— Расскажите, как вы пришли в литературную критику.
— В то время я еще жил в Хабаровске, куда переехал после окончания университета, и работал учителем в средней школе. В 1961 году меня пригласили на семинар молодых критиков, проходивший в Переделкине. Организаторы собирали талантливых людей со всей страны. Предполагалось, что каждый участник напишет по статье, которая затем будет напечатана в каком-нибудь журнале. На семинаре меня заметил Корней Чуковский. Он позвал меня к себе домой, прочитал начало моей статьи, похвалил и сказал, что я должен заниматься критикой.
Я работал как литературный критик до конца 1960-х годов, а потом бросил это дело и стал заниматься Гоголем. Сейчас критика интересна только тем литераторам, которых она касается, а также друзьям и знакомым критиков.
— Можете подробнее рассказать про переделкинский семинар?
— Он был организован Союзом писателей РСФСР. Его председателем был тогда Леонид Соболев, известный писатель-маринист. Сотрудники Союза ездили по всей стране и искали талантливую молодежь. На семинаре оказались люди с Дальнего Востока (как я, например), с Севера, из Ленинграда и Москвы. У нас были хорошие руководители: Евгения Книпович, Вера Смирнова и многие другие. Каждый опытный специалист отвечал за троих молодых критиков. К нам часто приходили писатели, жившие тогда в Переделкине. После этого семинара я начал постепенно входить в литературную критику.
— Вы ориентировались на кого-то из критиков, когда начинали писать?
— Разумеется, я читал критику. Я учился в Ульяновске, в гимназии, где когда-то учился Владимир Ленин. Я закончил гимназию с медалью, и мне подарили книгу Белинского. Мне далеко не все нравилось в Белинском, но он прекрасно начинал. Самое главное, что он действительно любил литературу и хорошо чувствовал ее. Об этом говорят его статьи о Гоголе, Гете и других писателях. В какой-то момент Белинского захлестнули социалистические идеи и явилось на свет известное письмо Гоголю, где он критиковал его книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». Белинский говорил о падении Гоголя и обвинял его за попытку понравиться царскому дому, чуть ли не стать учителем царских детей. Но Белинский, безусловно, обладал большим талантом.
Мне нравился Писарев. Меня пленял его блестящий язык. Про Добролюбова и Чернышевского ничего сказать не могу — это глубоко чуждые мне люди.
— А из современников вам кто-то импонировал?
— Я почти не читал современников. Конечно, я был знаком с работами Эйхенбаума, Тынянова, но это была формальная школа, которая занималась исключительно формой литературы, а меня это не интересовало. Среди моих современников было много талантливых людей, которых я уважал и с чьим мнением я считался: Лев Аннинский, Петр Палиевский, мой сосед по даче Олег Михайлов, Георгий Гачев, Вадим Кожинов и другие. Я не подражал им, но мы вращались на одной орбите, потому что были ровесниками. Тогда Московский университет дал целую плеяду критиков.
— Вы общались с ними?
— Я учился в Казанском университете и познакомился с ними только после возвращения в Москву. Я родился в Москве, там жили мои родители, которые долгие годы провели в тюрьмах и лагерях.
— В одном из интервью вы рассказывали, что в начале 1950-х годов участвовали в обсуждении статьи Владимира Померанцева «Об искренности в литературе» в Казанском университете.
— Действительно, эта статья была опубликована в 1953 году. Мы ее с восторгом прочитали и устроили дискуссию в университете, которая прогремела на весь Татарстан. Выступали несколько студентов, каждый по своей теме. Я анализировал лекции наших преподавателей. Сейчас я отчасти жалею о своем выступлении. Я говорил достаточно резко, бедные преподаватели делали то, что им приказывали. Сейчас мне стало их жалко.
Статья Померанцева во многом воспитала нас и послужила нам примером. Годы спустя я познакомился с Померанцевым. Кажется, он был юристом и чуть ли не прокурором. Он все время возмущался, что все говорят только об этой статье, ведь у него было много других книг. Померанцев был замечательным человеком.
— Вы сказали, что перестали заниматься литературной критикой потому, что она стала неинтересной читателям. Как вам кажется, какую роль критика играла в 1960-е годы? Почему тогда она имела большое общественное значение?
— Критика была на одном уровне с литературой. Подлинным критиком мог стать только по-настоящему талантливый человек, умевший хорошо писать и чувствовать слово. Конечно, сейчас этого нет. Критики превратились в обслуживающий персонал, в официантов при якобы знаменитых писателях. В этой компании я себя не вижу.
— Почему в конце 1960-х годов вы решили переключиться на историю литературы?
— Мне казалось, что я занимаюсь мелочным делом. Я писал статьи и рецензии, которые вызывали довольно много шума и в конечном счете принесли мне известность. Но тогда [в 1967 году. — К. М.] умер мой отец, отсидевший во всех возможных лагерях и тюрьмах, и после этого я задумался: «Чем же я занимаюсь?». Судьба свела меня с Гоголем.
Поначалу мне было трудно. Я никогда не занимался русской литературой XIX века основательно, мне нужно было очень многое прочесть. Но я читал не то, что писали о Гоголе, а его самого, газеты того времени и так далее.
Начало было неудачным, ведь я никогда не занимался подобной работой. Я писал книгу о Гоголе десять лет, и эта работа многое дала мне — не только в плане знания литературы первой трети XIX века. Этот опыт изменил меня как человека. Гоголь поднял меня над самим собой.
— Как мне кажется, к 1970-м годам в СССР уже сложился свой подход к Гоголю, корни которого во многом уходят в 1930-е годы.
— Я не читал почти ничего из того, что писали о Гоголе. У меня еще с юности есть такое ощущение, что я сам могу все сделать. Конечно, я знал, как его трактовали в тот период: как сатирика, обличителя России. Я должен был защитить его — представляете, такое почти детское стремление. Казалось бы, Гоголь и сам себя может защитить, но это стремление в конце концов привело меня к любви к нему. Я до сих пор убежден, что вы должны любить своего персонажа, если пишете его биографию. Любить очень серьезно и лично.
Недавно я прочитал книгу Майи Кучерской о Лескове, вышедшую в серии «ЖЗЛ». Я очень люблю Лескова. В книге 150 ссылок на разных авторов, но любви к Лескову нет. Поэтому книга получилась пустой.
— Когда вы начали заниматься Гоголем, то сразу решили, что будете писать книгу о нем в формате биографии?
— Поначалу я подошел к Гоголю со стороны формы, попытался сравнить его с Гофманом и другими фантастами. Потом я это отбросил. Я понял, что Гоголь — часть моей жизни. Как сейчас пишут, моя книга стала — мне неловко произносить это слово — «классикой» биографического жанра. Конечно, это не биография Гоголя, а история его судьбы.
После выхода книги я продолжил заниматься Гоголем и написал еще несколько работ о нем — например, «Смех Гоголя». Когда в 2009 году отмечалось двести лет со дня рождения Гоголя, мы с Валентином Распутиным, Савелием Ямщиковым и Василием Ливановым возглавили кампанию по подготовке к юбилею. Нам препятствовали, в частности, правительство Москвы. Вы, наверное, знаете, что в России до сих пор нет музея Гоголя. В Москве сохранился дом, где Гоголь жил в последние годы своей жизни и умер. Еще Дмитрий Сергеевич Лихачев говорил, что весь этот дом нужно отдать под музей. Мы тоже выступали за это, но нас не послушали. Но нам удалось сделать другую важную вещь — восстановить могилу Гоголя. Когда [в 1931 году. — К. М.] останки Гоголя перенесли из Даниловского монастыря и захоронили на Новодевичьем кладбище, на его могиле поставили памятник, на котором было написано: «Великому русскому художнику слова Николаю Васильевичу Гоголю от правительства Советского Союза». Нам удалось вернуть голгофу и крест, стоявшие на могиле Гоголя в Даниловском монастыре. Нам помог тогдашний министр культуры Александр Алексеевич Авдеев.
Кроме того, мы провели в Малом театре заседание, посвященное гоголевскому юбилею. Мне было поручено произнести слово о Гоголе, которое потом было напечатано. При общем молчании нашей околокультурной среды по поводу юбилея это стало событием.
— Вы сняли целый ряд документальных фильмов о русских и советских писателях. Расскажите, когда у вас появилась идея работать в таком формате?
— Это началось еще в 1980-е годы. Первый фильм мы сняли о замечательном писателе Константине Воробьеве. Он прошел немецкие лагеря и написал знаменитую книгу о советских военнопленных «Это мы, господи!..». Мы ездили в Каунас, потом в Шауляй. Воробьев жил и умер в Литве, нам впоследствии удалось добиться перезахоронения его останков на родине, в Курске. Такие люди продолжают присутствовать в твоей жизни даже после того, как ты завершил работу над фильмом или книгой о них.
Я снял около двадцати фильмов о русских писателях: о Карамзине, Лермонтове, Тютчеве, Салтыкове-Щедрине, Булгакове, Платонове и многих других. Раньше я работал с каналом «Культура», но теперь они перестали этим заниматься и по сути превратились в придаток ВГТРК. Кстати, недавно я закончил книгу о работе на телевидении, которую назвал «Мои телевизионные денечки».
Мы сняли несколько фильмов о Гоголе. Первый кажется мне неудачным — группа была еще слабой. В 2007 году мы сняли большой десятисерийный фильм о Гоголе.
— Что вам не нравится в первом фильме?
— Тогда у меня еще не было необходимого опыта. Во всех своих последних фильмах я импровизирую — использую записи только в том случае, если мне нужно что-то процитировать. Сама работа перед камерой — это чистая импровизация. Иногда я даже не знаю, что скажу через минуту. Мне кажется, что такой подход обогащает меня. Кроме того, когда ведущий говорит не по бумажке, у зрителей возникает доверие к нему.
Эти фильмы стали основой лекций, которые я читал в последнее время. Сначала лекции проходили в Музее Толстого на Пречистенке, потом мы переместились в Театральный музей Бахрушина. Сейчас я читаю лекции в Библиотеке искусств имени А. П. Боголюбова. Из-за коронавируса нам пришлось изменить формат — ко мне домой приезжает оператор, и мы записываем лекцию.
— Снимая фильмы о писателях и записывая лекции, вы так или иначе работаете со сложившимся литературным каноном. На ваш взгляд, кто из советских писателей не был включен в него, хотя и заслуживает этого?
— Когда я в 1990-е годы работал в «Литературной газете» редактором отдела русской литературы, то старался публиковать тех, кого уважал и считал подлинными писателями. Часто это вызывало споры. Например, мы сначала не поладили с Евгением Евтушенко, хотя в конце концов у нас установились добрые отношения. Он привык, что его печатают безо всяких разговоров, что бы он ни принес — сразу полосу дают. Столкнувшись со мной он понял, что у него есть и плохие стихи. Я ему отказывал, говорил: «Женя, пишите хорошо — будем печатать». Но в итоге он согласился со мной.
В свое время я выступил в газете со статьей «Наши нигилисты», где критиковал тех представителей интеллигенции, которые отрицают не только советское прошлое, но даже часть литературы XIX века, которая якобы привела Россию к революции. Многие до сих пор разделяют это заблуждение.
Если же говорить о тех, кто незаслуженно забыт, то назову имя Вячеслава Шишкова. Я читал его книги и считаю, что это прекрасный писатель, о котором стоило бы вспомнить. Недавно вышел новый фильм по «Угрюм-реке», который я, правда, не смотрел. Еще один автор — Юрий Домбровский, написавший романы «Хранитель древностей» и «Факультет ненужных вещей». Замечательные книги.
— Как вам кажется, в чем причина того, что названные вами авторы оказались забыты?
— Возьмем мой последний фильм, посвященный Некрасову. Можете ли вы сказать, что о Некрасове сейчас вспоминают и ставят его на тот уровень, на который ставили при советской власти? Читают ли его? Мне очень часто задавали эти вопросы. Но ведь от Некрасова остались не только стихи — часто посредственные — но и замечательные песни, такие как «Коробейники» или «Что ты жадно глядишь на дорогу». Стихотворение, ставшее песней, не может быть плохим.
— Я согласен, что Некрасова сейчас не так много читают, но его произведения, по крайней мере, включены в школьную программу.
— Это наследие старых советских программ. Некрасов — очень трагическая, раздваивающаяся фигура. В последние годы жизни, когда он руководил журналом «Современник» (правильнее сказать, «принадлежал» к «Современнику», а не «руководил» им), к нему пришли Добролюбов с Чернышевским. Они начали заниматься социалистической пропагандой, и Некрасов поддался ей. Под влиянием этих идей он написал множество стихотворений. Некрасов писал, что его муза — это «муза мести и печали». Но кому он собирался мстить?
Когда-то Тургенев спросил у Некрасова, какое у «Современника» направление. Одно время они сотрудничали, именно «Современник» напечатал «Записки охотника», но разошлись после резкой статьи Добролюбова. Так вот, Некрасов ответил Тургеневу, что направление его журнала — это обличение и протест.
— Кажется, Тургенева сейчас читают гораздо более охотно, чем Некрасова. Почему так вышло?
— Я вам отвечу, когда вы посмотрите мой фильм [смеется]. Правда, он выйдет только в декабре — мы решили приурочить премьеру ко дню рождения Некрасова [6 декабря. — К. М.]. В этом фильме мне удалось вытащить Некрасова из сатирической, обличительной трясины. В своих последних стихах, посвященных матери, и в книге «Последние песни», которую он писал уже смертельно больным, Некрасов и сам возвысился над своим прежним сатирическим творчеством. Я хотел показать, что Некрасов в конце концов понял, что «ангел милосердия» над Россией пролетел. Это слова из поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Ангел пролетел и над его стихами. Кому мстить? К концу жизни Некрасов понял, что мщение и поэзия — это две разные вещи. Поэтому в фильме мне было важно показать живого, а не выдуманного Некрасова.
Некрасов когда-то написал стихи, посвященные Гоголю: «Питая ненавистью грудь, уста вооружив сатирой, проходит он тернистый путь с своей карающею лирой». Ничего подобного у Гоголя нет, зато это есть у Салтыкова-Щедрина, с которым Некрасов также сотрудничал.
Журнал «Современник» был закрыт в 1866 году после того, как террорист Каракозов совершил покушение на Александра II. Причина была в том, что при обыске у Каракозова нашли выпуск «Современника». Впоследствии Некрасов стал руководить журналом «Отечественные записки», где он печатал уже и социалистов, и Салтыкова-Щедрина.
В советское время про Некрасова чего только не говорили! Называли его революционером, чуть ли не союзником тех, кто впоследствии пошел в Народную волю и убил Александра II. Действительно, Некрасов поддался влиянию новой молодежной струи протеста, но он никогда не был бунтовщиком. На похоронах Некрасова присутствовал Плеханов. Спустя годы он вспоминал, что на похороны пришло много молодых людей, вооруженных револьверами. Значит, они принесли оружие на тот случай, если полиция решит помешать им достойно проводить Некрасова. Вот какими были его читатели. Некрасов получал много писем от студентов, которые считали его чуть ли не своим вождем. Но он не был вождем. Некрасов не просто сомневался в себе — в конце жизни он каялся в своих стихах, в том числе перед матерью, перед ее памятью. Он сожалел, что пошел по этому пути.