1. Письмо Всеволода Гаршина М. Т. Лорис-Меликову, главному начальнику особой «Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия», 1880 год
«Ваше сиятельство, простите преступника!
В Вашей власти не убить его, не убить человеческую жизнь (о, как мало ценится она человечеством всех партий!) — и в то же время казнить идею, наделавшую уже столько горя, пролившую столько крови и слез виновных и невиновных. Кто знает, быть может, в недалеком будущем она прольет их еще больше.
Пишу Вам это не грозя Вам: чем я могу грозить Вам? Но любя Вас, как честного человека и единственного могущего и мощного слугу правды в России, правды, думаю, вечной.
Вы — сила, Ваше сиятельство, сила, которая не должна вступать в союз с насилием, не должна действовать одним оружием с убийцами и взрывателями невинной молодежи. Помните растерзанные трупы пятого февраля, помните их! Но помните также, что не виселицами и не каторгами, не кинжалами, револьверами и динамитом изменяются идеи, ложные и истинные, но примерами нравственного самоотречения.
Простите человека, убивавшего Вас! Этим Вы казните, вернее скажу, положите начало казни идеи, его пославшей на смерть и убийство, этим же Вы совершенно убьете нравственную силу людей, вложивших в его руку револьвер, направленный вчера против Вашей честной груди.
Ваше сиятельство! В наше время, знаю я, трудно поверить, что могут быть люди, действующие без корыстных целей. Не верьте мне, — этого мне и не нужно, — но поверьте правде, которую Вы найдете в моем письме, и позвольте принести Вам глубокое и искреннее уважение
Всеволода Гаршина
Подписываюсь во избежание предположения мистификации.
Сейчас услышал я, что завтра казнь. Неужели? Человек власти и чести! умоляю Вас, умиротворите страсти, умоляю Вас (для) ради преступника, ради меня, ради Вас, ради государя, ради Родины и всего мира, ради бога».
2. Карл Маркс, «Смертная казнь», 1853 год
«Наказание, как правило, оправдывалось как средство либо исправления, либо устрашения. Но какое право вы имеете наказывать меня для того, чтобы исправлять или устрашать других? И вдобавок еще история и такая наука как статистика с исчерпывающей очевидностью доказывают, что со времени Каина мир никогда не удавалось ни исправить, ни устрашить наказанием. Как раз наоборот! С точки зрения абстрактного права существует лишь одна теория наказания, которая в абстрактной форме признает достоинство человека: это теория Канта, особенно в той более строгой формулировке, которую придал ей Гегель. Гегель говорит:
„Наказание есть право преступника. Оно — акт его собственной воли. Преступник объявляет нарушение права своим правом. Его преступление есть отрицание права. Наказание есть отрицание этого отрицания, следовательно есть утверждение права, которого домогается сам преступник и которое он сам себе насильно навязывает”.
Казнь Пугачёва. Художник Виктор Маторин
В этих положениях кое-что, без сомнения, кажется правдоподобным, поскольку Гегель, вместо того чтобы усматривать в преступнике только простой объект, раба юстиции, поднимает его до ранга свободного, самоопределяющегося существа. Но, вникнув несколько глубже в суть дела, мы обнаруживаем, что здесь, как и во многих других случаях, немецкий идеализм лишь санкционирует в мистической форме законы существующего общества. Разве это не заблуждение, когда определенного индивида, с действительными мотивами его поступков, с влияющими на него многообразными социальными условиями подменяют абстракцией „свободной воли”, когда человека как такового подменяют лишь одним из многих его свойств? Такая теория, рассматривающая наказание как результат собственной воли преступника, является лишь спекулятивным выражением древнего „jus talionis” [„права тождественного возмездия” — прим. ред.] — око за око, зуб за зуб, кровь за кровь. Скажем прямо, без всяких длинных повторений: наказание есть не что иное, как средство самозащиты общества против нарушений условий его существования, каковы бы ни были эти условия. Но хорошо же то общество, которое не знает лучшего средства самозащиты, чем палач».
3. Из речи Владимира Соловьева, 1881 год
«Для народа царь не есть представитель закона; нет, он видит в нем носителя своей жизни, сосредоточение своего существа. Царь не есть носитель грубой физической силы для осуществления внешнего закона, но выразитель силы внутренней правды. Но если так, если царь есть личное выражение существа и прежде всего существа духовного, то он должен стоять твердо на том идеальном содержании, которое народ признает верховной нормой своей деятельности. То начало, которое народ признает за духовное, должен признать за истину и царь. Для нового представителя настанет время оправдать свое право на духовное водительство своего народа! Сегодня судятся и верно будут осуждены на смерть преступники 1 марта. Царь может простить их, и если он действительный вождь народа русского, и если он, как и народ, не признает двух правд и одну правду, то он простит их. Если можно простить убийство для самосохранения, то холодное обдуманное убийство беззащитных, называемое смертной казнью, претит душе народа.
Время теперь минута — самоосуждения и самооправдания. Пусть Царь и Самодержавец всероссийский заявит на деле, что он прежде всего христианин, и, как вождь христианского народа, он должен быть христианином. Он не может не простить. Не от нас зависит решение этого дела, и не мы призваны судить царя, всякий судится своими собственными решениями и действиями. Но если государственная власть отречется от христианского начала, если она произвольно вступит в круг убийства, то мы выйдем из него. Отречемся от этого круга убийц. В нем борются два злых начала: первое начало — хаос греха, второе — начало внешнего закона. Но есть и третье — начало благодати. Два первых начала не могут решить борьбы своей, потому что внешний закон может, а грех не есть внутреннее начало благодати, которая упраздняет и грех, и закон. Русский народ всегда держится бессознательно этого третьего начала. Признаем же и мы его сознательно, что мы стоим под знаменем Христа. Что мы признаем его Богом любви, и тогда мы войдем в единстве с народом. В нашем научном свете он увидит свой собственный свет и услышит нас. И пойдет за нами»
4. Элиас Канетти, «Масса и власть», 1960
«...земным властителям не так просто, как Господу. Они не вечны; их подданные знают, что их дни тоже сочтены. И конец этих дней можно даже ускорить. Как всегда, это делается с помощью насилия. Кто перестал повиноваться, тот решается на борьбу. Ни один властитель не может быть раз и навсегда уверен в покорности своих людей. Покуда они позволяют ему себя убивать, он может спать спокойно. Но едва кому-то удастся избежать приговора, властитель оказывается в опасности.
Чувство этой опасности никогда не покидает обладателя власти. Позднее, когда речь зайдет о природе приказа, будет показано, что его страхи должны становиться тем сильней, чем больше его приказов выполнено. Он может успокоить их, лишь преподав урок. Ему нужна будет казнь ради самой казни, даже если жертва не так уж виновата. Время от времени ему придется повторять казни — тем чаще, чем быстрее растут его сомнения. Самые надежные, можно сказать, самые желанные его подданные — это те, кто посланы им на смерть.
Ибо каждая казнь, за которую он ответствен, прибавляет ему немного силы. Это сила пережившего других, которой он таким образом набирается. Его жертвы вовсе не собирались на самом деле выступить против него, но они могли бы это сделать. Его страх превращает их может быть, только задним числом во врагов, которые против него боролись. Он их осудил, они побеждены, он их пережил. Право выносить смертные приговоры в его руках становится оружием наподобие любого другого, только гораздо действенней».
5. Владимир Короленко, «Бытовое явление. Заметки публициста о смертной казни», 1910
«...депутат Родичев говорил с горьким унынием: „Если мы и признаем обсуждаемую статью (об отмене смертной казни) за закон, в чем же изменится положение дела? Вы убеждены, что этот параграф станет законом и казни прекратятся?.. Но, господа, каждый из нас понимает, что это не так...”
И действительно, это оказалось не так. Кто теперь вспоминает на Руси, что в заседании 19 июня 1906 года в первую Государственную думу внесен законопроект, состоявший из двух статей:
Статья первая: Смертная казнь отменяется.
Статья вторая: Во всех случаях, в которых действующими законами установлена смертная казнь, она заменяется непосредственно следующим по тяжести наказанием...
Уэйн Хааг. «Тайберн»
И что этот законопроект Государственной думой принят... И что он облечен в форму закона... Новый закон унесен потоком событий, смывших первую Думу, а факт остался. Виселица опять принялась за работу, и еще никогда, быть может, со времени Грозного, Россия не видала такого количества смертных казней. До своего „обновления” старая Россия знала хронические голодовки и повальные болезни. Теперь к этим привычным явлениям наша своеобразная конституция прибавила новое. Среди обычных рубрик смертности (от голода, тифа, дифтерита, скарлатины, холеры, чумы) нужно отвести место новой графе: „от виселицы”. Почти ежедневно, в предутренние часы, когда над огромною страной царит крепкий сон, где-нибудь по тюремным коридорам зловеще стучат шаги, кого-нибудь подымают от кошмарного забытья и ведут, здорового и полного сил, к готовой могиле...
Да, как не признать, что русская история идет самобытными и необъяснимыми путями. Всюду на свете введение конституций сопровождалось хотя бы временными облегчениями: амнистиями, смягчением репрессий. Только у нас вместе с конституцией вошла смертная казнь как хозяйка в дом русского правосудия. Вошла и расположилась прочно, надолго, как настоящее бытовое явление, затяжное, повальное, хроническое...»
6. Мишель Фуко, «Надзирать и наказывать», 1975 год
«Публичную казнь, остававшуюся ритуалом еще в XVIII веке, следует расценивать как политический инструмент. Казнь логически вписывается в карательную систему, где государь прямо или косвенно требует наказания, выносит приговор и приводит его в исполнение, поскольку именно он как закон терпит ущерб от преступления. Во всяком правонарушении совершается crimen majestatis, малейший преступник — потенциальный цареубийца. А цареубийца — поистине тотальный, абсолютный преступник, поскольку, вместо того чтобы покушаться на конкретное решение или волеизъявление монарха, как это делает заурядный правонарушитель, он посягает на сам принцип монаршей власти в виде физической личности государя. Идеальное наказание для цареубийцы должно представлять собой сумму всех возможных пыток. Оно должно быть бесконечной местью: французские законы, во всяком случае, не содержали предписаний относительно конкретных наказаний за такого рода чудовищные преступления. Для казни Раваяка форму церемонии пришлось изобретать, прибегнув к соединению жесточайших пыток, практиковавшихся тогда во Франции. Для Дамьена пытались придумать еще более ужасное наказание. Были выдвинуты проекты, но их посчитали не вполне совершенными. Потому воспользовались формой казни, придуманной для Раваяка. И приходится признать ее сравнительно умеренной, если вспомнить о бесконечном мщении, какому подвергся в 1584 г. убийца Вильгельма Оранского: „В первый день его привели на площадь, где стоял котел с кипящей водой, куда погрузили его правую руку, коей было совершено преступление. Назавтра руку отрубили, она упала ему под ноги, и он постоянно натыкался на нее. На третий день раскаленными щипцами раздирали сосцы и руку спереди. На четвертый день раздирали руку сзади и ягодицы. Так непрерывно терзали его восемнадцать дней”. В последний день распластали на колесе и „давили”. Шесть часов спустя он еще просил пить, но ему отказали. Наконец, королевского судью по уголовным делам просили, чтобы он отдал приказ задушить убийцу, дабы душа его не впала в отчаяние и не погибла».
7. Юлий Мартов, «Долой смертную казнь», 1918 год
«Мы, социал-демократы, против всякого террора — террора снизу и террора сверху.
А потому мы и против смертной казни — этого крайнего средства террора, т. е. устрашения, к которому прибегают все правители, лишенные доверия народа.
Борьба против смертной казни была написана на знамени всех борцов за свободу и счастье русского народа, всех борцов за социализм.
Многострадальная история русского народа освятила виселицу и эшафот, окружила их ореолом мученичества. Лучшие люди России прошли по ступенькам эшафота, стояли под дулами ружей карательного отряда. Лев Толстой, Короленко, Максим Горький, ряд художников заклеймили бездушное дело убийства связанного и безоружного человека именем закона.
И теперь нашлась партия, именующая себя революционной, рабочей и социалистической, которая посягнула на эту святую ненависть русского народа к смертной казни! Которая дерзнула приобщить снова палача к сонму высших носителей государственной власти! Которая от царизма заимствовала кровавую религию человекоубийства по суду — во имя интересов государства!
Позор революционерам, которые своими казнями оправдывают казни, совершенные Николаем и его министрами и проклятые рядом поколений русского народа!
Позор людям, которые своими скорострельными судами снимают позорное пятно с подлых, ненавистных народу, военно-полевых судов Столыпина!
Позор партии, которая званием социалиста пытается освятить гнусное ремесло палача!
В 1910 году на международном социалистическом съезде в Копенгагене было принято решение бороться во всех странах против варварства смертной казни.
Василий Верещагин. «Казнь первомартовцев»
Международный социализм признал, что социалисты никогда, ни при каких условиях не могут мириться с хладнокровным убийством безоружных людей по приказу государства, именуемым смертной казнью.
Под этим решением, товарищи, подписались все нынешние вожди большевистской партии: Ленин, Зиновьев, Троцкий, Каменев, Радек, Луначарский. Их я видел там, в Копенгагене, поднимающими руки за резолюцию, объявляющую войну смертной казни.
Я видел их затем в Петрограде в июле прошлого года протестующими против того, чтобы даже во время войны, даже к изменникам применялась смертная казнь.
Я вижу их теперь применяющими смертную казнь направо и налево, против буржуазии и рабочих, против крестьян и офицеров, вижу их требующими от своих подчиненных, чтобы они не считали жертв, чтобы они подвергали смертной казни возможно больше противников большевистской власти».
8. Альбер Камю, «Размышления о гильотине», 1957 год
«От гуманистических идиллий XVIII века рукой подать до кровавых эшафотов, а теперешние палачи, как всем известно, сплошь гуманисты. Посему не следует слишком доверять гуманистической идеологии, когда речь заходит о таких проблемах, как смертная казнь. В заключение хотелось бы повторить, что не иллюзии относительно врожденной доброты человека и не вера в грядущий золотой век определяют мое неприятие смертной казни. Как раз наоборот: ее отмена кажется мне необходимой из соображений разумного пессимизма, логики и реалистического подхода к действительности. Я пытался вложить душу во все сказанное. Тот, кто не один месяц общался с текстами, воспоминаниями, людьми, имеющими касательство к эшафоту, не может выйти из этого чудовищного лабиринта прежним. Но отсюда не следует, повторяю, что в этом мире нет никакой ответственности и что мы должны идти на поводу у современных представлений, согласно которым можно все свалить в одну кучу, найти оправдание и для жертвы, и для убийцы. Эта чисто сентиментальная путаница замешана скорее на трусости, чем на великодушии, и с ее помощью нетрудно в конце концов найти оправдание всему наихудшему на свете. Благословляя все и вся, можно благословить и концлагеря, и цинизм крупных политиков; можно дойти и до предательства собственных братьев. Именно это и совершается вокруг нас. Но при теперешнем положении вещей истинные сыны века стремятся прежде всего к тому, чтобы им были обеспечены средства для выздоровления, законы и организации, которые сдерживали бы, но не стесняли их, влекли за собой, но не подавляли своей тяжестью».