Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Джорджо Агамбен. Куда мы пришли? Эпидемия как политика. М.: Ноократия, 2022. Перевод с итальянского Вячеслава Данилова. Содержание
Точкой отсчета для текстов, которые вошли в сборник «Куда мы пришли?», выступают беспрецедентные ограничения, внедренные властями разных стран по мере распространения эпидемии, — ограничения столь серьезные, что люди «не осознают, что их жизнь свелась к чисто биологическому существованию, которое утратило не только политическое, но и всякое чисто человеческое измерение». Иными словами, Агамбен убежден, что с началом эпидемии он столкнулся не с чем иным, как с гротескным претворением в жизнь явлений, которые много лет исследовал и подвергал критике в своих книгах. Узнавая в запрете выходить на улицу зловещие признаки нового тоталитаризма, он не скупится на аналогии: «Преподаватели, которые массово согласились подчиниться новой телематической диктатуре и проводить свои курсы только онлайн, являются абсолютным эквивалентом университетских профессоров, поклявшихся в 1931 году в верности фашистскому режиму». А как только многие ограничения снимаются, у Агамбена тут же возникает новый враг — вакцина. Она в принципе не рассматривается философом как защита от вируса, а лишь как еще один инструмент социального контроля и создания общества, в котором те, у кого отсутствует сертификат о вакцинации, превращаются в «виртуальных носителей желтой звезды».
Существенной особенностью таких книг Агамбена, как «Суверенная власть и голая жизнь» или «Что остается после Освенцима», было четкое разделение свидетельств выживших в гитлеровских концлагерях, с одной стороны, и броских сравнений очередного политического кризиса с холокостом — с другой. Итальянский исследователь, может быть, точнее всех определил Освенцим как предельный опыт, исторический крах, превзойти который может только ядерная война. Именно поэтому — когда те или иные войны, даже сопровождаемые чудовищными зверствами, начинают всерьез сравнивать с целенаправленным и доведенным до автоматизма уничтожением миллионов людей, — подобные сравнения всегда выглядят как пропагандистские агитки. Тем поразительнее, что Агамбен совершает именно эту ошибку. Речь идет не об убийствах и даже не о пытках, но тем не менее едва ли не самой частой исторической аналогией здесь оказывается Освенцим: «Нужно ли напоминать вам, что единственным местом, где люди содержались в состоянии чистой вегетативной жизни, был нацистский лагерь?»
Нет никаких сомнений в том, что эпидемия предоставила властям возможность расширить механизмы контроля и понятие «чрезвычайного положения» безусловно применимо к анализу правительственных решений, связанных с продолжительными локдаунами и прочими ограничениями. Очевидно и то, что новые очаги эпидемии легко будет использовать для объявления всевозможных форс-мажоров и введения очередных ограничений. Однако Агамбен впадает в искушение абсолютизировать выводы своих прошлых работ, из-за чего они дают явный сбой. Демонстрируя, как власти неоднократно преувеличивали масштабы опасности, он, кажется, не задумывается о том, не являются ли его возражения преуменьшением проблемы. Между тем по датам, сопровождающим главы, буквально по месяцам читатель может вспоминать, как умирали его родственники и знакомые.
Интересно, что статьи философа, прочно ассоциирующегося с левой политической мыслью, изобилуют охранительными интонациями и негодованиями от запретов следовать вековым устоям вроде посещения церкви или похоронных ритуалов. Впрочем, сам Агамбен на вопрос, каким образом в случае коронавируса левым удалось разделить протест с правыми, отвечает следующим образом: «Если фашист говорит, что 2 + 2 = 4, — это не является аргументом против математики». Продолжая эту логику, можно заметить, что, если информация об опасном вирусе исходит от государства, это еще не означает, что вирус не опасен.
Агамбен много пишет о государстве, не чувствующем «себя в состоянии взять на себя ответственность за вакцину, которая не прошла экспериментальную фазу», но ни слова — об ответственности инфицированных вирусом за смерти окружающих людей. Или, к примеру, его волнует ненаучность статистики, в которой умершего от инсульта включают в список смертей, связанных с коронавирусом, но как будто не интересует вопрос, является ли инсульт прямым следствием вируса. По мнению философа, власти смогут вечно повторять, «что вирус не только не исчез, но может в любое время появиться вновь», а уже свыкшиеся с новой реальностью люди будут верить им на слово. Как будто, помимо гипноза властей, не существует массы косвенных факторов распространения вируса: смерти близких людей, переполненности реанимационных отделений, количества машин скорой помощи на дорогах, свежих могил на кладбищах, популярных поисковых запросов и т. п. Иными словами, при чтении текстов в сборнике слишком часто возникает впечатление, что аргументы подверстываются под базовый тезис о том, что эпидемия — повод для введения чрезвычайного положения.
Агамбен даже не пытается ответить на вопрос, почему новая модель управления оказалась одинаково подходящей для практически всех существующих политических систем, «примирив» США с Ираном и Россию с Польшей, заставив большинство правительств выбрать схожие меры ограничений. Исследователь подробно обосновывает зловещую целесообразность альянса цифровых технологий и методов контроля, но совсем не принимает во внимание, что эпидемия стала серьезной помехой для функционирования капиталистической экономики. Именно поэтому прогнозы вечного продолжения ограничений и представления об утратившем всякое политическое измерение обществе, в котором запрещено видеть лица друг друга, выглядят особенно курьезно на фоне того, как при малейшей возможности один за другим восстанавливаются блокированные пути получения прибыли (авиасообщение, строительство, киносъемки), обязательные сертификаты о вакцинации отменяются, а страхи испаряются так же стремительно, как и появились. Основной особенностью этой эпидемии, не замеченной Агамбеном, стало то, что извлечение прибыли в значительной степени подчинило себе механизмы контроля и, разумеется, оказалось предпочтительнее сохранения жизней.
Одним из главных недостатков книги является стиль изложения: за редкими исключениями эти тексты не имеют отношения к философии, представляя собой заурядную газетную публицистику, что лишний раз подчеркивает и неряшливая верстка русскоязычного издания. Манера письма во многом определяет пристрастный взгляд на происходящее. Повторяющиеся примеры связаны с ограничениями в сфере высшего образования, а поскольку ценности университета и живого общения очевидно являются для Агамбена существенными (вкупе со скепсисом относительно эволюции онлайн-обучения), то эта критика часто выглядит как банальные жалобы лектора на невозможность следовать повседневным привычкам. С таким же успехом интроверт, презирающий социальные условности и предпочитающий письменное общение устному, мог бы, напротив, обосновать необходимость долгосрочной изоляции, подкрепив свои доводы цитатами из Гераклита, Штирнера и Чорана. Вполне возможно, что подобный взгляд оказался бы внешне убедительным, но едва ли его было бы достаточно для понимания проблемы.
Так или иначе, когда Агамбен призывает юристов не превращаться в бюрократов, «единственной задачей которых является оправдание той системы, в которой они существуют», эту инвективу вполне можно переадресовать назад ему самому. Хотя бы потому, что человек, предпочитающий одиночество, еще необязательно превращается в существо, добровольно низводящее себя до «голой жизни». Хочется пожелать Агамбену возвращения от газетных памфлетов к философии. К счастью, несколько глав этой книги, отличающихся характерным для прежних его работ вниманием к языку, указывают на то, что это возвращение неизбежно состоится.