию. Не без накладок: решив проанонсировать журнал в «Известиях» отрывком из ранее никогда не публиковавшейся пьесы Л. Андреева «Конь в сенате», редакторы РС предоставили газетчикам ее полный текст, который те на радостях полностью и напечатали. А в уже сверстанном журнале пришлось делать сноску об этом досадном недоразумении.
Но главным номером этой кампании стали «гастроли» ленинградской редакции в Москве. Это был вечер «Литературное сегодня» — изначально его планировалось провести в Консерватории 17 апреля 1924 года. Об этом дне Чуковский записал в дневнике следующее: «Сегодня приехал... Москва взбудоражена — кажется, мы чересчур разрекламированы. В „Эрмитаже“ остановились также Замятин и Ахматова. Ахматову видел мельком, она говорит: не могу по улице пройти — такой ужас мои афиши. Действительно, по всему городу расклеены афиши: „Прибывшая из Ленинграда только на единственный раз“. Не менее вычурно высказалась „Вечерняя Москва“, уже уточнив дату и место: „В воскресенье, 20-го апреля, в Политехническом музее состоится единственный вечер приезжающей в Москву из Ленинграда Анны Ахматовой“».
Вступительное слово о поэзии Ахматовой произнес литературовед Леонид Гроссман. Он говорил о ней почти как о живом классике: «Анна Ахматова стала предметом прилежного изучения филологов, лингвистов, стиховедов». Сделалось почему-то модным проверять новые теории языковедения и новейшие направления стихологии на «Чётках» и «Белой стае». А ей было в тот момент тридцать пять лет... Помимо нее, также выступили редакторы — Замятин, Чуковский и Эфрос и примкнувший к ним на правах автора первого номера Б. А. Пильняк. Об этом Замятин так написал жене: «20 апреля 1924 г. Вечер „Современника“ прошел так себе. Овации — настоящие — одной Анне Андреевне. В вечерних „Новостях“ и сегодня в „Правде“ — как и следовало ожидать — вечер обругали легонько». Вот что, в частности, написала «Правда»: «Ахматова торжественно-монотонным распевом точно по старообрядческим „крюкам“ пропела что-то о мертвецах».
Как позже вспоминала сама Ахматова, Замятин потряс перед ней этими вырезками со словами: «Вы испортили нам номер». Так ли это, но ее стихами планировали «испортить» еще и номер пятый, проанонсировав их выход в четвертом РС. А выступление в Москве стало ее последним выходом на публику, и стихи «Лотова жена» и «Новогодняя баллада» в первой книжке РС — последними опубликованными: после этого она не появлялись на страницах советских изданий вплоть до 1936 года. Как рассказала ей при встрече Мариэтта Шагинян: «о вас было постановление ЦК: не арестовывать, но и не печатать».
Истерики, взбучки, долги...
После первого номера редакция сразу взялась за второй и объявила, что выпустит его в середине июня. О том, как шла подготовка, можно судить по переписке Замятина и Тихонова, который и через две недели после выхода РС № 1 все еще — 26 мая — оставался в Москве. В ответ на письмо Евгения Ивановича, сообщившего, что «статейщики никак не тронутся в путь (говорил с Эйхенбаумом, Тыняновым и другими)», но «рецензии понемногу прибывают», написал, что материал, который у него на руках, весь «в цензуре, на днях получим». Шкловский сдает статью о Белом и уже принес о Пушкине. Эфрос — «устраивает мне истерики» по поводу статьи о рисунках Пушкина: таковая вроде бы уже готова у Лернера и он заявил ее в номер, но Эфрос «считал, что статья обещана ему, и желает писать ее во что бы то ни стало». Сообщал еще, что «Есенина найти нельзя. По-видимому, надо обходиться без него и на этот номер».
Этот номер выпустили только к началу августа, но все же с двумя стихотворениями Есенина из цикла «Любовь хулигана». А также со стихами О. Мандельштама (и эта публикация затем вынудила его на своеобразный ответ «Нет, никогда, ничей я не был современник»), Н. Асеева, С. Парнок, В. Вейдле и Б. Пастернака. У последнего здесь же был напечатан рассказ «Воздушные пути». Также из прозы — «Бочка» В. Каверина, начало «Ибикуса» Толстого и окончание леоновских «Записей некоторых эпизодов, сделанных в г. Гогулеве А. П. Ковякиным», «Воспоминания о Распутине» В. Жуковской и отрывки из книги «Народ на войне» С. Федорченко. Среди архивных материалов — письма Чехова к О. Л. Книппер-Чеховой и статья С. Балухатого «Чехов и драматическая цензура».
Так как отмечался 125-летний юбилей Пушкина, то в номере шел ряд материалов о поэте — Б. Модзалевского «Пушкин и Стерн. Неизданные строки», В. Ходасевича «Амур и Гименей» и, конечно же, Эфроса о пушкинских рисунках. Не пропустил этой даты и Онуфрий Зуев, в «Паноптикуме» обозрев текущую пушкинистику и особо отметив при этом «наблюдательность» В. Брюсова, в примечаниях к выпущенным сочинениям Пушкина написавшего про «даму лет сорока, но образованную».
Третий номер делался в еще более стесненных условиях — за журнал взялась и ленинградская цензура. Отстаивать его ходил один Чуковский. В итоге заболел и слег в санаторий, хотя пытался работать и там. Его попытались навестить Тихонов и Замятин — специально приехали «делать ему нагоняй». Правда, не застали и оставили запись в «плюварии»:
— Чуковский явно струсил взбучки и сбежал. Евг. Зам.
— Но карающая десница настигнет его. А. Т.
Угрозы не помогли — третий номер РС остался без «Паноптикума». В него вошли стихи Есенина, М. Цветаевой, Н. Тихонова, В. Пяста и Н. Чуковского, продолжение толстовского «Ибикуса», рассказы Горького «Анекдот» и Пильняка «Ледоход», очерк Эльзы Триоле «На Таити». Раздел «Литературный архив» посвятили памяти А. Блока, опубликовав черновики поэмы «Возмездие», а также статьи и наброски, среди которых «Письмо о театре» и «Начало лекции», ранее неизданные «Стихи о предметах первой необходимости», пьесы «Дионис Гиперборейский», «Нелепый человек», «Пьеса из жизни Иисуса», «Укрощение строптивой», «Сцена из исторической картины „Всемирная литература“». К этому же — статья о реальных героях «Возмездия», написанная Г. Блоком, двоюродным братом поэта, и воспоминания Замятина о нем же. В разделе «Статьи. Обзоры. Библиография» — «Новый быт» В. Финка, «В поисках жанра» Б. Эйхенбаума, «Современники и синхронисты» и «Тарзан» В. Шкловского. И как обычно, много рецензий на новинки.
Четвертый номер появился в продаже лишь в январе 1925-го. Отпечатали его еще в конце декабря, «но у нас нет 20 рублей внести в цензуру — и получить экземпляры», как записал в дневнике Чуковский. В этой книжке вышли стихи В. Ходасевича, П. Антокольского, В. Кириллова, М. Герасимова, Адалис (Аделины Эфрон), М. Комиссаровой, продолжение толстовского «Ибикуса», рассказы Е. Замятина «О том, как исцелен был инок Еразм», К. Федина «Тишина», Вл. Лидина «Мыс Бык», письма Л. Андреева и В. Брюсова, стихи и рассказ «Есир» В. Хлебникова и статья о нем Г. Винокура. Также — статья М. Горького в защиту С. А. Толстой, К. Чуковского «Лепые нелепицы» и «Промежуток» Ю. Тынянова.
Здесь же редакция в статье «Перегудам» ответила всем своим хулителям разом. Уже одно название говорит о многом: Оноприй Перегуд — глупый, набожный и усердный становой пристав из рассказа Н. Лескова «Заячий ремиз». Ему поручили искать «сицилистов» и всех тех, «шо троны шатают», и он нашел их даже в евангельском тексте, отчего сошел с ума.
В тексте РС, написанном Замятиным с подачи Чуковского, на примере пушкинского «Я помню чудное мгновение» показывалось, что контрреволюционную крамолу современные перегуды могут найти здесь в каждой строчке. К слову, обычно единодушная в отношении журнала цензура разошлась в мнении, пускать ли такой текст в печать. Сошлись на компромиссе, обрубив ему концовку (ее Корней Иванович затем разместил у себя в «Чукоккале»).
В этом же номере дебютировали Леонид Добычин с рассказом «Встречи с Лиз» и Лидия Гинзбург с разгромной рецензией на книги профессора Ив. Ермакова «Этюды по психологии творчества А. С. Пушкина. Опыт органического понимания» и «Очерки по анализу творчества Н. В. Гоголя» (Чуковский, приняв ее текст, сказал на прощание: «Главное, не будьте такой умной, я вам советую поглупеть немножко»). А среди несостоявшихся дебютантов РС — Михаил Бахтин: Чуковский договорился с тогда еще мало кому известным литературоведом о том, что тот подготовит несколько материалов для ближайших номеров. В частности, он собирался выступить с первой частью статьи «К вопросам методологии эстетики словесного творчества». Но после того как начались разговоры о закрытии журнала, он ее сильно переработал, а главное ужал и опубликовал под названием «Ученый сальеризм» во враждебном «Русскому современнику» журнале «Звезда». Причем опубликовал под именем своего друга Павла Медведева, который и сам сотрудничал с РС — в частности, вместе с Чуковским готовил для третьего номера подборку «Блок А. Поэзия. Статьи. Пьесы и театральные замыслы».
В конце анонсировался пятый номер: «Голубая жизнь» Горького, «Бич Божий» Замятина, «Невидимый» С. Сергеева-Ценского, рассказы Бабеля и Добычина, «Американские впечатления» К. С. Станиславского и «Многобыт» Г. Шторма. Стихи Ахматовой, Пастернака, Вс. Рождественского, М. Зенкевича, М. Шкапской. Неизданная повесть Н. А. Некрасова «Разлив», неизданные стихи Козьмы Пруткова, «Дело Веры Засулич» А. Ф. Кони.
Бей «своих»...
Юрий Анненков. Портрет Абрама Эфроса
«„Русский современник“ формально был беспартийным, а внутренне оппозиционным журналом», — записал историк Николай Полетика свои впечатления от посещения редакции, куда его привел старший брат Юрий, писатель и литературный критик. Причем журнал был настолько беспартийный, что в нем даже деления на «своих» и «чужих» не соблюдалось. Тот же Горький, отослав в редакцию текст, мог получить на соседних с ним страницах нелицеприятный о себе отзыв. Хотя и по другому поводу. В третьем номере печатались свежие стихи Есенина и тут же громилась его только что вышедшая «Москва кабацкая». Алексей Толстой, якобы только пишущий для второго номера журнала повесть «Ибикус, или Похождения Невзорова», читал в первом номере о себе такую статью, после которой у него остался только один вопрос к автору: «Итак, по-вашему, я идиот?» Определенно на это Чуковский ему не ответил. Хотя по сегодняшним меркам статья выглядит отчасти даже хвалебной, но тогда она воспринималась именно так: «О Толстом вы верно написали: это чудесный дурак», — говорил Чуковскому три года спустя Зощенко. Но формально Толстой вроде не обиделся — в тот момент ему важнее было перепродать товар второй свежести: он устраивал для редакторов роскошные обеды с чтением чуть ли не накануне сочиненных глав «Ибикуса», хотя за год до этого полностью опубликовал его в малоизвестном берлинском журнале «Сполохи». Об этом он молчал всю последующую жизнь, зато за «Русским современником» закрепилось право первой публикации одной из лучших вещей «красного графа». Более того, Толстой уведомил Госиздат о том, что все расчеты с ним поручает вести через Тихонова. А вот за «идиота» пришлось отвечать уже не Чуковскому, а им «подобранному с земли» Добычину, да и то десятилетие спустя.
Впрочем, редакторы не делали скидок и для себя, и поразительно все же, как эти люди вместе уживались. К тому времени между Замятиным и Чуковским уже пробежал все тот же Толстой — еще в Берлине он опубликовал приватное письмо Корнея Ивановича о том, что Евгений Иванович «изображает из себя англичанина, а по-английски не говорит» и прочую напраслину. Скандал на обе литературы — советскую и эмигрантскую — замяли, но осадок, естественно, остался. Тем более что на этом пакости и капризы Чуковского не прекратились.
«Он был знаменитостью и держался вдали от молодежи, которую подавлял и пугал своим авторитетом. Он был также слишком капризен и своенравен в отношениях с другими, и литературной молодежью в особенности. <...> „Братья-писатели“ уважали и боялись его, но считали, что он слишком держит „нос по ветру“», — так живописал с натуры редактора РС Н. Полетика. Впрочем, от своего вздорного характера Чуковский страдал и лично, судя по дневникам. Однако Замятину, как отмечали многие, нужны были его критический ум и эрудиция, а сам Чуковский уже не мог писать так легко и, главное, быстро, как Замятин. Но жаловался в дневниках, что Замятин сваливает на него всю самую грязную редакторскую работу. При этом Горький пенял Тихонову на скверную вычитку текстов: «не все, наспех сочиняемое Пильняком и Шкловским, следует печатать в журнале, который хочет быть серьезным» (еще бы: последний спутал рассказ самого Горького «Рождение человека» с рассказом Андреева «В подвале»). А у Эльзы Триоле выходил какой-то приблизительный перевод на русский: «муж считал иметь их безнравственным» (причем подобные огрехи Чуковский ранее спокойно вылавливал у А. Н. Толстого). Не оставляли равнодушным Горького и постоянные подначки от Онуфрия Зуева. А в довершение его качнуло от модернизма вновь к реализму, и опыты Замятина начинали уже раздражать. Хотя судил о них Горький замятинскими же формулами из статьи «Я боюсь» — он их помнил хорошо, но очередных, новых форм от этого автора уже не принимал. И к четвертому номеру попросил Тихонова убрать свое имя с обложки, «чтобы потихоньку отойти от журнала». К слову, этот выпуск был «отдан» Хлебникову, и Горького, хотя он уже был как бы непричастен к изданию, это снова покоробило — он считал Хлебникова графоманом.
«Каприз рецензента»
Сейчас очевидно, что от полного внутреннего раздрая и окончательного разрыва редакцию сдерживали нападки извне — на журнал к тому времени ополчился весь русскоязычный литературный мир. РС поминался всуе даже на совещании ЦК ВКП (б) «О политике партии в области литературы». Тогда один из лидеров «напостоцев», поэт и критик Семен Родов, заявил, что «за „Русским современиком“ стоит Эфрос и заграничный капитал, и этот журнал враждебен рабочему классу». («Совершенно очевидно, что для Родова Э ф р о с — это название какого-то международного тайного общества, название, которое расшифровывается, скажем, так: „Эзотерическое Франко“-Русское Общество Смерти», — ответил на это Замятин в статье «Перегудам» из четвертой книжки РС.)
В октябре «Известия» отвели целую полосу под статью Л. Троцкого, в которой он резко раскритиковал очерк Горького о Ленине из первого номера «Русского современика» и предложил свою версию личности вождя. О чем Горький в дневнике отметил, что тот нарисовал Ильича этаким топором, «революционером без оглядки».
В начале ноября на РС обрушился в «Правде» К. Розенталь, охватив все три номера разом и обвинив журнал в тайной контрреволюции монархической направленности. С разгромом тех же номеров через месяц вышел шестой, последний за 24-й год номер журнала «Звезда» — соответствующая статья критика Георгия Горбачева называлась «Единый фронт буржуазной реакции». «Волчий оскал журнала против революции яснее всего обнаруживается во второй книге журнала, в статье Замятина „О сегодняшнем и о современном“. Великий политический пафос нашего времени здесь прямо приравнен к казенно-патриотическому „пафосу самодержавной государственности“; наше время провозглашено временем, когда „лопухом лезет изо всех щелей мещанин, заглушая человека“», — в частности, писал тот. И новый 1925 год «Звезда» готовилась встретить новым доносом на РС от Горбачева. Секретарем этого журнала в то время служил Константин Федин, бывший серапион, ученик Замятина, поэтому о содержании статьи узнали и в «Русском современнике». «Обсуждали статью Горбачева, как бы так устроить, чтобы она не появлялась, — записал Чуковский. — Тихонов статью читал: „не глупая статья, очень дельная!“ Если она появится к московскому совещанию, мы закрыты, в этом нет сомнений». Но «Открытое письмо редактору „Звезды“» Г. Горбачева все же вышло в № 1. Выступая от лица Всесоюзной ассоциации пролетарских писателей, от имени «пролетписателей» и «пролетлитературы», тот напал на критика и редактора «Красной нови» Александра Воронского за «литературный троцкизм» и обвинил его в том, что он «организационно связан с главными сотрудниками реакционнейшего „Русского современника“». Рвения Горбачева не пропали даром — в этом же году он получил пост главреда «Звезды», но впоследствии за троцкизм же был дважды исключен из партии и репрессирован в 1937-м.
Защитить себя от подобных ревнителей (и заодно успокоить уже открыто паникующего издателя) РС попытался еще в декабре, когда Тихонов с Магарамом отправились за помощью к Льву Каменеву, на тот момент председателю Совета труда и обороны, известному также своими критическими и литературоведческими работами. «Пришлось для этого пожертвовать несколькими письмами Ленина, — рассказал Тихонов Чуковскому. — К Каменеву добиться очень трудно, но нас он принял тотчас же. Это очень подействовало на Магарама. Каменев принял нас ласково.— «Уверяю вас, что в Политотделе ни разу даже вопроса о „Соврем.“ не поднималось. „Современник“ я читаю — конечно, без особого восторга, но на сон грядущий чтение хорошее. А если на вас нападает „Моск. Правда“, то это так, сдуру, каприз рецензента». И две недели спустя воодушевленный Тихонов уже с Чуковским пошли к местной, ленинградской цензуре. О чем последний записал: «Ну были мы с Тихоновым в цензуре. Заведующего зовут Острецов, его помощницу — Быстрова. Разговаривая с Быстровой, Тихонов слил обе фамилии воедино: „Быстрецова“. Мы указали ей, что мы сами вычеркнули кое-что из рецензий Полетики; что сам Каменев обещал Тихонову, что против журнала не будет вражды; что дико запрещать книгу, которая вся по отдельным листам была разрешена цензурой, и т. д.
Быстрова потупила глаза и сказала: „Ваш журнал весь вреден, не отдельные статьи, а весь, его и нужно весь целиком вычеркнуть. Разве вы можете учесть, какой великий вред может он причинить рабочему, красноармейцу?“
Но обещала подумать, не удастся ли разрешить хоть 4-й номер.
На следующий день я был у нее. Разрешили».
«Поцелуй» Ионова
Вероятно, даже при таком раскладе журнал мог бы выдерживать идеологическую осаду долго. Но незадолго до этого, в ноябре 1924-го, Ленинградское отделение Госиздата возглавил Илья Ионов (Бернштейн), бывший узник Шлиссербургской тюрьмы, приятель Есенина и зять члена Политбюро Григория Зиновьева. Человек малообразованный, но влюбленный в книги (с 12 лет — работник типографии), на новом посту он обещал создать «советский Лейпциг» — аналог одного из крупнейших полиграфических центров Германии: «В печатном дворе ставлю новые машины. Число рабочих с 400 выросло до 1200». Но первым делом он запретил «Русский современник», а затем и «Всемирную литературу» в целом. Из личных побуждений — Ионов откровенно и боялся, и ненавидел Тихонова, что отмечали многие окружающие. Он и сам не скрывал этой неприязни, писал об этом Горькому — тот был категорически против вывода Тихонова из коллегии «Всемирной литературы». «Его совместная работа с Вами — залог полного успеха», — телеграфировал писатель из Сорренто в самом начале 1925 года. Телеграфировал, не зная, что и коллегию Ионов к тому времени уже упразднил.
А в феврале 1925-го арестовали Тихонова. Причины назывались самые фантастические: по версии Горького, озвученной Ходасевичу, именно так Каменев хотел выманить у него оставшиеся письма вождя для только что созданного им Института Ленина (впоследствии — Институт марксизма-ленинизма). Чуковский же слышал в отделе, что «он помогал перейти границу Струковой, Сильверсвану, Левинсону и кому-то еще» из бывших сотрудников «Всемирной литературы». Хотя никто не сомневался, что к этому приложил руку Ионов. Кроме Чуковского — побывав у того на приеме, он услышал обратное: «Я могу открыто сердиться на человека, но на донос я не способен». Ухватившись за это «откровение», Корней Иванович носился повсюду, уверяя, что Ионов ни при чем. А тот через семь лет уже в открытую назовет Тихонова «контрреволюционером и белогвардейцем», прекрасно понимая, чем это может для него обернуться. Плохо же закончилось все именно для Ионова — репрессированный в 1937-м, он сгинул в лагерях. Но и до того «верный ионовец», как определил себя Чуковский в дневнике, успел о нем же написать: «сварливый, бездарный и вздорный маньяк». Тихонов спокойно дожил до 1956-го и за год до смерти переиздал свои мемуары «Время и люди». Он обещал довести повествование до 1930-х, но все же предусмотрительно оборвал его на событиях Первой русской революции.
В 1925-м, выйдя из тюрьмы, Тихонов написал Горькому о своем четырехмесячном заключении как о «внезапной болезни», после которой ему следовало бы подлечиться на курорте. Но в Сорренто, куда звал писатель, его не выпустили. И по совету Замятина уехал в Крым к Волошину, с которым тот предварительно договорился. В Ленинград он больше не вернулся — осел в Москве редактором издательства Academia, в котором работал бок о бок с... женой того самого Ионова.
Замятин же, все это время спорадически писавший уж очень задевавшую Чуковского «Краткую историю „Всемирной литературы“ от основания и до сего дня», ее третью и последнюю часть уложил в одну строку: «Слопали! По неграмотности».
P. S.
В 1926 году Лежнев приставал к Замятину с просьбами написать для него что-нибудь «под Онуфрия Зуева». А Тихонову тогда же предложили возродить «Русский современник» — «ибо нужен для показу какой-нибудь орган внутренней эмиграции, который можно было бы ругать», как записал формулировку Чуковский. Тот благоразумно отказался.
Такое же предложение позже поступило и критику Корнелию Зелинскому. «Нет правых, надо создать правую группу, — пояснял глава РАППА Леопольд Авербах. — Без такой группы сам РАПП становится правым крылом». По словам Ильи Сельвинского, Зелинскому отводилась роль провокатора. Однако исполнить ее пришлось самому поэту, который подвел под статью своих лучших учеников. Он организовал «констромол» — литературный кружок конструктивистской молодежи как часть ранее возникшей группы ЛЦК (Литературный центр конструктивистов), в которую входили Эдуард Багрицкий и Вера Инбер. Вскоре всех членов кружка арестовали, а Сельвинский «покаянно» ушел из литературы на завод. В докладе ОГПУ «Об антисоветской деятельности среди интеллигенции за 1931 год» сообщалось, что «систему литературного двурушничества, сочетания приспособленчества „для продажи“ и контрреволюционного творчества „всерьез“ отчетливо вскрыли „констромольцы“ в своих показаниях по делу созданной ими нелегальной литературно-политической группы». А в 1937 году уже самого Авербаха обвинили в «участии в антисоветской заговорщицкой террористической организации» и расстреляли.
Ну а Горький, по свидетельству Вронского, больше о журнале и знать не хотел:
«В разговоре я упомянул повесть Алексея Толстого „Ибикус“. Горький спросил:
— Что за повесть? Не читал. У нас дома всегда так: мне в последнюю очередь дают книги.
Я сказал, что „Ибикус“ вышел из печати семь-восемь лет тому назад.
— Не знаю, не читал.
— Повесть Алексей Максимович, первоначально была напечатана в журнале „Русский современник“, Вы были одним из редакторов этого журнала.
— В первый раз слышу о таком журнале.
— Вы его редактировали вместе с А. Н. Тихоновым и А. Эфросом.
— Не помню такого случая. Журнал не видел, повесть не читал.
Леонид Леонов напомнил Горькому:
— В „Русском современнике“ Вы, Алексей Максимович, между прочим, напечатали мои „Записки Ковякина“.
— Ничего этого не припоминаю.
Так и не признался. Какой лукавец!»
Н. Примочкина, комментируя этот случай, заметила: «Трудно поверить, что Горький, обладавший феноменальной памятью, забыл о своем участии в „Русском современнике“. Просто не захотел вспомнить…»