На русский язык перевели книгу Этгара Керета «Семь тучных лет». Керет — один из самых успешных израильских писателей и, наверное, самый издаваемый в мире. Его новая книга — это мемуары, практически литературный дневник, в котором автор фиксирует год за годом свою жизнь: рождение сына, очередной теракт, смерть отца, беседы с женой, поездки за рубеж, очередной теракт, диалоги со случайными встречными, воспоминания, парадоксальные истории и снова теракты. Керет в израильской литературе — главный дежурный по абсурду и гротеску; в мемуарах он остается верен своему творческому методу.

В предисловии вы пишете, что «Семь тучных лет» не предназначены для публикации в Израиле и что ее напечатали только за границей. Это шутка или правда?

В любой шутке есть доля правды. Есть много причин, по которым я не стал печатать эту книгу в Израиле. Но основная такая. Моя жена Шира — дочь Йонатана Гефена, самого известного в нашей стране детского поэта. У него много стихов, в которых фигурирует его внук, то есть мой сын Лев. И вот многие припоминают Льву: «А, помнишь, как ты не хотел есть пирог?»  Теперь моему сыну 8 лет, я закончил книгу, в которой много пишу о нем. И я решил спросить у него разрешения. Можно публиковать? И он сказал мне: «Нет. Я не хочу, чтобы люди узнали еще много чего-нибудь обо мне». Я не знал что делать, я-то просто хотел почувствовать себя хорошим отцом, я не думал что он будет возражать. И, уже ни на что не надеясь, я спросил: «Ну, а если публиковать не в Израиле, а в других странах?» Сын спросил: «Тебе за это заплатят? Хотя, знаешь, у меня нет знакомых за границей. Можешь публиковать». Вот так выглядит основная причина. С другой стороны я, наверное, тоже не готов обсуждать с парнем, который продает мне сигареты, как умер мой отец или о чем я разговаривал с женой. Ну и, наконец, я в этой книге написал много слишком очевидных для израильтян вещей. В Израиле их и так все знают, они будут интересны лишь иностранцам.

Что это за вещи?

Ну, скажем, самая первая глава: мой сын рождается и в тот же момент происходит теракт. Думаю, что для большинства стран такое совпадение — это нечто экстремальное. А для Израиля в этом нет ничего особенного. Это как если бы англичанин сказал: «В день, когда родился мой сын, шел дождь». Ну или последняя глава, когда мы с сыном играем в пастрому. (Керет, его жена и сын шли по шоссе, и тут прозвучала сирена воздушной тревоги. Семилетний Лев испугался и не хотел ложиться на землю, как требовала того инструкция безопасности. Керет предложил сыграть в пастрому: «Мы с мамой будем хлеб, а ты будешь пастрома, и нам нужно сделать бутерброд с пастромой как можно скорее. Вперед! Сначала ты ложись на маму» — Прим. ред.). Каждая израильская семья была в такой ситуации, когда вы идете по улице и начинается ракетный обстрел. И нужно что-то делать. Ничего особенного, в конце-концов у нас каждые два года очередная война.

Для вас в этом нет совсем никакого экстрима?

Израиль — это страна, где у всех есть посттравматический синдром. О чем мы говорим между собой? Мы вспоминаем армейскую службу. У меня есть друг, художник по профессии, и, после семи или девяти лет знакомства, он нашел в себе силы признаться, что во время боевых действий он по ошибке застрелил мирного жителя. Я ему в ответ рассказал историю своего дантиста. Он веган и человек леволиберальных взглядов, его ребенок играет только с деревянными игрушками и никогда не смотрит телевизор, чтобы ни в коем случае не приучаться к идеям насилия. Так вот этот самый левак и дантист в армии служил снайпером. И у него восемь подтвержденных убитых. Хотя он не хотел этим заниматься, но в полку заставили. Вот так: в армии — снайпер, а дома он запрещает ребенку смотреть мультфильмы и играть в компьютерные игры, потому что там есть насилие. Весь год ты живешь как в Калифорнии, а потом на 20 дней ты превращаешься в машину для убийства. Наверное, поэтому мы находимся в постоянной депрессии. Но я знаю в Израиле людей, которые дадут мне по морде, если я скажу, что у них посттравматический синдром. У нас не любят тех, кто жалуется. Мне кажется, что в России подобные настроения. И мы, и вы живем как мамаша Кураж из пьесы Бертольда Брехта. Все отняли, расстреляли сына? Ну, ничего, нужно идти дальше. Не надо жаловаться. Думаю, что для израильтян моя книга — это книга нытика. Все, о чем ты говоришь, нам и так давно и хорошо известно. Ну и че в этом такого?

Но за границей книга вышла и имеет успех?

«Семь тучных лет» перевели на 40 языков. Самое смешное, что она вышла на фарси. Книга была издана в Афганистане и контрабандой была провезена в Иран. Она вышла в Турции. Хотя в этот момент у нас и Турции были отвратительные отношения. Моя книга вышла в тех странах, где меня вообще-то не очень должны любить. Ну не меня, конечно, а мою страну — Израиль. Я не могу поехать в Индонезию с моим паспортом. Я не могу попасть в Иран или Афганистан, а вот мои истории могут. Кстати, в Турции со мной был забавный случай. По некоторым причинам я там очень популярен.

По каким?

Первым на турецкий язык перевели мой рассказ про загробную жизнь самоубийц «Летний лагерь Кнеллера», и оказалось, что он близок по духу мусульманам. Я был в Стамбуле на презентации книги. И вышел покурить вместе с моей издательницей, очень красивой турчанкой. К нам подошел парень и начал рассказывать. Он приехал из своей родной деревни, до которой пять часов пути. Вообще он студент, живет и учится в Стамбуле, но у него заболел дедушка, и отец велел ему вернуться домой. Два дня назад он узнал, что в Стамбул приезжает его любимый писатель Эдгар Керет, и он попросил у отца разрешение съездить на встречу. Отец спросил: «Кто такой этот Керет? Израильтянин? Ты не бросишь родного деда ради какого-то жида! Ты останешься здесь и будешь ухаживать за больным стариком. Иди лучше и помой его». И вот он моет своего деда, а дед спрашивает: «Чего это ты такой грустный?» —  «Да нет, ничего такого». — «Нет, я вижу, что ты грустный». — «Ну вот в Стамбул приехал мой любимый писатель Этгар Керет, а отец не разрешает мне поехать посмотреть на него». И дедушка говорит: «Значит так, когда ты закончишь меня мыть — немедленно отправляйся в Стамбул». — «Но папа сказал, что нельзя». — «Мне не важно, что сказал папа. Я старший, а значит я решаю, как оно будет. Если кто-то тронул твое сердце, то неважно,  какой он религии или национальности, ты поедешь в Стамбул и скажешь этому человеку спасибо». У меня мурашки пошли по телу от этой истории. Никогда бы не подумал, что обо мне будут в турецкой деревне спорить три человека.

Ну это Турция, страна почти светская. А как к вам относятся в Иране?

Переводчик писал мне, что его постоянно предупреждали иранские власти: Керет обманывает, утверждает, что это мемуары. На самом деле это работа израильских спецслужб. Она направлена на подрыв наших устоев. Не надо ее переводить. Еще я популярен в Индонезии. Местные издатели хотят мне заплатить гонорар, но я не могу обналичить их чек в израильских банках.

Потому что Израиль подозревает Индонезию в спонсировании террористов?

Ну да. Вообще везде на «Семь тучных лет» по-разному реагируют. Скажем, в США ее нормально приняли, а в Англии я больше известен как автор прозы, и там на мой первый опыт в жанре нон-фикшн реагируют настороженно.

Как вам кажется, быть писателем в Израиле это то же самое, что быть писателем в любой другой стране? Ивритоязычная аудитория небольшая, значительная ее часть читает по-английски.

И еще у нас два миллиона читают по-арабски. Знаете, в Израиле действительно маленькая аудитория, но при этом люди стараются много читать. Мои книги продаются тиражом в сто тысяч экземпляров. Ну это примерно так же круто, как продать десять миллионов книг в США. И если уж люди читают, то не мировые бестселлеры типа Стига Ларссона или Дэна Брауна, а наших авторов вроде Амоса Оза или Давида Гроссмана. У нас выход нового романа израильского писателя — это всегда событие. Да, читающих мало, но если вы выпустили книгу, то ее точно прочтут в нашем маленьком читающем сообществе.

В одном из интервью вы сказали, что из писателей на вас больше всего повлиял Франц Кафка. А мне показалось, что вы ближе всего к Даниилу Хармсу с его абсурдным юмором.

Хармс! О да, конечно. Я люблю Хармса. Хотя о нем я узнал уже после того, как начал писать. На самом деле у меня много героев. Я люблю Гоголя, я люблю Курта Воннегута. Но в первую очередь на Израиль оказала огромное влияние русская литература. Если вы читаете израильского писателя, то вы читаете Достоевского, Толстого, Набокова, Гоголя. У нас это не нишевая литература, у нас это мейнстрим, у нас все их знают. И, конечно же, еще Чехов. Мои предки родом из Польши, но я практически не знаю польскую литературу. Зато я знаю всех русских писателей. Ну я погорячился — не всех, конечно. Но, скажем, Бабель оказал на меня огромное влияние. Или вот «Нос» Гоголя. Гоголь показал мне, как далеко может зайти воображение. Великий писатель — это тот, кто доказывает, что в литературе нет правил и границ. Наше воображение бесконечно, но мы зажали себя в созданных стенах. А чтение должно нас заставить забыть об этих стенах.

Среди повлиявших на вас нет ни одного израильского автора.

Мне очень сложно поставить себя в контекст израильской прозы. Что такое наша литература? Это эпический роман, который рассказывает историю общества. Книга о стране, книга об армии, книга о вере. Пять сотен, шесть сотен страниц, море пафоса. Пафоса в хорошем смысле слова. Почитайте Амоса Оза, Авраама Йошуа, Давида Гроссмана. Вы там не найдете юмора, зато это будет большой роман с большим сюжетом.

Ну, а у Меира Шалева с чувством юмора вроде как все в порядке.

Да, Шалев очень много шутит. Но Шалев — это наш Маркес, в его прозе очень много латиноамериканского влияния. И к тому же Шалев все равно рассказывает длинные истории. Про жизнь семьи на протяжении столетий. Он пишет с юмором, но все равно это огромные саги. А три столпа нашей литературы, Оз, Йошуа и Гроссман, — они не шутят. Так что мне ближе традиция литературы еврейской диаспоры — Исаак Башевис-Зингер, Шолом-Алейхем, Франц Кафка.

Кафка для вас еврейский писатель?

Ну да. Как и многие русские писатели еврейского происхождения. Они, с одной стороны, часть русской литературы, с другой — часть литературы диаспоры. У них у всех есть единые мотивы — абсурд, смешение трагедии и гротеска, смешного и страшного. Смотрите, что получилось: все слышали про еврейский юмор, но никто не слышал про израильский юмор. Когда евреи были меньшинством в других странах, мы много шутили. Потому что юмор был выходом из ситуации постоянного притеснения. А потом образовался Израиль, мы стали большинством, и юмор потерялся. Так что меня сложно поместить в традицию израильской литературы. И что интересно, я уже много лет пишу, но никто не пытается мне подражать. Подражают Амосу Озу, Цруе Шалев, Меиру Шалеву. Но только не мне. Да, конечно, я израильский писатель. Но я не тот, кто вырос из израильской литературы. Зато я ее прилежный читатель.

Читайте также

«Шевчук взял свое дело из рук Шостаковича»
Соломон Волков о «Диалогах с Бродским», Евтушенко, мифах и социальном пафосе музыки
16 сентября
Контекст
«Мое уголовное дело — самая увлекательная книга на свете»
Эдуард Лимонов о своей читательской биографии
25 ноября
Контекст
Приключения книги от файла до книжной полки
Эпизод первый: работа в издательстве
24 ноября
Контекст