«Нью-Йоркский обход» — не первая ваша проза, сначала были напечатаны африканские повести. Но, оказывается, калейдоскопический разнообразный мир был все время был у вас под боком. Почему вы начали писать о нем не сразу?
Я начал писать о нем сразу, хотя эта книга действительно была не первой моей прозой — первым был травелог о Северном Урале, который назывался «Лесные люди». Он был написан в 2007 году. А первый цикл из книги «Нью-Йоркский обход» — «Бронкс» — появился в 2008-м. Тогда я совершенно не помышлял о книге, но этот опыт как-то захотелось зафиксировать. До этого я писал в основном стихи. Потом — в 2014–2015 годах, когда начал работать в госпитале Рокривер. Название, естественно, выдуманное. Там я опять начал записывать свой опыт и понял, что он как-то рифмуется с тем, что я писал на практике в Бронксе семь лет назад. Тут появилась идея составить такой своеобразный путеводитель по городу, потому что мне посчастливилось работать в разных районах и ситуациях.
При этом как-то ощущалось, что это один и тот же город, или казалось, что вы — в разных мирах?
Одно другому не противоречит. Я оказывался в разных культурных контекстах, при этом я всякий раз возвращался в одну и ту же квартиру в одном и том же городе. И уже дома, по вечерам, занимался самообразованием. Когда устроился на работу в госпитале, обслуживающем корейский район, стал учить алфавит хангыль и читать корейскую литературу. А когда проходил ординатуру в «индийском» госпитале, много читал про индийскую философию. Тут у меня даже наставник был — директор нашей ординаторской программы. Он, как и я, всю жизнь пытается совмещать два занятия. В его случае это медицина и индийские духовные практики. В молодости, еще живя в Индии, он дал обет безбрачия и поступил в ученики к одному известному гуру. Этот путь называется «брахмачарья». При этом он замечательный врач-специалист. И вот, пока я был ординатором, он преподавал мне как медицину, так и азы ведической философии. Потом я оказался в госпитале, где было много филиппинцев. Там я узнал о разных филиппинских поверьях, а заодно научился готовить всякие филиппинские блюда. Тогда я уже писал свой «Обход» и понимал, что последовательное погружение в разные культурные контексты — мой способ составить своеобразную карту города.
Вы сказали, что начинали со стихов, и в «Нью-Йоркском обходе» тоже есть стихи, но в последнее время вы их больше не пишете. Почему?
Проза их вытеснила на данный момент; кроме того, я их совершенно по-другому писал — иначе, чем я пишу прозу. Стихи у меня писались, как и у многих, очень подолгу: пока я писал стихотворение, я постоянно только о нем и думал, поэтому было очень сложно переключаться на что-то еще. В какой-то момент я понял, что стихи тяжелее, чем прозу, совмещать с моей повседневной жизнью и работой. При создании прозы происходит совершенно другой процесс: у меня есть несколько часов, я сажусь и что-то пишу, получается или нет — не важно. Потом, когда в следующий раз выдаются свободные часы, я сажусь и начинаю с того места, где закончил в прошлый раз.
А каким образом вот эти несколько часов выкраиваются — при той огромной нагрузке, которая обычна у врачей?
Я живу далеко от работы и много езжу на машине — как раз это и помогает, потому что я могу в это время что-то продумать, хоть ничего и не записываю. Пишу я в пять часов утра обычно, особенно по выходным. Это такая уже рутина. Я думаю, что просто важно найти свой график письма. Поскольку я в этом режиме живу очень давно, то, кажется, я его нашел. Занятость пишущему человеку не помеха, даже наоборот. То, что жизнь ограничивает по времени, — это правильно, это хорошее средство от избыточного говорения.
Чем ваши тексты отличаются от документалистики?
Когда я за рулем думаю о том, что буду писать, то в первую очередь прикидываю, как будет выстраиваться текст. По ходу того, как он выстраивается, какие-то вещи я выдумываю — почему бы и нет? Писать просто дневник мне неинтересно. Некоторые из моих персонажей выдуманы. У многих есть реальные прототипы, но в прозе они, разумеется, не такие, как в жизни. Как правило, я начинаю с реальных событий, но в какой-то момент у меня, как у любого сочинителя, появляется соблазн перекраивать натуру, с которой я пишу. Очень важно вовремя поддаться этому соблазну.
Более щекотливый вопрос — о пациентах. Ведь врач должен соблюдать врачебную тайну.
Конечно, вот тут я как раз в основном выдумываю. Какие-то реплики и ситуации реальны, но реальных историй от начала до конца я никогда не описываю.
Вы уже больше десяти лет ездите в Африку. Сильно изменились ваши знания об Африки со времен первой повести «Вернись и возьми»?
Безусловно. Когда я перечитываю первую повесть, многие вещи мне не нравятся: я вижу, что там есть недопонимание предмета на уровне описаний реальности. Поверхностное понимание того, что происходит вокруг. Например, в первой части «Вернись и возьми» я моделирую диалог двух стариков из Ганы, изъясняющихся с помощью пословиц, эдакий эзопов язык по-африкански. Это давняя традиция, и когда-то старейшины в деревнях действительно таким образом состязались в красноречии. Но сейчас эта иносказательная речь, состоящая из одних пословиц, стала чуть ли не литературным приемом, к которому прибегают некоторые современные африканские авторы, чтобы подчеркнуть свою африканскость. Это такой товар на экспорт. Но тогда я этого еще не знал. В другом месте в той же повести я описываю службу в африканской церкви. С тех пор я неоднократно бывал на таких службах, но тогда этот опыт был для меня внове. И теперь, перечитывая то описание, я вижу в нем наивную восторженность белого человека, все еще не избавившегося от самых банальных стереотипов. Пришелец, впервые попавший в Африку, ожидает встречи с какими-то полудикими племенами и подгоняет свое восприятие действительности под эти ожидания. С другой стороны, полузнание хорошо для прозы, потому что оно подстегивает интерес. Когда все уже привычно и понятно, писать становится труднее. Например, на данный момент я не собираюсь продолжать африканские повести: мне кажется, я всё уже написал, что хотел.
Почему когда вы приезжаете в новое место, то начинаете учить язык, узнавать все о литературе и кино?
У меня с детства была мечта выучить какой-нибудь диковинный язык. Когда эта возможность представилась, я бросился очертя голову учить этот язык и вникать в культуру. Я понял, что окунулся в какой-то совершенно удивительный мир — а когда я из него вынырнул, то понял, что это только маленькая частичка Африки. Континент огромный, самый пестрый из всех. Мне захотелось узнать, что есть еще. И тут выяснилось, что есть не только бесконечное разнообразие древних традиций, совершенно непохожих одна на другую, но еще и культура современная. Литература, кино. В той же Кении стоит побывать не ради стандартного набора из сафари и прогулки по деревне масаи, а ради культурной жизни Найроби — выставки современного искусства, кинофестивали, литературные фестивали и так далее. Причем людям, живущим за пределами Африки, об этом до сих пор мало что известно. Например, из африканских писателей мы знаем Воле Шойинку, Чинуа Ачебе и Нгуги ва Тхионго. В последнее время к этому списку корифеев примкнула еще нигерийка Чимаманда Нгози Адичи. Но ведь список африканских авторов, заслуживающих внимания, этими именами не исчерпывается. Он огромен, этот список. Я сам, честно говоря, не большой поклонник творчества Шойинки или Нгуги. Зато прозу эфиопского писателя Данячоу Уорку, кенийца Биньяванги Вайнайны, зимбабвийки Новуйо Тшумы или нигерийца Увема Акпана я готов рекомендовать всем, кому в принципе интересна современная литература.
Ашанти-чви, малагасийский, суахили — как эти языки перестраивают мозги?
Они все совершенно разные, и в изучении каждого свои сложности. Скажем, чви — это изолирующий язык, морфология у него простая, но он тональный, как китайский. Как взрослому человеку выучить тональный язык, который очень непривычен для европейца? Я в какой-то момент понял, что единственный способ — это заучивать целые предложения и запоминать их на мотив песни. Суахили не тональный язык — что проще; зато он агглютинативный — что непривычно. Вот это нанизывание морфем тоже перестраивает мозги. В малагасийском языке очень тяжела была фонетика, потому что там очень много редукции, безударных гласных, согласных, а письменная речь совершенно другая, чем устная, — что удивительно, потому что письменности у них не было до недавнего времени. Вообще, все языки, которые я учил, принадлежат к разным языковым группам, поэтому всякий раз в голове происходила перенастройка. Не уверен, что это в корне изменило мое сознание, потому что во взрослом состоянии уже не изменить способ формирования мыслей, — но изучение языка обогащает. Например, в «Вернись и возьми» я пишу, что на языке чви фраза «я надеюсь» будет звучать как «мои глаза легли на то, что...». Вот таких телесных образов в этом языке достаточно много. Совершенно иная, неожиданная метафорика, встроенная в обыденную речь. Я уже упомянул африканские пословицы. Это тоже как бы особый язык, очень привлекательный, и приходится давать себе по рукам, чтобы не злоупотреблять этим языком пословиц в своих текстах. Соблазн ввернуть какой-нибудь африканский афоризм житейской мудрости всегда велик.
В новой книге можно заметить разность тона, в котором вы пишете об африканских странах: если Гана — это любовь с первого взгляда, несмотря на нищету и малярию, то с Мадагаскаром и Кенией у вас складываются другие отношения.
Всегда хочется избежать взгляда свысока. Да, мадагаскарские и кенийские части не так сильно наполнены любовью к месту, в которое я попал, и я понимаю, что это связано с личными обстоятельствами пребывания там. Гана и правда была любовью с первого взгляда. Впервые я попал туда в 2009 году, а в мае этого года вернулся — и снова уверился в том, что очень люблю это место. Такой любви к другим местам если нет, то ее и не выдумать. Но каждое место в Африке, где я побывал, мне казалось очень интересным.
Как быть со взглядом туриста? Вы ведь не избегаете туристических мест.
Избегать туристических мест только потому, что они туристические, странно и глупо: из-за этого картина мира остается неполной. Другое дело, что в этих туристических местах получить новое знание бывает трудно — там не будут ждать новые открытия, но это тоже часть страны и опыта ознакомления с ней. У человека не всегда есть возможность выйти за рамки туристического опыта: для этого должно повезти. Мне повезло, у меня есть медицинская деятельность, поэтому я вхожу в контакт с людьми и бываю в разных странах не только в качестве туриста. Очень просто говорить свысока о туристах, которые делают селфи рядом с памятниками и ничего не понимают, но я ничего предосудительного в этом не вижу.
Что самое экстремальное с вами происходило в поездках?
Когда я был в Мали, я заболел, и мне понадобился почти год, чтобы избавиться от болезни. В Гане я заболел малярией, но это было не так мучительно, как паразитарная инфекция из Мали. Запоминающийся опыт, хоть и не самый приятный. Но было, естественно, и много другого, удивительного. В том же Мали я гостил у героя освободительного движения, лечил от тифа туарегских женщин, ночевал на крыше хижины вождя в догонской деревне. Вообще, отправляясь в Африку, ты можешь быть уверен, что там с тобой случится нечто, чего ты никак не ожидал. Я не имею в виду сюжеты из приключенческих фильмов, где герои борются с природной стихией и так далее. Хотя такое тоже бывает. Например, прошлым летом мы с женой чуть было не утонули, сплавляясь по реке Замбези. Но чаще самым интересным и неожиданным оказываются случайные знакомства. В самолете из Абиджана в Бамако моей попутчицей оказалась одна из популярнейших африканских певиц. За время полета она успела преподать мне урок языка бамбара. А в Эфиопии я познакомился с одним из тех самых «нигерийских принцев», которые рассылают по всему миру назойливые имейлы с посулами несметных богатств. Этот «принц» оказался парнем из деревни в окрестностях Лалибелы. Познакомились мы следующим образом: во время похода в горах я споткнулся и чуть не упал с довольно крутого обрыва, а он оказался рядом, моментально отреагировал, бросился ко мне и в последний момент поймал. Иначе говоря, он меня спас. Я отделался легким ушибом и сильным испугом. Затем он позвал меня к себе домой, чтобы я там немного пришел в себя. Жил он в пяти минутах ходьбы от того места, где я чуть было не закончил свое земное путешествие. Разумеется, я принял его приглашение. Но в хижине у них лежал человек — то ли отец этого парня, то ли дед, — у которого был туберкулез, он все время кашлял, даже не прикрываясь, и я побрезговал войти. Мы посидели на лужайке перед домом, мать моего спасителя приготовила кофе. В знак благодарности я оставил им какое-то приличное количество денег, их это обрадовало. А уже после того, как мы распрощались, парень догнал меня и попросил адрес электронной почты. И потом в течение многих месяцев забрасывал меня имейлами с предложениями о денежных переводах и прочих аферах. Я думаю, такие имейлы получали все. Только в моем случае они начинались со слов: «Помнишь меня? Это я, твой друг из Лалибелы». Дальше шел довольно стандартный текст. Все тот же африканский принц, чьи выморочные миллионы надо срочно пристроить. Странно осознавать, что этот «принц» в свое время спас тебе жизнь.
А в смысле еды?
Там много экстремального было. У меня этому посвящен целый цикл очерков. В Гане есть известный деликатес акрантие — это суп из большой тростниковой крысы, родственницы дикобраза. Этот суп подается по большим праздникам, и это очень вкусно. В Кении одно из традиционных лакомств — белые муравьи, которых жарят и едят на закуску. В Эфиопии есть блюдо кочо, оно готовится из древесины ложного банана, которую нарезают тонкими слоями, спрессовывают и закапывают в землю на полтора года, откапывают и едят вместо хлеба. Вообще самые экстремальные блюда получаются в процессе ферментации. В Африке используют много ферментированных продуктов: перекисшая маниока, перекисшее сорго, квашеная селедка «момоне», ферментированные семена рожкового дерева, которые в западной части континента используются в качестве приправы. Все это обладает тем же свойством, что и зловонные французские сыры: запах омерзителен, а вкус, наоборот, скорее приятен, хоть и необычен. Странная еда, на которую вполне можно подсесть.
Понятно, что медицинский уровень абсолютно разный в Африке и в США, при этом у пациентов одни и те же проблемы, но в Африке они более запущенные. Что можно сделать, чтобы помочь этим людям, — помимо того, что дать кучу денег?
Да, надо дать кучу денег на развитие медицины, и какие-то деньги им дают — есть много благотворительных фондов, которые этим занимаются. Но к деньгам всё не сводится, и тот проект, которым я занимаюсь сейчас, — это программа обучения для тех, кто там занимается лучевой терапией. В последние десять лет по всей Африке стали появляться аппараты для облучения, линейные ускорители и так далее. Правда, по-прежнему почти нет людей, которые понимают, как этими аппаратами пользоваться. Обучение дозиметристов, медицинских физиков, онкологов — это самое главное. Сейчас их очень мало, поэтому они принимают огромное количество пациентов, что сказывается на качестве их работы. С другой стороны, образование у них достаточно рудиментарное, и их некому учить.
Как онколога вас окружают страдания. Удается ли как-то от них отстраниться? Как не сойти с ума?
Полностью отстраниться, слава Богу, не получается. В первую очередь надо сочувствовать пациенту, чтобы ему помочь. Но и врач, который чуть что распускает нюни, никому не нужен. Иначе говоря, некоторая степень отстраненности нужна не только тебе самому, но и твоему пациенту. В любом случае это тяжелые моменты для любой психики. И мне хотелось бы верить, что мне помогает то, что я пишу. Конечно, это не просто самотерапия, но такая составляющая тоже присутствует. В какой-то момент срабатывает инстинкт самосохранения, привыкания, но всегда может случиться нечто, что выбьет из колеи. Это правильно и необходимо.
Не было ли у вас мысли написать что-то совсем художественное, не основанное на личном опыте?
Была такая мысль. Эти две книги, которые вышли сейчас, писались в течение последних десяти лет, и я очень рад, что они вышли, потому что это законченные истории. У меня нет потребности продолжать ни ту, ни другую. Хотелось бы попробовать нечто другое, от третьего лица. Окончательно изменить метод, конечно, очень тяжело, но хочу попробовать что-то другое.