С тех пор, как в XVIII веке новые русские начали потихоньку открывать и делать модной собственную допетровскую историю, стали читаться и сочинения иностранцев о России. Во-первых, наверное, потому, что строй речи и мысли иностранцев образованному русскому были понятнее, чем летописи и временники. Во-вторых, еще и потому, что русские хотели одновременно и быть Европой, и противопоставить себя Европе, стать лучшей Европой (распространенные в современной российской пропаганде рассуждения, что только мы и храним истинные европейские ценности, и все здоровые силы Европы — иными словами, ультраправые — тянутся к нам, показывают, что никуда это желание и сегодня не делось). Наличие такого желания придает особую ценность не просто взгляду со стороны, но именно взгляду тех, кого мы одновременно и презираем, и пытаемся взять за образец.
Псковичи до сих пор гордятся, что один из воинов Батория сравнил их город с Парижем, хотя за истекшие века сходство перестало быть таким уж заметным.
Ну и есть — хотя это совсем уж субъективное суждение — особая прелесть в том, как неофит описывает нечто, тебе знакомое сызмальства, и не требующее вроде бы никаких дополнительных истолкований. В том, как очередной посол, трясущийся в возке по битым дорогам XVI века, которые с XVI века особенно лучше-то и не стали, выводит в записной книжке строки, посвященные странному, слабому, мутному пиву, которое местные дикари называют «kvas».
Между прочим, печально известная как школярскими ошибками, так и полной (в силу, видимо, качества материала) непотопляемостью «диссертация» министра культуры Владимира Мединского, и целая куча брошюр, которые министр породил по мотивам собственного научного труда, посвящены как раз разоблачению происков тех самых иностранцев, которые оставили заметки о России, выявлению их коварства, тайных задач и явных заказчиков клеветы.
В общем, взгляд другого — по-прежнему в моде.
Послы и солдаты
Наш сегодняшний герой тоже, кстати, упоминается Мединским в книге «О русском пьянстве, лени и жестокости». Поминает министр его словом недобрым, а заодно доказывает, что лень и жестокость русским свойственны даже меньше, чем пьянство. Но место в русской литературе французскому авантюристу обеспечил не министр. Место совершенно неоспоримое. Многие бы позавидовали.
«Что значит православные?.. Рвань окаянная, проклятая сволочь! Черт возьми, мейн герр, я прямо взбешен: можно подумать, что у них нет рук, чтобы драться, а только ноги, чтобы удирать». Клевещет на предков как раз он — французский наемник на русской службе, капитан Жак Маржерет. В оригинале — по-французски. Александр Сергеевич Пушкин, «Борис Годунов».
«Борис Годунов» посвящен «незабвенной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина», у Карамзина Пушкин и прочел о Маржерете. Француз, пролезший не только в русскую литературу, но и в русскую историю, упоминается в последнем томе «Истории государства российского». Маржерет, на наше счастье, сам был писателем и оставил книгу «Состояние Российской империи». Последний раз она в новом переводе вышла в издательстве «Языки славянской культуры» (2007) с приложением оригинального текста, множества документов о жизни Маржерета и прекрасным справочным аппаратом.
В XVI и XVII веках о России писали в основном дипломаты и купцы (тем более, что купцы часто оказывались дипломатами и наоборот — англичане при Грозном, как известно, в Московское царство вообще попали случайно, что стало в итоге началом прекрасной дружбы). Записки дипломата — чтение убаюкивающее, как дорога от Новгорода или Архангельска до Москвы. Посол движется без спешки, делясь своими (довольно дикими — Московия не была эпицентром интересов образованной Европы) знаниями о прошлом этой безразмерной страны и описывая то, что увидел по дороге. Реки, леса, сани, замороженные туши свиней в санях, пьяный священник, пьяные землепашцы… Неизбежный kvas и неизбежная beluga. Квас раздражает, белуга нравится. Расстояния, поражающие воображение. Утомительные подробности дипломатического торга: кому первым сходить с коня, сколько титулов самодержца перечислять в документах. В шляпах или без шляп идти на аудиенцию, сидеть или стоять на приеме, за чье здоровье пить сначала — своего государя или тирана московского…
Маржерет начинает, как многие прочие, с истории, причем начинает довольно сбивчиво, мешая историческое повествование с описанием нравов. «Российская империя является частью страны, издавна именуемой Скифией, каковым словом „Скифы” и сегодня именуют Татар, которые были некогда сеньорами России, и великие герцоги владели ею как вассалы Татар, зовущихся „Крым”». И так далее — от перечислений пространств и народов, на них обитающих, до обязательной beluga и еще одного свидетельства, не менее обязательного, за которое французский офицер и получил посмертный нагоняй от российского министра: «У них есть также брага и прочая дешевая выпивка. Этому пороку пьянства без меры предаются все, как мужчины, так и женщины, девушки и дети; священники не меньше, а то и больше, чем другие».
Но даже в этой путаной описательной части есть места, которые сразу объясняют, чем сочинение Маржерета отличается от других заметок послов, побывавших в Московии: «Надо отметить, что летом все ездят верхом, а зимой на санях, так что не совершают никаких упражнений, что делает их жирными и тучными, они даже почитают наиболее пузатых, зовя их Дородный Человек, что означает славный человек».
Профессиональному наемнику, который до Москвы успел послужить и посражаться во Франции, Священной Римской империи, Трансильвании и Польше, военные экзерциции заменяли фитнес, и вид Дородных Людей Маржерета явно веселил.
Слово воина
Маржерет был воин, приехал в Россию воевать и приехал удачно — русская история завязывалась в узел. Начиналась Смута. Дефицита боев не было. Он бился в армии Годунова против первого Лжедмитрия. Потом поступил на службу к победившему Лжедмитрию, стал начальником личной охраны: его солдаты, обряженные на европейский манер, маршировали с алебардами по Кремлю. Оказался свидетелем первой попытки модернизации по западному типу, Лжедмитрий ведь — настоящий предшественник Петра, хоть и неудачливый. Карамзин описывает, как злились бояре, когда новый царь предпочитал их обществу компанию ремесленников, бегая по ювелирным и оружейным мастерским. Описывает, то ли не чувствуя исторической рифмы, то ли, наоборот, издеваясь над читателями, включая венценосных.
Маржерет видел балы в кремлевских палатах, на которых русская знать задыхалась и потела от срама, глядя, как танцуют с чужими мужчинами полячки в соблазнительных платьях. Видел знаменитый танк Лжедмитрия — украшенную изображениями чудищ крепость на колесах, которую москвичи прозвали адом и сразу же после гибели самозванца сожгли. Мог бы, наверное, сопровождать царя в задуманном им походе на турок, но вместо этого спокойно смотрел, как вдохновленные мятежными боярами повстанцы убивают Лжедмитрия и громят его покои. Личная охрана и ее командир жизнями жертвовать за царя не стали, хотя Маржерет и посвятил несколько страниц своего сочинения довольно бестолковому доказательству, что служил не жулику, а настоящему Димитрию, сыну Иоанна Грозного.
«Состояние Российской империи» переходит от размеренного повествования о географии и обычаях к чистому, кровавому, увлекательному экшену, становится историей битв, в которых Маржерет участвовал, и предательств, которые Маржерет наблюдал. Или не просто наблюдал — после гибели Лжедмитрия его личной охране разрешили спокойно уехать из Москвы со всем имуществом. Немалым имуществом, ибо молодой царь был щедр к тем, на кого рассчитывал опереться. Это породило разные, не всегда приятные для чести француза слухи.
Наказание батогами дворового в присутствии помещика. Гравюра Х. Гейслера. Конец XVIII века
Изображение: историк.рф
Кстати, о чести. Маржерет успевает отвлечься от рассказов о сражениях, чтобы подивиться еще одному обычаю московитов: «Меж ними совсем не бывает дуэлей, так как, во-первых, они не носят никакого оружия, разве только на войне или в каком-нибудь путешествии, и если кто-нибудь оскорблен словами или иначе, то должно требовать удовлетворения только путем суда, который приговаривает того, кто задел честь другого к штрафу, называемому „бесчестие”, то есть возмещение ущерба для чести». Дальше подробно описывается процесс наказания осужденного батогами.
Он бежал в Польшу, вернулся, снова воевал в России, путаясь, как все тогда, в сторонах конфликта: Россия рушилась, воюющие переставали понимать, с кем и за кого они все-таки воюют.
В 1611 году Жак Маржерет навсегда уехал из России и осел в Литве, а в 1613-м, когда русские выбирали себе нового самодержца, француз написал довольно пространное письмо королю Англии Якову I. Маржерет подробно описывал катастрофическое состояние России после Смуты, доказывал, что страну — или, по крайней мере, ее северные регионы — будет очень легко захватить даже с небольшой армией, если во главе поставить его, Жака Маржерета. «Нет никаких сомнений, ваша армия будет с радостью встречена большей частью людей той страны», — почему-то писал француз, и вот это действительно обидно. Не было тут таких армий, которые мы бы встречали с радостью.
Король на письмо не ответил, русский север остался русским. Сведений о Маржерете после 1621 года нет. Впрочем, к тому времени он был уже стариком — родился он в середине XVI века.
«Маржерет:
Куда, куда? Allons... пошоль назад!
Один из беглецов:
Сам пошоль, коли есть охота, проклятый басурман.
Маржерет:
Quoi? quoi?
Другой:
Ква! ква! Тебе любо, лягушка заморская, квакать на русского царевича; а мы ведь православные».
Это уже никуда не денется — ни из истории русской, ни из литературы. Хотя в записках Маржерета ничего подобного, разумеется, нет.