Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В начале года я прочитал фундаментальную — иначе не скажешь — биографию Вальтера Беньямина, написанную Айлендом Ховардом и Майклом Дженнингсом. Книгу перевели на русский еще несколько лет назад, но у меня все не доходили до нее руки. «Интеллектуальная биография» — очень трудный жанр: нужно найти способ соединить биографический нарратив с анализом ключевых работ автора так, чтобы связь между ними не выглядела натянутой. Ховард и Дженнингс отлично справились с этой задачей. Их книга не только позволяет узнать, как жил и с кем дружил Беньямин, но и помогает лучше понять многие его тексты за счет помещения их в исторический контекст.
Ховард и Дженнингс давно исследуют творчество Беньямина. В частности, именно они выступили редакторами собрания избранных сочинений философа, опубликованного на английском языке в начале 2000-х годов. Пару месяцев назад я наконец приобрел все пять томов и начал знакомиться с текстами Беньямина, не переводившимися на русский (немецкого языка я не знаю). Был приятно удивлен, обнаружив среди них рецензию на бессмертный роман Федора Гладкова «Цемент», написанную по следам московской поездки. Еще я купил английское издание беньяминовских «Пассажей» — подготовительных материалов для незаконченного исследования культуры французского/европейского модерна. К слову, «Пассажи» — единственная крупная работа Беньямина, до сих пор не переведенная на русский, но это упущение обещают скоро исправить.
Когда мы говорим о Беньямине, важно учитывать, что значительную часть своих работ он написал в эмиграции. Весной я прочитал отличную книгу Жана-Мишеля Пальмье «Веймар в изгнании», рассказывающую о немецкой антифашистской эмиграции 1930–1940-х годов. Французский оригинал был опубликован еще в конце 1980-х, но английский перевод появился всего несколько лет назад. Если вы хотите прочитать одну книгу и получить общее представление о немецкой эмиграции, то это именно то, что вам нужно. Пальмье скрупулезно реконструирует историю борьбы немецких левых и либеральных интеллектуалов с гитлеровским режимом, трезво оценивая их роль в победе над нацизмом: «Чтобы остановить грубую силу [нацизма], потребовалась другая, еще более мощная сила». Как вы понимаете, «еще более мощная сила» — это вовсе не теоретические эссе Беньямина и не выступления Томаса Манна на британском радио.
В этом году я много читал и перечитывал художественной литературы, чему очень рад. Из прочитанного впервые меня больше всего впечатлила книга Андрея Николева (Егунова) «По ту сторону Тулы», опубликованная в 1931 году и недавно переизданная «Носорогом» с сопроводительной статьей и подробным комментарием. Ее главный герой приезжает в деревню Мирандино, чтобы написать книгу о рудном деле, но вместе этого валяется на сеновале и праздно проводит время с местными обитателями. «По ту сторону Тулы» кажется изощренной насмешкой над производственными романами (хотя это, конечно, всего лишь один из уровней металитературной игры Егунова), и тем удивительнее, что книга увидела свет в годы так называемой культурной революции. Нельзя не отметить открывающий пассаж романа:
«Те не успели ответить, как были оттеснены стремительным натиском. Утренний Федор одной рукой повис на шее Сергея, другой потрясал увесистым Сергеевым чемоданом. Кусты смородины в палисаднике просияли, и с листочка, задетого локтем, пролилась полновесная капля росы».
При всей внешней пасторальности (см. подзаголовок) романа, в нем постоянно возникает тема смерти (см. название). По замечанию Руслана Комадея, «герои Егунова, не чувствуя себя полностью внутри исторического времени, представляют себя другими существами, мертвыми, покалеченными, словно заранее подготавливая свое посмертное существование, чтобы приноровить тело и воображение к разложению». Лучше и не скажешь.
Книжные итоги года я хочу подвести поговоркой, которую приводит софист II в. н. э. Зенобий: ᾿Ιλιὰς κακῶν: ἀπὸ παροιμίας τοῦτο ἐλέγετο ἐπὶ τῶν μεγάλων κακῶν· παρόσον ἐν ᾿Ιλίῳ μυρία κακὰ συνέβη γενέσθαι.
«„Илиада зол“ — эта поговорка говорится по поводу величайших зол постольку, поскольку в Илионе случилась мириада бедствий».
«Илиада зол» — это та проклятая книга, в которую мы с вами, дорогой читатель, попали в этом году, и участь нас ждет в ней далеко не героическая, но самая незавидная. Впрочем, вместо того, чтобы роптать на злой рок, лучше окинем взглядом пройденный путь.
Год мой начался хуже некуда. Чтобы как-то отвлечься, я взялся за роман Романа Михайлова «Дождись лета и посмотри, что будет» и, валяясь на диване, прочел его взахлеб. Увлекательная любовно-бандитская история мне понравилась. Я дождался лета и посмотрел, что будет — а было все хорошо: я встретил любимого человека и, сидя на скамейке в парке, разговорился с ней в том числе о творчестве Романа, а потом мы поехали в Петербург и провалились в михайловскую вселенную, снявшись в его третьем фильме, который обещает быть не менее увлекательным.
24 февраля на мои читательские практики никак не повлияло — я читаю то же самое, с той же скоростью (небольшой) и с той же концентрацией (невысокой). За весну я перечитал «Физику» и «Метафизику» Аристотеля — каюсь, хоть и заглядывая то и дело в оригинал, но все же на русском, так как нужно было поскорее подготовиться к перезачету по античной философии в университете, поскольку в 33 года я, чтобы жилось веселее, восстановился на 1-м курсе. Скажу очевидную вещь: чтение в переводе такого автора, как Аристотель, дает самое поверхностное, самое приближенное понимание текста. Мне очень понравилось сказанное Стагиритом в адрес его оппонентов: спорить с ними γελοῖον, смешно — ведь ὅμοιος γὰρ φυτῷ ὁ τοιοῦτος, «подобен такой человек растению». Будьте аристотеликами, а не овощами.
Также я перечитал учебник по античной философии под редакцией Канто-Спербер. Если и есть на свете более-менее приличный учебник по античной философии, то это он, рекомендую его всем первокурсникам.
В рамках той же подготовки к зачету я прочел «Платона» (перечитывать самого Платона, увы, уже не было времени) Люка Бриссона в переводе Ольги Алиевой — неплохое популярное введение в жизнь и творения афинского философа. Прочел я и «Философский текст в античности» самой Ольги Валерьевны — текстовую версию курса ее лекций, отличающихся тематическим многообразием. Мне посчастливилось иметь эту книгу с автографом автора.
Прочел я и несколько исследований — в частности, книгу Epictetus: A Stoic and Socratic Guide to Life уважаемого мной Энтони Лонга. Эта великолепная работа написана доступно, но с академических позиций и с тщательной экзегезой, показывающей, что «Беседы» Эпиктета — гораздо более сложный и глубокий текст, который лишь при беглом чтении производит обманчивое впечатление незатейливого и прямолинейного. Глава о том, как корректно читать Эпиктета, сопоставима с уроком медленного чтения и особенно ценна с учетом того, как часто античных авторов превратно интерпретируют (стоики из-за нынешней волны популярности страдают от этого в особенности). Также было приятно узнать, что первый английский перевод «Бесед» принадлежит прекрасной Элизабет Картер, получившей за него тысячу фунтов и финансовую независимость, а первый китайский перевод «Энхиридиона» выполнил еще в XVI (!) веке член иезуитской миссии в Пекине Маттео Риччи (интересно было бы почитать о китайской рецепции учения Эпиктета в частности и стоицизма в целом). С удовольствием взялся бы за перевод или редактуру этой книги, если у нас решатся ее выпустить: она лучше практически всего, что выходит сейчас о стоицизме на русском.
Еще одним исследованием стала первая, аналитическая часть великолепной книги Plato’s Apology of Socrates де Страйкера и Слингса. Для меня это образец работы по античной философии, написанной ученым-классиком: минимум спекуляций, максимум литературного и экзегетического комментария. Авторы пытаются доказать, что «Апология» содержит в себе те аспекты учения Платона, которые принято связывать с его более «поздними» диалогами, а написана она была, скорее всего, после «Менона». Эта работа показывает уместность и эффективность унитаристского метода, в рамках которого любой диалог Платона может иллюстрироваться любым другим его диалогом. Также интересна история самой этой книги. Отец Эмиль де Страйкер готовил комментированное издание платоновской «Апологии» с 1948 года и до своей смерти в 1978-м, затем на протяжении десяти лет выверкой и подготовкой рукописи занимались его ближайшие коллеги. В 1988-м за помощью в поиске издателя они обратились к другому филологу-классику, Саймону Слингсу, который довел труд де Страйкера до завершения и издал его в 1994 году: таким образом, книга об одном из самых маленьких произведений Платона готовилась почти полвека.
Еще я прочел две исторические работы. Первая — «Эллинство и иранство на юге России» историка-классика Михаила Ростовцева, богато иллюстрированное издание о судьбах многострадального Крыма, который оказался на перекрестье интересов разных политических сил уже в Античности. Вторая — «Эпоха завоеваний. Греческий мир от Александра до Адриана (336 г. до н.э. — 138 г. н.э.)» Ангелоса Ханиотиса, отличная популярная книжка по истории т. н. долгого эллинизма: это понятие автор ввел для описания единства и преемства социальных, экономических, религиозных и культурных процессов в обозначенный период. Перевод оставляет желать лучшего — местами с терминами просто беда.
Также я прочел и выполнил научную редактуру двух книжечек Джона Селларса: «Уроки стоицизма» и «Тетрафармакос Эпикура». И то и другое — прекрасные, живо написанные введения в основные принципы этих философских школ. Селларс — профессиональный историк философии, поэтому его работы, рассчитанные на массового читателя, научно фундированны, что выгодно отличает их от множества научно-популярных книг по античной философии, которые лепятся сегодня как пирожки селф-хелперами и прочими разночинцами.
Еще я прочел и отредактировал готовящиеся к выходу переводы эссе Гаятри Спивак Can a Subaltern Speak? и гигантского труда Кэтрин Хейлз How We Became Posthuman: Virtual Bodies in Cybernetics, Literature, and Informatics. Первое представляет собой критику концепций субъекта Фуко и Делеза с позиции Деррида, второе — хитросплетенную историю кибернетических научных концепций и литературных образов. В какой-то иной России обе эти книги, вероятно, привлекли бы внимание постколониальных критиков, но теперь все наши постколониальные критики основывают колонии вдалеке от родного дома.
Одновременно я перечитал с дочкой «Остров сокровищ» Стивенсона — заодно мы посмотрели советский мультфильм с гениальными музыкальными вставками и сошлись на том, что капитан Сильвер весьма умен и не так плох, как кажется.
Под конец года я перечитал первую часть «Введения в логику и научный метод» Морриса Коэна и Эрнеста Нагеля (первый раз я занимался этим, когда первый раз учился на первом курсе), чтобы вспомнить основные принципы традиционной логики и формы категорического силлогизма. Вероятно, это уже устаревший, но все равно крайне увлекательный учебник — его я тоже рекомендую всем первокурсникам.
Наконец, недавно я начал перечитывать «Апологию Сократа» в оригинале, пользуясь комментарием упомянутых де Страйкера и Слингса, а также Джона Бёрнета. Прежде для такого чтения я чаще всего пользовался программой Diogenes, предлагающей возможные варианты форм слова, однако злоупотребление этой функцией привело к тому, что мое владение греческой морфологией, и прежде не достигавшее особых высот, начало окончательно деградировать. Поэтому я распечатал «Апологию» на бумаге и читаю ее теперь, выписывая и заучивая каждый встречающийся мне глагол в его основных формах. Чтение из-за этого идет медленно, но после него в голове оседает хотя бы что-то. Если вы вдруг такой же неофит, как и я, то советую не повторять моих ошибок и по возможности воздерживаться от технических удобств «Диогена» и «Персея». Utinam essem bonus grammaticus!
Год прошел как морок, и книги в нем читались тоже не по-людски, вымороченно. Периодически накатывали волны интереса к одной теме, и по нескольку месяцев кряду я больше ни о чем не мог читать, а когда волна заканчивалась, вместе с ней полностью уходило и желание разглядывать любые буквы на бумаге.
Первый и самый долгий заскок вызвала русская поэзия XVIII–XIX веков. Тредьяковский, Кантемир, Петров, Сумароков, Ржевский, Капнист, Вяземский, Мерзляков, Павлова, Бунина, Щербина, Полонский, Михайлов, Апухтин — вот примерно половина людей, которым я во многом обязан сохранением рассудка в марте-июне незабвенного две тысячи двадцать второго года. Особенно душеполезными в этом отношении оказались обзорные тома «Библиотеки поэта» — потрепанные синие книжки с не слишком многообещающими названиями типа «Поэты 1790–1810-х годов» или «Русская силлабическая поэзия». Всем, кто решит повторить мой заплыв, горячо рекомендую погружаться, изучая попутно статьи и монографии Михаила Леоновича Гаспарова. Более утешительного чтения, чем его «История русского стиха», вы все равно наверняка не найдете.
Имя второй волны — Александр Фадеев. По рабочей необходимости я прочитал подряд семитомник главы Союза писателей СССР и бог знает сколько томов воспоминаний о нем. Сказать, что «Последний из Удэге» стал для меня главным литературным открытием года, было бы, кхм, преувеличением, но нельзя не признать: Фадеев — нечто большее, чем очередной советский чиновник от словесности. Из него с одинаковым успехом мог бы получиться советский Купер, Селин или Гамсун, однако, по верному замечанию Павла Пепперштейна, в итоге из него вышел советский де Сад. Ну что ж, тоже результат.
Главным же моим литературным открытием неожиданно стала полная версия «Тысячи и одной ночи», с которой я не расстаюсь почти двенадцать месяцев. Вот где вдоволь и поэзии, и садизма, и приключений! Но едва ли не больше самой этой книги — необъятной и совершенно безумной, несводимой ни к каким сказкам — меня поразило случайно обнаружившееся в интернете сообщество ее поклонников. Рядом с нами живут люди, готовые переводить английские монографии, пробивать в издательствах переводы редких версий текста и собирать вкладыши 1950-х годов. Горжусь, что живу в одно время с ними и с ужасом наблюдаю за собственным вступлением в клуб фанатов Харуна ар-Рашида. Обещаю телеграфировать, не теряйте.
Изумительное начало года способствовало обращению к источникам, не дающим спасительного ощущения, будто понимаешь происходящее и поэтому чувствуешь себя чуточку лучше и спокойнее. Напротив, правильным казалось навьючиться еще большими изумлениями, которые убеждают в необходимости максимально неочевидных решений. В конце концов, вопрос ведь не в том, с расшаркиваниями или без них следует осмыслять и делать что-то в контексте войны, но, вероятно, в поддержании такого катастрофического тонуса, благодаря которому только и можно обнаружить, что все необходимые инструменты находятся у тебя под рукой.
На этом фоне великолепно читались ссыльные народовольцы конца XIX века, которые сделали основополагающий вклад в создание и развитие этнографии коренных народов Севера и Сибири: Владимир Богораз, Василий Трощанский, Эдуард Пекарский, Владимир Иохельсон, Виктор Васильев и другие. Большую часть их работ можно без труда найти в открытом доступе, но гораздо приятнее добывать в библиотеке оригиналы. Сама встреча просвещенных революционеров, успешно подрывавших первых лиц государства и жандармов, с юкагирами, якутами, чукчами и алеутами удивительна тем, что последние в конечном счете сопротивлялись империи гораздо эффективнее, нежели первые. О каком хождении в народ может идти речь, когда видишь людей, которые столетиями противились любым формам объясачивания и лихо выкуривали казаков из только что отстроенных острогов? И все это тоже не имело бы принципиального значения, если бы не продвинутая анимистическая онтология и шаманские практики этих народов, первые подробные описания которых можно найти на страницах книг упомянутых выше авторов. В итоге все выглядит так, будто сама способность повсюду различать антропоморфных духов приводит к неиссякаемому сопротивлению тем, с кем ты не хочешь иметь ничего общего — уж лучше навсегда остаться для них злым духом.
Другая замечательная книжка, переоткрытая и освоенная мной в этом году, — «Индустриальное общество и его будущее» Тэда Качинского. Помнится, несколько лет назад, во время обыска в нашей вольной библиотеке, мы вместе с сотрудниками известного отдела в онлайн-режиме удостоверялись, что Кропоткина и Маркса нет в реестре запрещенных материалов, тогда как прямо у них под ногами лежал бриллиант, о существовании которого они, вероятнее всего, до сих пор не в курсе. Безусловно, Качинский — не самый выдающийся теоретик, хотя некоторые его соображения требуют дальнейшей разработки. И совсем другое дело читать «Манифест Унабомбера» как едва ли не самый изобретательный пример шантажа целого государства со всеми его спецслужбами одним слегка аутичным математиком. «Индустриальное общество» — это не призыв к действию. Действия совершаются без лишних слов, было бы только желание. Другое дело, когда ситуация доводится до патового автоматизма: для того, чтобы действие прекратилось, нужно опубликовать стоп-слово, которое может привести к новым действиям, но иначе действия не прекратятся, так как все необходимые слова уже произнесены.
И напоследок немного фантастики: «Революция в стоп-кадрах» Питера Уоттса. Известный многим как большой пессимист, любитель пошутить насчет того, какая бактерия таки пожрет человечество или какого рода насилие более эффективно в отношении канадских полицейских, выпустил в 2018 году повесть, явно уступающую по многим параметрам культовым «Ложной слепоте» и циклу «Рифтеры». Тем не менее, как всегда у Уоттса, мы видим проблему, которую автор ставит как профессиональный экспериментатор, и пытаемся вникнуть в ее решение. В данном случае проблема обозначена уже в названии. По сюжету революцию против сверхдетерминированного мега-ИИ требуется спланировать людям, которые просыпаются раз в несколько тысяч лет, в разное время и ненадолго, чтобы выполнить определенную работу на корабле, неизвестно зачем движущемся сквозь космос уже сотни тысяч лет. Не столь важно какие сюжетные твисты ожидают нас при чтении (а их там много, один лучше другого): гораздо приятнее ловить себя на тревожных мыслях о том, что нечто невидимое может в любой момент пробиться на свет и пустить под откос всю предшествующую телеологию — к изумлению тех, кто ни секунды не сомневался, что все под контролем.
Главная книга года — гиньоль кровавых карликов, и Аллах, увы, никак не сдаст ее в макулатуру. Абсурдистская трагикомедия в наждачной обложке, припорошенной «Новичком», обернулась фанфиком по «Непрерывности парков» с проспиртованными людоедами и хором опереточных клоунов-подпевал.
Не сойти с ума из-за разверзающейся катастрофы в этом году помогала художественная литература (книга оказалась скорее уже не «световым шаром в руке», как выражался Евтушенко, но болеутоляющим и анестетиком). Самое сверкающее открытие — «Россия, кровью умытая» Артема Веселого. Бродить по проспектам и закоулкам русской литературы, находя на ее бесконечном блошином рынке диковинные дублоны — одна из моих любимых, прошу прощения, «читательских стратегий». Правда, от творчества Веселого я отмахивался еще со студенческой скамьи — флер партийной советской литературы работал как идеальный предохранитель.
«Россия, кровью умытая» — панегирик великой революционной буре c многоголосьем вольных, разгульно-диких персонажей, «пыл, ор, ярь, половодье, урывистая вода». Веселый — свидетель и участник большой Истории, опаленный Октябрем в возрасте совершеннолетия и живописующий империалистическую бойню и окопы революции, которые продолжились ураганом Гражданской войны. Но в «России, кровью умытой» нет ни традиционного сюжета, ни стержневых героев; главное в книге — огонь неприручаемой партизанщины, стихия революции, сбрасывающая груз прошлого и дарующая свободу. Свободу, которая в годы сталинского термидора нередко приводила в Коммунарку, и Веселый, увы, не стал исключением. Если бы эту книгу сочинил француз, о ней писали бы Делез и Клоссовски, а Жене воровал бы ее вместе с томиком Пруста. У нас же она гниет в прилепинском окопе, среди портянок и палой «Листвы».
Стилистическая противоположность Веселого — «Мудрая кровь» Фланнери О’Коннор, самый совершенный текст, прочитанный мной в этом году (и пролежавший на моей полке лет десять, не меньше). Здесь нет экспрессионистической вольницы и широких мазков, это скупая, неказистая, ледяная проза. На фоне беспросветных декораций американского Юга разворачивается история дембеля Хейза, решившего создать «церковь без Христа, церковь мира и удовольствий», в которой единственным путем к спасению является богохульство. Мумия карлика, самоослепленный проповедник, костюм гориллы как внезапное спасение от проклятой крови — ничего лучше среди американской готики мне, пожалуй, не попадалось.
Еще в этом году я узнал, что Антон Павлович Чехов некоторое время держал у себя мангуста по кличке Сволочь.
Как обычно, следил за новинками нон-фикшна: среди переводов мои фавориты — перекрестная биография Делеза и Гваттари (авантюрный роман, не лишенный скромного обаяния философии и шизофрении), книга Пера Факснельда о сатанофеминизме (ведьмы-революционерки, теософское люциферианство, лесбиянки-сатанистки, вот это вот все) и несколько томов наследников ситуационистов из группы «Тиккун» от «Гилеи» (в наше паскудное время очень не хватает таких эмоционально заряженных, хорошо написанных и политически бескомпромиссных манифестов). Среди отечественных исследователей выделю долгожданную книгу Виктора Вахштайна о социологии города, блестящее исследование карликов инстаграма от Кати Колпинец, а также метарусский роман Михаила Куртова, который может пройти и по разряду изысканного худлита.
Говорить о том, что редактировал, переводил и издавал, — не комильфо, но не могу молчать: уже полгода мы с коллегами работаем над недавно найденными архивами Марии Судаевой — той самой дальневосточной анархистки, кричащие «Лозунги» которой открыл для мировой литературы Антуан Володин. К осени выпустим книгу «Спасти море от берегов», в которую войдут фрагменты ее недописанного романа, рассказы, статьи, переписка с братом и дневники.
Главное из перечитанного — Вирджиния Вулф. Ничего лучше в истории литературы не было и не будет. В ее дневнике я зацепился за прекрасное: «случайно пошевелившись в луже счастья». Желаю всем побольше луж счастья в наступающем году. И чтобы голоса тех, кто набивает наши карманы камнями и ведет на смерть, навсегда умолкли.