1. Вчера умер Виктор Соснора, один из важнейших русских поэтов второй половины XX века. Ему было 83 года, последние месяцы он провел в гериатрическом центре в Петербурге. Несколько недель назад мы помещали ссылку на материал «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом— о Сосноре рассказывали его друзья и ученики; в социальных сетях сейчас появляется множество стихов Сосноры — например, такое, позднее, о предвестии смерти:
***
Если, — то что будут делать тюльпаны,
лилии с молоточками, вишни и сливы,
стекла в окнах, глобусы ламп и треножник
с пчелами на меду, и бассейн, и жаровня?
я не смогу быть ни с кем ни в одной из комнат,
твой сад заморозит и ветры сломают,
камни у дома сперва разойдутся и рухнут,
псы одичают, и эту Луну не увижу, —
все, что любила ты, и то, что меня не любила.
В «Коммерсанте» вышел некролог, написанный Михаилом Трофименковым: здесь Соснора назван последним великим поэтом XX века. Трофименков противопоставляет его нескольким ровесникам — Бродскому, Кушнеру, Рубцову — и пишет, что Соснора «не входил ни в какие поэтические общины, не нуждался в соратниках, был царственно одинокой Вселенной». «Поэт без идеологии не нуждался в эзоповом языке: в отличие от Бродского, говоря о Риме, он говорил именно о Риме, а не об СССР. Его Китеж — не сусальный миф, а обесчещенный, варварский город. Наделенный фасеточным поэтическим зрением, он, как человек эпохи барокко, взирал на мир как на огромную театральную сцену, никогда не оставаясь безучастным к трагедиям, на этой сцене игравшимся».
Других больших текстов памяти Сосноры пока не напечатано. Хочется дать ссылку на его персональный сайт, который был создан, когда Сосноре присудили премию «Поэт»: здесь можно прочитать практически все его опубликованные стихи и прозу. На еще одном сайте Сосноры есть большая коллекция ссылок; отдельно стоит вспомнить интервью с Александром Скиданом 2006 года (здесь Соснора рассказывает и о стихах, и о чтении, и о войне, которую прошел ребенком-снайпером) и статью Аллы Горбуновой, написанную для учебника «Литературная матрица». А еще совсем недавно у Сосноры вышел трехтомник стихов и прозы в издательстве «Рипол Классик» — самое большое собрание его произведений.
2. «Арбитражный суд г. Москвы в составе судьи Немовой О. Ю., рассмотрев на основании ст. 18 АПК РФ…» — так начинается запись в фейсбуке главного редактора Андрея Василевского; дальше следуют еще несколько строк на юридическом языке и короткое пояснение:
«Финансово-хозяйственное управление РПЦ хочет подъезд по адресу: Малый Путинковский переулок, ½, принадлежащий городу Москве, где находится известный вам Культурный центр Фонда „Новый мир”; заседание суда 1 августа».
До революции в здании, где сейчас располагается редакция «Нового мира», была гостиница Страстного монастыря; РПЦ претендует на весь подъезд, и если она выиграет суд, то редакции «Нового мира» придется съезжать с места, где она провела много десятилетий. Это не первая попытка отобрать у «НМ» помещение, в 2010-м удалось отбиться, но тогда церковь в деле не фигурировала. Будем следить за этой историей.
3. На этой неделе негромко отмечалось 125-летие Исаака Бабеля. В журнале «Лехаим» републиковано интервью с внуком писателя — актером, режиссером и театральным педагогом Андреем Малаевым-Бабелем. В 2015 году вышел фильм «В поисках Бабеля» — о том, как Малаев-Бабель пытается разыскать литературный архив деда; вот как он говорит о том, что ему стало ясно за время поисков: «Основное мое открытие связано с тем, как мой дед жил и как писал. Я пришел к выводу, что между жизнью и писанием он не делал никакого различия. Для того чтобы что-либо написать (будь то „Конармия”, „Одесские рассказы”, рассказы о Париже или коллективизации), Бабель должен был сначала все это познать. И не как сторонний наблюдатель, но как непосредственный участник событий, поставленный в ситуацию морального выбора». Малаев-Бабель рассказывает о своей бабушке, Антонине Пирожковой, которая «поощряла и культивировала» во внуке «все те черты, которые считала бабелевскими», о своей театральной работе и о мечте сыграть Исаака Бабеля в кино.
В «Известиях» напечатано эссе Романа Сенчина о личных отношениях с бабелевской прозой. Сенчин вспоминает, как ему, увлекавшемуся историями о Гражданской войне, попала в руки «Конармия»: «Гражданская из этакого вестерна стала для меня великой трагедией. Почти невыразимым ужасом. С тех пор „Неуловимых…” и подобные фильмы и книги читать и смотреть не могу». Вывод из биографии: «Он был, конечно, советским человеком, и многое, в первую очередь своими статьями 1930-х, сделал для формирования этого самого советского человека, укрепления государства. Но был свободен и самоуверен. А это мало кому прощалось».
4. В цикле передач Николая Солодникова «Ещенепознер» вышли интервью с Ириной Прохоровой и Виктором Голышевым. В первом — долгая беседа о девяностых, благотворительности, деградации власти («Мы знаем, что были и хуже времена… но это слабое утешение»); во втором — больше, чем о литературе, говорится о музыке. Голышев рассказывает о своей любви к джазу, называет любимых классических музыкантов, отвечает на вопрос о том, что важнее: «Общественно, конечно, литература важнее, поскольку она на мозги действует рациональным образом. Но для меня самое, конечно, загадочное и потрясающее — это музыка». Из книг, которые перевел Голышев, отдельного разговора удостоена «Вся королевская рать» Роберта Пена Уоррена.
5. Прекрасный текст в ЖЖ филолога Александра Соболева — «Теория и практика именного указателя». Соболев, обнаружив, что составление именного указателя к антологии «Венеция в русской поэзии» заняло у него «12 тысяч 568 минут, то есть 200 с небольшим часов, почти девять суток чистого времени», решил потратить еще немного времени, чтобы рассказать, как он делает указатели и зачем они нужны. Ну, то есть, зачем нужны, — понятно: «Фактически, это жест учтивости автора по отношению к коллегам, в том числе и будущим, который поможет им сэкономить силы и время, подчас значительные». Конкретная практика превращается в череду вопросов — опять же скорее этического свойства: указывать ли девичьи фамилии? учитывать ли издателей и типографов? что делать с архаичными написаниями вроде «Бодлэр» и «Шакеспеар»? включать ли в указатель животных? «Лично я — всегда включаю, делая помету: „Прыткий, лошадь” или „Жучка, собака”. Так же поступает и один мой коллега, чье мнение для меня весьма чувствительно. С другой стороны, редактор дружественного сборника (несмотря на протесты составительницы) бестрепетной рукой вычеркнула сеттера Зорьку из указателя, так что пришлось посвятить ей (собаке, конечно) в утешение отдельный очерк».
6. К 120-летию Эрнеста Хемингуэя «Коммерсантъ-Weekend» решил вспомнить о нем все самое отвратительное: парад мизогинии, мачизма, снобизма и прочих черт, отношение к которым с хемингуэевских времен поменялось кардинально. «Хемингуэй считал, что все разногласия можно решить хорошим ударом в морду» (упомянута драка с Орсоном Уэллсом; можно было бы вспомнить и потасовку с Уоллесом Стивенсом); про Дороти Паркер он написал издевательское стихотворение, где разгласил ее интимные секреты; «узнав, что Стайн собирается издать беллетризованные мемуары, Хемингуэй стал одержим идеей, что в них она изобразит его „гомиком”»; прелестный, в общем, был человек. К этим историям прилагается цитатник — дружеские письма Хемингуэя выглядят пародиями на его же прозу.
7. На «Ноже» Данил Леховицер выбирает семь самых депрессивных романов современной литературы. «Знакомы ли вам опустошенность, страх, депрессия?» — спрашивает «Нож»; если да, то, конечно, без депрессивных романов вам не обойтись. «Созданные с конца Второй мировой войны и до сегодняшнего дня, эти тексты схватывают пороки своего времени: крушение политических систем, рост психической заболеваемости [sic], распространение жестокого неолиберализма, сгущение спертого воздуха несвободы и страх перед бездушным механизмом тоталитарных режимов».
Интересно, что в списке целых два венгерских романа: «Спокойствие» Аттилы Бартиша («Нерв и навязчивое чувство удушья в „Спокойствии” — это бесконечный ритуал повторения с ежедневными „где ты был, сынок?”, „ах, не кричи, у меня вот-вот остановится сердце” и „у вас нет сердца, мама”»; в самом деле, ужас) и «Сатанинское танго» Ласло Краснахоркаи («На чердаке кошке сворачивают шею, десятилетняя девочка совершает суицид, сбежавший из психиатрической лечебницы гебефреник бьет в колокола заброшенной церкви, а сросшийся с креслом почти не выходящий из дома Доктор, подобно демиургу с апоплексическим ударом, записывает биографию каждого крестьянина в отдельный гроссбух»). Кроме того, в список попала «Бесконечная шутка», где, по мнению Леховицера, есть одно из самых убедительных описаний депрессии в мировой литературе. Другие авторы списка — Джон Бэнвилл, В. Г. Зебальд, Габриэль Витткоп и Салим Баши.
8. На «Радио Свобода» — интервью с Орханом Памуком: только что в Сараеве прошла премьера спектакля по его роману «Снег». Памук признается, что многое забыл в собственной книге, написанной 20 лет назад, поэтому смотреть спектакль (который идет 3 часа 20 минут) ему было очень интересно; он даже смеялся над собственными шутками. Йована Георгиевски обсуждает с писателем обвинения в сочувствии исламским фундаменталистам, недавние выборы в Турции (их результат Памука обрадовал, но он все же не слишком оптимистично настроен) и отношения прозаика со своими героями:
«Я думаю, что писателя следует судить с этической точки зрения на основании того, насколько он пытается отождествить себя с людьми, насколько он избегает клише и сосредотачивается на индивидуальности персонажа. Не важно, женщина это или мужчина. Когда я писал „Странности в моей голове”, для меня было особенно важным выразить мнение женщин. В романе три сестры, как и в моей семье. Моя мама и две тети родились в семье среднего класса. Я отлично помню, как они сидели, вязали и смеялись над своими мужьями. В книге я этот дух показал через трех сестер из низшего класса — я сосредоточился на чувствах женщин на кухне, пока они готовят бозу, моют посуду...»
9. Вышел перевод на английский книги Светланы Алексиевич «Последние свидетели». В ней собраны воспоминания людей, на чье детство пришлась Великая Отечественная война; перевели книгу Ричард Пивир и Лариса Волохонская. В The Guardian о «Последних свидетелях» восторженно пишет Кэролайн Мурхед: «Важно то, что Алексиевич не позволяет исключить из советской истории голоса людей, переживших войны, страдания, голод, нищету, политические репрессии XX века. Пусть ее книги мрачны и изобилуют повторами, производимый ими — в том числе „Последними свидетелями” — общий эффект невероятно силен». Здесь же Мурхед упоминает другие книги Алексиевич — «У войны не женское лицо», «Цинковые мальчики», «Чернобыльская молитва» и «Время секонд хэнд». Это далеко не единственная рецензия на «Последних свидетелей»: на Book Marks находим еще девять сверхкомплиментарных отзывов (в том числе в The Times и Kirkus; филолог Кевин Платт называет книгу «тонким кружевом речи и безмолвия»).
10. 15 июля исполнится 100 лет со дня рождения Айрис Мёрдок. Журналисты The Times Literary Supplement расспросили современных британских писателей о том, как они сегодня относятся к знаменитой романистке. Мэри Бирд вспоминает, как была разочарована единственной встречей с Мёрдок — писательницей, чьи романы «Отрубленная голова» и «Колокол» в свое время сильно на нее повлияли:
«Мне они показались элегантной версией социального реализма (и, признаться, до сих пор иногда кажутся); мне понравился тот новый мир, который в них открывался: мир мужчин, которые работали, представьте себе, „виноторговцами”, мир странных учителей и чересчур интеллектуальных навязчивых мыслей. Когда позже я узнала, что она была, кроме прочего, философом и писала о Платоне, классики показались мне куда сексапильнее».
Уильям Бойд признается, что ему интереснее биография Мёрдок, чем ее проза (он не смог дочитать «Море, море»), а еще он благодарен ей за опыт литературного самоанализа: «Она подчеркивала, что в создании романа существует период придумывания, который отличается от периода, собственно, сочинения и предшествует ему. Это подходит не каждому прозаику… но, когда я пытаюсь объяснить, как возникают мои собственные романы, концепция Мёрдок неизменно приходит мне на помощь».
В целом возникает ощущение, что от современной британской литературы Мёрдок далека: кое-кто называет ее «мейнстримом» — никак не в хорошем смысле; даже Кейт Маклафлин, однажды прочитавшая подряд все 26 романов Мёрдок, говорит, что в какой-то момент сюжеты, герои, идеи слились в общем сумбуре:
«Персонажи с неправдоподобными именами то спят, то ссорятся друг с другом; красавицы — наивные и прожженные; пакостные серые кардиналы; колоссальная перебранка в машине; животные, обладающие законченной личностью; неодушевленные предметы, о которых зачастую пекутся больше, чем об их владельцах».
Впрочем, этот сумбур затягивает: «Вы то и дело вновь соглашаетесь с чьим-то возмутительным поведением, не вполне понимая, почему согласились в предыдущий раз». Есть и те, для кого проза Мёрдок по-прежнему означает «всё»: Эндрю Уилсон, обыгрывая имя греческой доброй вестницы Ириды (по-английски Iris), говорит, что покойная писательница была его наставницей на протяжении всей жизни; Энн Роу пишет:
«Она — источник неослабевающего наслаждения. Ее романы, которые я перечитываю из десятилетия в десятилетия, касаются того человеческого опыта, который раньше не замечаешь, о котором не задумываешься. Сначала, читая ее, думаешь о поиске свободы, о радостях чувственной любви, о преодолении чувства вины; позже — о ценности дружбы, о сложности самосознания, о страхе смерти».
11. В Пакистане вышла книга Сонии Камаль «Unmarriageable» (что-то типа «Незамужабельная») — римейк «Гордости и предубеждения» Джейн Остин на пакистанском материале, так прямо и написано на обложке. В издании Scroll об этой книге пишет Рея Мукерджи. В первую очередь, говорит рецензентка, книга Камаль — это роман об английском языке, языке колонизаторов, «языке, за который мы так цепко держимся, потому что он стоит на страже привилегий в Южной Азии». Во вторую очередь это попытка понять, насколько идеи Остин применимы к реалиям совершенно иного общества. Действие происходит в Пакистане начала 2000-х; «сначала я гадала, почему писательница не захотела говорить о современном Пакистане: если оставить в стороне соцсети, СМС-ки и смартфоны, сюжет все равно отражал бы условия, в которые поставлены многие женщины, невзирая на их благосостояние. Но, может быть, Камаль специально… не хочет связываться с технологиями — иначе ее книгу назвали бы фейсбучной версией „Гордости и предубеждения”».
Сеттинг оригинала, впрочем, удачно трансформируется в современный: заполошная мать пяти дочерей олицетворяет «нашу национальную идею-фикс: страх перед фигурой женщины-одиночки; мы большую часть времени тратим на разговоры о свадьбах и подходящих женихах». Главная героиня «Незамужабельной» Алисба преподает английский язык и литературу в престижной школе и — такая мета-мета — предлагает ученицам переписать на свой лад первые строки «Гордости и предубеждения». Ей за тридцать, на уроках она пытается проповедовать феминизм — богатым школьницам, которые собираются в 17 лет уже выйти замуж, до этой доктрины нет особого дела. Обедневший отец старается поскорее сбагрить старших дочерей — далее всё по Остин, вплоть до мистера Дарси, который будет одновременно интриговать и раздражать Алисбу. По словам Мукерджи, особенно приятно читать роман Камаль из-за юмора, с которым она описывает социальные проблемы, общие для пакистанцев и индийцев.
12. В британском приморском городке Херни-Бэй (графство Кент) появился «Книжный потрошитель» — вандал, который приходит в магазины и библиотеки, раздирает там книги пополам и возвращает в таком виде на полки. Владелец местного книжного Райан Кэмпбелл говорит, что за последние несколько месяцев в его магазине было изуродовано около ста книг. В основном страдают детективные романы — стеллаж с ними расположен далеко от кассы. Поймать гада пока не удалось, полиция разводит руками. Добрая душа Кэмпбелл, в прошлом — глава благотворительного фонда, помогающего людям с ментальными расстройствами, жалеет не только книги, но и преступника: «Счастливые люди так себя не ведут. Поневоле задумаешься, кто этим занимается, почему испытывает такую потребность, что происходит у человека в жизни».