Японский эпос об одной отдельно взятой семье и план всеобщего благоденствия от нобелевского лауреата. Иван Напреенко — о самых интересных книгах недели.

Кага Отохико. Столица в огне. СПб.: Гиперион, 2020. Перевод с японского А. Беляева, А. Костыркина, А. Мещерякова и других

У себя на родине 90-летний Kaгa Отохико считается живым классиком, отмеченным всеми возможными премиями. Однако вне Японии его переводят мало: на английском мне удалось найти только один роман. В России есть теперь два; как и первый, «Приговор», «Столицу в огне» издает издательство «Гиперион», с 1995 года специализирующееся на японской литературе.

Возможную причину такой «невостребованности» можно извлечь из замечания переводчика (одного из семи!) и редактора всей книги Александра Мещерякова: книги Каги — это ничуть не entertainement, они огромны, рассчитаны на «включенное» чтение, то есть претендуют с потрохами распоряжаться временем и вниманием читателя — и в этом смысле плохо вписываются в логику рынка. «Столица в огне», чтоб вы понимали, — это роман-эпопея подлиннее «Войны и мира».

С «Войной и миром» трехтомный роман Каги, известного поклонника Льва Николаевича, вообще сравнивают легко и охотно. Это тоже полифоническая, многоголосая и мультижанровая конструкция, где исторический фон играет роль не меньшую, чем психология персонажей. Сюжет охватывает 1935–1947 годы, то есть период, который окончился жесточайшим крахом имперских амбиций Японии, гибелью Токио в огне бомбардировок и диссоциацией целого жизненного уклада. В этот беспроигрышно драматический контекст помещена история «одной токийский семьи». Рассказчик причудливо сшивает их любови и ненависти, чаяния и разочарования с большой Историей; надо признать, что японец виртуозно владеет сменой темпов, регистров и точек зрения. В основу событий положены дневники деда писателя (оба — врачи), и, возможно, это придает тексту такой личный, исповедально-искренний оттенок.

В общем, если вы ищете большой — во всех смыслах — роман, «Столица» может стать неплохим выбором.

«Везет тебе, дедушка. Свидания каждый день. Растолстел в последнее время. Передачи носят, от пуза ешь.

— Ну... как сказать, — сказал Рихей уклончиво и следующим вопросом застиг собеседника врасплох: — Откуда ты взял свою теорию, что шизофрения есть повреждение мудрости, доброты и храбрости, трех добродетелей трех сокровищ, и что для ее излечения нужно постичь Императорский путь?

— Откуда? — Лицо священника оживилось. — Разумеется, с неба. Это был ясный глас богини Аматэрасу.

— Тебя не удивляет, что глас был только тебе?

— Это мне дар за подвижничество (...)

— Гм, это-то я понимаю, но вот в толк не возьму, почему потеря трех добродетелей ведет к шизофрении.

— Разве это не самоочевидная истина? Среди душевных болезней шизофрения самая распространенная, в нашей больнице среди пациентов семьдесят процентов шизофреников. Суть этой болезни — в повреждении мудрости, доброты и храбрости».

Жан Тироль. Экономика для общего блага. М.: Издательство Института Гайдара, 2020. Перевод с французского И. Шевелевой

Лауреат Нобелевской премии по экономике 2014 года («за анализ рыночной власти и ее регулирования»), эксперт по теориям информации, индустриальной организации, игр и коллективных репутаций, в мире экономистов Тироль — это почти как живой Хокинг в мире физиков.

Его энциклопедический труд «Экономика для общего блага» горячо обсуждается в профессиональном сообществе с момента публикации в 2016 году — не в последнюю очередь потому, что он меньше всего напоминает герметичные сочинения заклинателей авуаров и дефляций, адресованные себе подобным. «ЭдОБ» — это прежде всего книга для широкого читателя, не в смысле простоты изложения, а потому, что главный пойнт автора заключается в необходимости лишить экономическое знание сакрального статуса «для профессионалов» и максимально внедрить в разные сферы социального мира. Иными словами, надо сделать экономистов более активными акторами общественной жизни.

На этой формулировке стреляный читатель ждет уж слов «дерегуляция» и «политика строгой экономики», однако гуманист Тироль не об этом. Его оптимистический труд носит в чем-то характер манифеста. Манифеста, впрочем, практического, с вполне конкретными сценариями того, как посредством экономических механизмов повлиять на глобальное потепление, победить безработицу и кризис евро, найти баланс между свободным рынком и госрегулированием и вообще сделать всем жизнь лучше. Для этого, правда, нужна малость: наладить приятный и разумный диалог между представителями государства, бизнеса, общества и, собственно, экономистами. А это уже переносит вопрос в неприятную плоскость политического.

«Возьмем две компании, каждая из которых выбрасывает 2 тонны углерода, и предположим, что мы хотим сократить их совокупное загрязнение вдвое, с 4 до 2 тонн. Предположим, что для первой компании издержки по удалению вредных веществ равны 1 000 евро за тонну, а для второй — 10 евро за тонну. „Справедливая” политика может состоять в том, чтобы требовать от каждой компании сокращения загрязнения вдвое, таким образом, „справедливо” распределяя приложенные усилия и получая общую стоимость очистки в размере 1 010 евро. Очевидно, что эффективность требует, чтобы вторая компания ликвидировала свои 2 тонны выбросов на общую сумму 20 евро, а первая не должна ничего делать. Таким образом, экономия для общества составляет 1010 — 20 = 990 евро.

Экономический подход, который предусматривает взимание платы за загрязнение углеродом, позволяет получить эту экономию: если цена за тонну углекислого газа равна, скажем, 50 евро, первой компании будет невыгодно тратить 1 000 евро на ликвидацию тонны углеводорода, она заплатит за загрязнение всего 100 евро; вторая компания, напротив, полностью устранит загрязнение, в результате чего общество сэкономит 990 евро. Необязательно противопоставлять справедливость и эффективность: экономия, достигаемая в результате перехода от дирижистской системы к установлению цены на углерод, в значительной степени компенсирует затраты „убыточной” компании (первая в примере), выплачивая ей компенсацию единовременно, то есть не связывая ее с будущим выбором загрязнения».

Павел Волков. Человек за камнем. СПб: Платоновское философское сообщество, 2020

То, как автор характеризует свой замысел, можно назвать эпистемическим побегом: «эта книга написана археологом, которому надоело заниматься лишь описанием того, что он вытащил из земли». И, продолжим мы, со святой простотой принялся изымать хлеб у антропологов, генетиков, социологов, историков культуры и прочих исследователей, которые используют археологические данные для своих дисциплин.

Цель Волкова — показать древнейших людей именно «глазами археолога», а попутно дать «археологические» ответы на «большие вопросы», вроде истоков религиозности и искусства. Трудно ожидать, что они (при условии минимальной разумности) будут сильно противоречить идеям тех же антропологов (этого и не происходит), но у Волковской книги, определенно, есть шарм, и он вовсе не в доморощенности и легкой неакадемичности (видно, что автор пишет о наболевшем, причем чуть ли не на коленке, не вылезая из раскопа под палящим солнцем).

Весомая причина обратить на «Человека за камнем» внимание — множество просто изложенной фактологии, которую трудно найти непрофессионалам, и на ней делаются не самые банальные выводы. Так, например, анализируя феномен леваллуа (техника раскалывания камня в среднем палеолите, где важен элемент удачи — с утилитаристской точки зрения это трудно объяснить), Волков дедуцирует, что именно здесь, в этой практике, впервые возникает религиозный ритуал как опыт первого общения, контакта с невидимым божественным.

«Если наше предположение о культовой сущности леваллуа верно, то его появление в нашей истории приобретает огромное значение. Особенно важный для нас момент — даже не сам факт достаточно раннего проявления „религиозности” человека... Наиболее значимым является понимание леваллуа как начала эпохи, когда сакральной перестает быть исключительно вещь. Иначе говоря, леваллуа можно понимать как явление, знаменующее в человеческой истории начало этапа, когда в статус сакрального был возведен процесс».

Блокадные после. Составитель Полина Барскова. М.: АСТ, 2019

Бывает: беда — немыслимая, невыносимая — приходит, длится и однажды кончается. Что происходит потом с теми, через чью жизнь она прошла? Авторы сборника попытались ответить на этот вопрос в отношении блокады Ленинграда. Иными словами, в фокус их внимания внесены не события тех 872 дней, а то, что после — начиная с момента, когда стало понятно, что осада будет снята и начнется другая жизнь.

Пожалуй, эта маленькая, неровная, как почерк голодного, и ничуть не «прорывная» в своей области (на то нет и претензии) подборка статей и докладов позволяет куда более живо и лично потрогать пустоту, которая, по Арендт, возникает между травмой и (не)возможным будущим, чем, вероятно, позволила бы это сделать объемная и хорошо сбалансированная монография.

Похоже, дело в том, что фрагментарность текстов лучше схватывает «объем» той самой пустоты. И в ней, как пятна прожекторов, вспыхивают и гаснут сюжеты. Вот яростнейшая, пылающая Ольга Берггольц перестает вести дневник после прорыва блокады — то ли нет больше огня, то ли смысла. Вот Мила Анина, автор одного из самых ранних воспоминаний о блокаде (1951), которую переполняет ужас от того, что ей довелось пережить в семь лет, пишет: «Мне шестнадцать с хвостиком, а я не слышала и пока не читала ничего о мученической жизни в Ленинграде». Вот наш современник, отвечая на вопрос анонимного интервью «Что вы знаете о блокаде?», рассказывает о показательной казни восьми немцев. По факту эта казнь состоялась в 1946 году, когда война была закончена, но блокада, судя по ответу нашего современника, так и не была снята.

«Однако парадоксально наслаждение матрасом и маслом постепенно сменяется у Друскина тяжким состоянием, похожим на то, что описывает Гинзбург. Невероятная блокадная интенсивность бытия и сознания угасают: „У меня сейчас какое-то глупое настроение, не плохое и не хорошее, а странное и скорее отвратительное. То, что я писал, кончилось, и осталась пустота [...]”».

Иона Орлеанский. О королевских обязанностях. СПб.: Евразия, 2020. Перевод с латинского И. Аникьева

Иона, епископ города Орлеан, прожил долгую жизнь (ок. 760–843/844), которая пришлась на весьма бурную эпоху. Не будет преувеличением сказать, что он видел такое, что многим из нас и не снилось. Взлет и падение империи Каролингов, схватки иконоборцев и иконофилов. восстание сыновей Людовика Благочестивого на своего отца — все эти мгновения нашли (пусть не всегда очевидное) отражение в его сочинениях, столь красноречивых, что современники называли его «вторым Гомером».

Знаковый текст «О королевских обязанностях» представляет собой инструкцию для аквитанского короля Пипина о том, как быть хорошим властителем (там же Иона делится воззрениями на идеальное общество, власть и другие животрепещущие материи).

Почему это интересно? Во-первых, это насущный документ для всех, кто интересуется (скорее всего, профессионально) раннесредневековой политической мыслью. А во-вторых, «О королевских обязанностях» читается в наши неспокойные дни столь свежо, что невольно задаешься вопросом: то ли это свойство литературной классики, то ли инструкция задумана неисполнимой, то ли что-то еще — но это уже, пожалуй, крамола.

«К королевскому служению в особенности относится управление и царствование над народом Божиим с беспристрастием и справдливостью, а также попечение о мире и согласии. Сам же король должен, прежде всего, быть защитником церквей и слуг Божиих, вдов, сирот и других бедных, а также всех нуждающихся.

Король должен в первую очередь страшиться и, насколько возможно, усердствовать, чтобы не случалось никакой несправедливости; затем, если она и совершится, устранить ее, никому не оставлять надежды укрыться и не попускать дерзновения к дурным поступкам; но пусть все знают, что если до короля дойдет известие о каком-либо зле, которое они совершили, то оно никоим образом не останется неисправленным и неотомщенным, но согласно совершенному проступку будет избран способ исправления (...) Поэтому надлежит, чтобы король, судья судей, позволял доходить до себя делам бедных и тщательно расследовал их, дабы те, кто поставлен им и должен вместо него вершить суд над народом, по своей несправедливости или небрежению не позволяли бедным терпеть притеснения».