1. Вышел 11-й номер «Артикуляции», там, как всегда, бездна интересного — например, стихи Елены Михайлик, Вячеслава Крыжановского, Виталия Зимакова, Аллы Горбуновой, Динары Расулевой, Олега Шатыбелко; любителям визуальной поэзии хочется рекомендовать «Геометрические стихи» Светы Литвак. В прозаическом разделе — Нина Косман, Ольга Машинец («Конечно, родители верили в меня. Но было одно исключение – белые вещи. Папа уверял, что к каждой моей белой маечке или платьицу прилагается волшебный помидор, на котором лежит заклятие: „не ешь меня, девочка“»), очередные истории работника американской соцзащиты Александра Гальпера. В переводном разделе, среди прочего, — стихи Анны Грувер в переводе Владимира Коркунова, поэма Фионы Сампсон в переводе Марии Галиной, составленная Ольгой Брагиной антология британских стихов о коронавирусе:
Я завидую чайкам, пикирующим в сине-
белом раздробленном небе. Магазин
принадлежностей для рыбалки закрыт.
Никто не собирается на рыбалку.
(Тарик Латиф)
В разделе критики Анна Голубкова рецензирует несколько недавних сборников поэтесс, Светлана Василенко вспоминает историю литературной группы «Новые амазонки» («первая группа в России за всю ее долгую историю женщин-писателей, осознавших, что они являются именно женщинами-писателями и что они творят именно женскую литературу»), Алексей Масалов выступает с большой статьей о «прямом высказывании» в поэзии — от Марины Темкиной и Кирилла Медведева до Оксаны Васякиной и Галины Рымбу.
2. Премия для фантастов «Новые горизонты» объявила о нововведениях: во-первых, у нее появилось неплохое денежное содержание (100 000 рублей), во-вторых, «в рамках премии состоится питчинг, по результатам которого профессиональное жюри выберет наиболее привлекательный для экранизации текст». Шорт-лист премии огласят осенью.
3. На «Кольте» — две большие публикации о Венедикте Ерофееве. Марина Соколова доказывает, что ключом к поэме «Москва — Петушки» можно считать настоящую, утаенную, ускользнувшую от внимания биографов любовь писателя — его одноклассницу Лидию Ворошнину, умершую в 1957 году — в результате попытки самоубийства, совершенной за два месяца до этого. В «Записках психопата» Ерофеев пишет о Ворошниной в отвратительных выражениях — именно это, по мнению Соколовой, мешает интерпретаторам. Соколова активно полемизирует с биографией Ерофеева авторства Олега Лекманова, Михаила Свердлова и Ильи Симановского и со многими общими местами толкования «Москвы — Петушков» — в таком тоне: «Начнем с Грааля. Вы думали, это великая и неразгаданная тайна? Да вы просто не знали, о чем надо спрашивать Ерофеева, пока он был жив». С многочисленными отступлениями (например, о «Звездных войнах» и о слепоте позитивистской науки) Соколова пытается ответить на «главный вопрос»: «о чем, собственно, речь» в ерофеевской поэме — и приходит к выводу, что центральной ее идеей является уничтожение сознания — ради стремления к Единому Началу.
Позитивистская наука наносит ответный удар: из соавторов ерофеевской биографии Илья Симановский возражает Соколовой и выступает в защиту репутации Лидии Ворошниной; самое поразительное в тексте выделено жирным шрифтом: «Лидия Ворошнина не покончила с собой, пережила своего знаменитого одноклассника и до сих пор живет недалеко от Кировска, в городе Апатиты — надеюсь, в добром здравии». Симановский предостерегает от того, чтобы принимать на веру, в фактическом смысле, написанное в «Записках психопата» — вещи «в высшей степени незрелой», где Ерофеев, впрочем, использовал имена реальных людей.
4. В Buro 24/7 Константин Мильчин предлагает болеть за букеровскую победу Хилари Мантел: если «Зеркало и свет», финальный роман из трилогии о Томасе Кромвеле, выиграет, Мантел станет первой, кому удастся получить «Букера» трижды. Мильчин объясняет, чем так хороша трилогия: «Наверное, дело в том, что для своих книг Мантел придумала собственный формат повествования. Оно ведется разом и от автора (тут Кромвель такой же персонаж, как и остальные действующие лица), и от лица Кромвеля. Этот двойной взгляд запутывает и гипнотизирует читателя: мы смотрим на события и глазами всезнающего человека ХХI века, и глазами современника, который не догадывается, чем все кончится, и имеет совершенно другое представление об устройстве вселенной». Кроме того, «Мантел наглядно, на примере Кромвеля, показывает, как постоянно соскальзывающее в прошлое мышление влияет на наши поступки».
5. В «Сеансе» Полина Барскова пишет об Эмили Дикинсон: «Та, которую сначала назвали „красавицей Амхерста“, а потом стали называть „отшельницей Амхерста“, вероятно, изумилась бы этой пустоте и этому яростному цветению холодной весны: и тут же превратила бы все это в стихи — одновременно очень населенные, густые, но и просторные, наполненные пространством и призраками». Главный предмет эссе — гербарий Эмили Дикинсон, собранный в родном городе — и в саду, где поэтесса провела всю жизнь: «Ученые пытаются понять связь между ее стихами и ее цветами. Автор гербария и автор стихотворения имеют много общих задач: например, срочность. Записывать стихотворение и засушивать (press) цветок нужно срочно, иначе и то и другое исчезнет, распадется, изменится до неузнаваемости». Стихи Дикинсон сравнивали с «капризными ростками»; эссе Барсковой призвано раскрыть, обосновать эту ботаническую связь, проза здесь чередуется со стихами Барсковой о дикинсоновском саде.
6. На «Меле» поэтесса и переводчица Анастасия Строкина рассказывает о своем новом переводе андерсеновской «Дюймовочки»: классической сказке в этом году исполняется 185 лет. Строкина разбирает сказку: например, делает обоснованное предположение, что Дюймовочка родилась в мае, и разъясняет символику песен, которые поет героиня. Еще переводчица пишет о том, какие детали ей захотелось прояснить в своем переводе: «…мне хотелось сделать несколько важных акцентов. Один из них — возраст нашей героини. Я называю ее не девочкой, не ребеночком, но барышней. И это, на мой взгляд, несколько уточняет образ, выводя его из нежелательного диссонанса, когда маменькин сынок жабеныш, или взрослый жук, или и вовсе стареющий крот хотят жениться на Дюймовочке».
7. Смешной конфуз с ирландским писателем Джоном Бойном: в его книге, историческом романе о гуннах, обнаружили рецепт красителя из компьютерной игры The Legend of Zelda. Естественно, Бойн просто спросил у гугла, как приготовить нужный ему краситель, и списал первый попавшийся перечень: «Его не смутили ингредиенты вроде хилианских грибов, красного лизальфоса, глаз Окторока и крыльев киз. Из всего этого, согласно книге, делали краску для платья Аттилы». Бойн признал, что схалтурил, пообещал рассказывать эту историю как поучительный анекдот и прибавил, что рецепт менять не будет.
8. The Times сообщает: на британском школьном экзамене по литературе (General Certificate of Secondary Education, отдаленным аналогом можно назвать российские выпускные экзамены до ЕГЭ) ученикам разрешили не сдавать поэзию, а это значит, что и преподавать ее теперь необязательно. «Поэзия пала жертвой коронавируса», — пишет газета. Многие, например Poetry Foundation, возмущаются; на BBC вышла статья «Почему от поэзии не нужно отказываться» (она, например, позволяет услышать разные голоса, обсудить сложные вопросы, по-настоящему раскрывает глубину языка, помогает пережить самоизоляцию — ну и, в конце концов, исследования показывают, что с каждым годом подростки читают и пишут все больше стихов). В статье также рассказывается, в чем состоит экзамен: ученики должны выучить наизусть 15 стихотворений из учебной антологии (туда включены, например, Байрон, Хини и наш современник Саймон Армитидж) и уметь анализировать поэтический текст.
9. Мо Янь рассказал агентству «Синьхуа» о своем новом романе «Поздний расцвет»: по его словам, в этой книге 12 историй, и он «вписывает в них самого себя». Идея, воплощенная в заглавии, Мо Яня очень занимает: рано созревший художник быстро достигнет своего потолка, рано и угаснет, а вот тот, кто достиг расцвета поздно, обладает духом, склонным к новшествам и переменам. «Поздний расцвет» — первый роман Мо Яня за десять лет, но прозаик утверждает, что никогда не переставал работать, и всякие почетные обязанности и отвлечения, которые сваливаются на человека вместе с Нобелевской премией, ему не мешают.
10. Еще один нобелевский лауреат: в Зальцбурге прошла премьера пьесы Петера Хандке «Зденек Адамец» — посвящена она чешскому студенту, который совершил самосожжение в 2003 году, недалеко от того места, где поджег себя в 1969 году Ян Палах. В предсмертной записке Адамец называл себя «еще одной жертвой демократической системы, где решения принимает не народ, а власть и деньги». В отличие от Палаха, Адамец остался практически не известен; Хандке пытается восстановить психологические причины его поступка, «создает воображаемый портрет молодого чеха, пользуясь поэтическим языком и просторечием». Режиссер может, по замыслу Хандке, пользоваться большой вольностью: например, Хандке оставляет на его усмотрение количество актеров, занятых в пьесе: они обсуждают жизнь Адамца, реконструируют его последние часы. Впрочем, дурно каламбурит The New York Times, пьесе не удается разгореться: диалоги быстро начинают утомлять, интереснее других слушать жену Хандке — французскую актрису Софи Семен, которая, возможно, знает что-то, чего драматург не сообщил постановщице Фридерике Хеллер. Несмотря на разочарование рецензента, тон публикации — мирный, хотя в прошлом году, как мы помним, на Хандке кто только не оттоптался. Газета замечает, что организация «Матери Сребреницы» планировала устроить у театра демонстрацию протеста, но она не состоялась.
11. Крупнейший исследователь творчества Хемингуэя Роберт Трогдон утверждает, что в публикациях писателя полно ошибок: сделаны они в основном редакторами и наборщиками, и почти никто не потрудился их исправить. В основном речь идет о мелких опечатках, но кое-где встречаются смысловые огрехи: например, в одном рассказе герой Хемингуэя советует не сбивать кузнечиков шляпой (hat; кузнечики нужны, конечно, для наживки) — но в изданиях рассказа вместо «шляпы» стоит «бита» (bat), что сообщает совету несколько идиотический оттенок. По словам Трогдона, только два недавних филологически выверенных издания («Под Килиманджаро» и «Праздник, который всегда с тобой») можно назвать свободными от ошибок. Все это выглядит занятным парадоксом, потому что Хемингуэй был известен придирчивостью и требовал ничего в его текстах не исправлять.
12. В ходе ревизии американской классики на предмет расизма в последнее время достается писателям-южанам — например, Фланнери О’Коннор. Нам попадались статьи о том, что ее расизм изо всех сил старались не замечать или даже оправдывать; о том, что О’Коннор позволяла себе, конечно, расистские выходки, но была, черт возьми, блестящим прозаиком; о том, что в своих произведениях писательница, наоборот, противостояла расизму.
Последняя публикация из этой серии, начатой Полом Эли, вышла на Lithub — за авторством Мэгги Левантовской. Левантовская, страдающая волчанкой, в свое время узнала, что у О’Коннор (которую она до этого не читала) было то же заболевание: от него писательница и умерла в 39 лет. Для тех, кто страдает этой болезнью, О’Коннор — настоящая героиня: историю ее храброй борьбы с волчанкой пересказывают друг другу, включают в пособия. Так было и для Левантовской — но затем ей пришлось столкнуться с расизмом писательницы: вот она снисходительно хвалит Мартина Лютера Кинга, вот признается, что «не любит негров типа Джеймса Болдуина», философствующих вождей, которые «очень глупы, но не умеют молчать». Левантовская, еврейка, родившаяся в СССР, сравнивает попытки оправдать О’Коннор с хорошо знакомым ей по России стремлением «оградить от нападок так называемых гениев». «Достоевский, Тургенев, Гоголь, Солженицын — все они были антисемитами, и это хорошо известно, но я… все равно должна была преподавать их произведения». Перестав преподавать русскую литературу, Левантовская испытала облегчение: больше не надо сражаться со студентами, которые хотят просто наслаждаться «Братьями Карамазовыми». Говоря об О’Коннор, она признает, что американская писательница помогла ей научиться говорить о своей болезни, дала язык для ее описания. «Но этот язык не существует в вакууме. Он окружен другим языком — словами, которые использовались и используются, чтобы подавлять свободу чернокожих ради белого превосходства». И читать эти слова у О’Коннор тем больней, что волчанка больше угрожает чернокожим женщинам, особенно в Америке. Расизм О’Коннор необходимо осуждать — даже в контексте разговоров о болезни.