Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В семисотстраничном томе «Пушкин в стихах современников» собраны более трехсот стихотворений, собственно, современников Пушкина: как из ближнего круга поэта, так и тех, кто знал его заочно, порой и вовсе издалека — по книгам, слухам, пересказам, — а обратиться к Александру Сергеевичу решился уже после его гибели.
Среди них встречаются самые неожиданные имена. Вот немецкий живописец Генрих Франц Гауденц Рустиге (1810–1900) пишет длинную элегию «Puschkins Bestattung» («Похороны Пушкина»); вот юный словацкий панславист Людовит Штур (1815–1856) слагает «Плач над Пушкиным» («Пусть умер Пушкин, Слава вечно будет жить, / И дух его в заветной лире снова с нами, / Он вместе с братьями глядит на нас с вершин, / И будут чтить его от века все славяне»); вот некий гвардейский офицер божится отомстить всем французам: «Полки славян вам пир дадут, / Родною тенью в бой ведомы, / Как вихрь, размечут ваши домы / И имя Франции сотрут!»
Или вот — чудесные строки поэтессы Екатерины Наумовны Пучковой (1792–1867), жертвы насмешек и самого Пушкина, и его приятелей:
Не смыть ей горькими слезами
С себя пятна,
Не отмолиться ей мольбами —
Жалка она!
Как раненный, окровавленный,
На снег он пал,
Полуподнятый, изнуренный,
В врага стрелял!
Как он неистово смеялся,
Как враг упал!
Как благородно извинялся,
Что хохотал!
И так далее.
Даже среди всего этого многообразия решительно выделяется одно произведение, неординарное как для пушкинской поры, так и с точки зрения вообще русскоязычной литературной традиции. Озаглавлено оно «Прозаической элегия. Несколько слов — плач и слезы — о несапном хончины Александра Сергеевича Пушкина» и выглядит следующим образом:
О Великий Гений ты хончил уше твой умственой подвиг!
Для сладостной Поэзии — ты был язик и — — — друг!
О сколь много… ты Навсегда внужало — возвишенна чувства! за что
За что же — ты оставил — Нас — так Рано — в одной миг.
Так неожиданно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В одно — мгновение. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . вдруг!
О Превосходны Поэт! О тебе — я и все твой друзья сожалеем
Молим Бога! и Проливаем горьие злезы —
Печаль мне овладел… тебя — — — Не увижу — Никогда!
Прости — — — Прости — — — утежаюсь… лышь втом что На всегда!
Громкий имя — — — и чудесной ум твой — уже в литературном мире блистательно… сияют!
О милосердной Божество — — — Прости —! простите! Всех согрешений твойх! и направте — духовной путь твой к Небеси!
Туда! туда!.. где телезния смерти —! Вечная жизни для души променяют!
Там где беспреривно — Райский Блаженство — всех соединяют!
Далее следует авторская приписка: «Соч. Федор Эгерштром — один из почитателей превосходних талантов Незабвенаго Поэта (Но с которим я к сожалени моему Не был лично знеаком)».
Сочинитель этого скорбного творения Федор Федорович Эгерштром (1790–1853) славился своими причудами на всю Тверскую губернию. Родился он в торговом городе Седерчепинге в состоятельной, но все же не аристократической семье, хотя впоследствии в России его и будут ошибочно называть «шведским дворянином». При рождении имя Эгерштрома было Густав, но большую часть жизни оно ему было без надобности: в 1809 году в Швеции случился государственный переворот, будущий поэт навсегда эмигрировал в Россию, где был представлен императору Александру I и стал прапорщиком Финляндского лейб-гвардии полка Федором Федоровичем Эгерштромом.
В военном деле он быстро сделал карьеру: сражался в весенней кампании 1813 года, а уже в 1820-м ушел в отставку в звании подполковника. На пенсии тридцатилетний Эгерштром занимался своим имением в селе Федоровское Старицкого уезда, избрался депутатом от дворянства и сочинял в большом количестве «штыхи». Их он с удовольствием читал окрестным помещикам, которых ежедневно объезжал на тарантасе.
В историю пушкинистики его ввел биограф и краевед Владимир Иванович Колосов (1854–1919), представивший в 1888 году доклад «Александр Сергеевич Пушкин в Тверской губернии в 1827 году». Хотя Пушкин в 1827 году не посещал Тверскую губернию, все же эта работа — важнейший документ регионального пушкиноведения, одним из эпизодических героев которого стал, как его ошибочно окрестил Колосов, П. И. Эгельстром. По версии краеведа, обитал он в селе Пречисто-Каменке Новоторжского уезда и лично встречался с Пушкиным во время одного из визитов поэта в Тверскую губернию. Александру Сергеевичу даже долгое время приписывалось такое не лишенное изощренной жестокости посвящение собрату по перу:
О, Эгельстром! Я восхищенный
Читал творения твои:
Твой стих, лишь гением внушенный,
Блестит, как солнце в ясны дни.
…………………………………………...
Поэт, сын Феба вдохновенный,
Как мил для нас твой каждый стих.
Скажи, почто, певец смиренный.
От света ты скрываешь их?
Пусти в печать свои творенья,
Заслужишь множество венцов.
Мы все помрем от восхищенья,
О, Эгельстром, ты — царь певцов!
Сейчас оно выведено из корпуса сочинений Пушкина — в статье «Чиновники и писатели: Тверская губерния в 1820–1860-х гг.» Михаил Викторович Строганов высказывает сомнения в обоснованности такого решения, «поскольку манера стихотворения легко вписывается в наше представление о пушкинском каноне».
Колосов, впрочем, еще не сомневается в авторстве эпиграммы и дает следующий портрет ее адресата:
«Последний стих в первоначальной редакции, говорят, читался иначе, а именно:
О, Эгельстром, ты — царь глупцов!
Насколько действительно заслуживал наш местный поэт названия „царя глупцов“, видно из следующего двустишия этого „вдохновенного сына Феба“, сохраненного преданием:
Ох, ты плешивый сатана!
Любитель кушать сметана!
(Со слов купца Томилова. Это двустишие, по его словам, написано Эгельстромом на своего дворецкого, которого он застал лижущим при помощи пальца сметану.)
Понятно, что с этим Эгельстромом у Пушкина не могло быть и тени <...> теплых отношений».
«Плач и слезы» на смерть Пушкина дошли до потомков стараниями основателя Пушкинского дома Бориса Львовича Модзалевского (1874–1928), назвавшего творение Эгерштрома «набором слов».
Действительно, при первом (а равно при втором, третьем, пятом, десятом) прочтении решительно все, начиная с заглавия, сбивает с толку в этом тексте. Эгерштром уверенно дает ему жанровое определение — прозаическая элегия. Читатель же наверняка усомнится в его адекватности: в произведении этом отсутствует размер как таковой, но при этом графически оно оформлено как стихотворение с банальными рифмами: «друг — вдруг», «никогда — навсегда».
Сама форма «элегии», если о ней вообще можно говорить, здесь будто вторит судьбе автора — человека вопиюще пограничного. За без малого тридцать лет жизни в России он не овладел русским языком, но и не был затворником и, следовательно, мог более-менее точно прогнозировать общественные ожидания от своего высказывания. Ожидания эти он с первых же строк стремится оправдать в гипертрофированных (как всякое маргинальное высказывание) формулировках: «О Великий Гений», «сладостной Поэзии <...> язик и друг» — только так можно говорить о человеке, который еще при жизни сам воздвиг себе памятник нерукотворный.
(В скобках заметим, что полуслучайное наблюдение Эгерштрома о Пушкине не как о поэте, но как о самом языке поэзии забавным образом перекликается с совершенно справедливым замечанием Михаила Викторовича Строганова: «То, о чем не могли — не умели говорить, приобрело вполне внятные словесные очертания. Пушкин дал и современникам, и потомкам язык для разговора о самих себе».)
Далее следуют обязательные причитания — нетрудно представить, как помещик Эгерштром подсмотрел их на сельских похоронах либо в гротескно сентиментальной литературе: «За что же — ты оставил — Нас».
Наконец, важнейшее из социальных ожиданий в жанре элегии на смерть поэта — уверенность в том, что труд его не исчезнет в вечности, причем не сам по себе, а Божьей милостью всеобщего спасения: «Там где беспреривно — Райский Блаженство — всех соединяют!»
Целиком составленное из штампов литературного и духовного толка, стихотворение Эгерштрома все же содержит ясное авторское высказывание, не дающее назвать его просто «набором слов». Обнаруживается оно, правда, не в основном тексте, а в постскриптуме: «Соч. Федор Эгерштром — один из почитателей превосходних талантов Незабвенаго Поэта (Но с которим я к сожалени моему Не был лично знеаком)».
Благодаря этому комментарию смысл «Прозаической элегии» наконец проясняется. Для ее автора смерть поэта становится поводом для рефлексии о собственном положении в мире, гибель Пушкина удивительным образом проясняет для Эгерштрома не то, кем был покойный, а кем является он сам — лишь «одним из почитателей превосходных талантов незабвенного поэта», с которым он, к его сожалению, «не был лично знаком».
В отличие от многочисленных «графоманов», откликнувшихся (и продолжающих откликаться по сей день) на смерть Пушкина, Эгерштром считает важным представиться читателю, понятия не имеющего, чей скорбный плач ему довелось читать. Осознанно или нет, но этим жестом тверской помещик-стихоплет, любитель поездок на тарантасе как будто приподнимается над общим крайне нестройным хором плакальщиков и плакальщиц, современных ему и еще не рожденных. Так на наших глазах осуществляется прикладное значение поэзии — творить чудеса там, где материальный мир их подразумевает. Там, где чудаковатый объект злющих эпиграмм обретает маленькое, нелепое, смешное, а все же бессмертие.