«Вы феминистка?» — «Нет, что вы!»
Выбирая сферу научных интересов, я умышленно «ушла» в феодализм, потому что в 1970-е годы длань, управляющая наукой, просто не дотягивалась до Средневековья. Нам рассказывали, как писать о крестьянских войнах (это XVI, XVII, начало XVIII века), как нужно освещать положение господствующих классов, но в основном это касалось XIX века, максимум XVIII, и все. Поэтому можно было заниматься темами, которые шли вразрез с тем, что написано в учебниках. А в учебниках говорилось, что «возникновение частной собственности было началом всемирно-исторического поражения женского пола» (это из «Происхождения семьи, частной собственности и государства» Энгельса). Изучать само поражение не считалось нужным.
Я начала заниматься историей русских женщин и с тех пор не меняла тему. В 1983 году вышла моя первая статья, через шесть лет — первая книга, «Женщины Древней Руси», тиражом 100 тыс. экземпляров, она имела огромный читательский успех. Несмотря на немыслимый для сегодняшнего дня тираж, книжка все равно продавалась из-под полы, я даже ходила в магазин послушать, как там ее спрашивают и обсуждают. В России на эту мою публикацию не вышло ни одного отклика в журналах, а за рубежом — две дюжины рецензий, в США, в Европе. И когда у меня брали первые интервью (конечно, не наши журналисты, а зарубежные), часто спрашивали: «Вы феминистка?» — «Нет, что вы!» — пугалась я, воспитанная советской идеологией, которая, мягко говоря, недооценивала феминизм.
Я не могла самой себе признаться в том, что то, чем я занимаюсь, по сути дела, служит женским интересам, женской истории, женскому движению — движению за социальное равноправие женщин в самом широком смысле.
«Где КГБ и где женщины Древней Руси?!»
Вот с такими установками я и кандидатскую диссертацию защитила, и на работу в Институт этнологии поступила. Это был конец 1980-х годов, взяли меня лаборанткой (ставки научных сотрудников отдали молодым людям моего возраста). Женская тема и там казалась экзотикой, я поступила на работу в Сектор этнографии русских и отдала ему двадцать лет жизни. Сектор был большой, мои личные исследования не слишком всех занимали, главным являлось выполнение производственного плана. Мы ведь были не свободные художники, выполняли то, что требовалось Институту. Зарубежная историография восточно-славянской этнографии и, во вторую очередь, история русской эмиграции — темы, которые я была обязана освещать, публиковать статьи.
А тем, что мне нравилось — женская история, — я занималась как бы факультативно, в дополнение к плановой работе. И вот так шла моя жизнь: я читала зарубежные книжки, публикации; видела, какой огромный интерес к женской теме на Западе; продолжала ee изучать на средневековом материале. В рамках изучения этих сюжетов и исторической компаративистики я много ездила по разным грантам: долго жила в Германии, несколько лет во Франции — сравнивала положение древнерусских женщин с француженками, немками того же времени или более позднего и т. д. Через эту тематику я пришла к изучению протофеминизма и женского движения в этих странах, истории суфражизма, то есть от исследований древности к более поздним эпохам. Все это совпало с моим интересом к истории эмоций и частной жизни — это все были новые темы для того времени. Меня пригласили на постоянно действующий межинститутский семинар в Институте всеобщей истории, там я впервые услышала слово gender. В случайном докладе после какого-то общего конгресса, не имевшего никакого отношения к моей тематике, кто-то отметил: там вообще много исследований вокруг темы «джендера» (так тогда было принято говорить), и они себя даже выделяют в отдельное направление — джендерные исследования. Помню, как я удивилась: вроде этой темой занимаюсь, а слова gender не знаю.
Я в буквальном смысле бросилась в ныне сгоревший ИНИОН, для того чтобы найти что-то по этой теме — тогда не было интернета, чтобы быстро ответить на вопрос. Вот так мои занятия начала 1990-х годов по изучению истории частной жизни привели меня к gender studies. Оказалось, что существует целая лавина публикаций, и я, занимавшаяся древностью, не знала, что делают те, кто занят историей феминизма, и особенно женским движением в ХХ веке.
Середина 1990-х годов — время, которое в научном плане было откликом на возникшее в начале десятилетия в России независимое женское движение. Для меня было очевидно, что существовавший на протяжении всего советского времени так называемый Комитет советских женщин — это абсолютно аморфная организация, которая никому ничего не дает, кроме функционеров, посещающих разные страны и представляющих нашу страну. Мы знали, что Комитет советских женщин возглавляет космонавтка Валентина Терешкова, но, чем он занимается, каким образом она защищает женские права, никому из нас, росших в 1960–1970-е годы, не было понятно. Только и говорилось, что у нас все в порядке, женский вопрос у нас решен и т. д. А о том, что есть много проблем, даже не упоминалось. И когда в 1991–1992 годах возникли первые независимые женские группы и объединения, прошли даже два женских съезда этих групп, об этом негде было узнать.
О независимом женском движении в СССР я узнала удивительным образом — от человека из КГБ, было это в 1989 году. Я уже работала в Институте, когда туда неожиданно пришел человек, чье лицо я никогда не вспомню, потому что оно было как тысячи лиц на улице. Он спросил, нет ли здесь той самой Пушкаревой, которая написала книгу про женщин в Древней Руси. Где КГБ и где женщины Древней Руси?! Уединившись со мной в одной из комнат нашего безразмерного здания, он объяснил, что он из Комитета (в те времена именно так и говорили — из Комитета), и нужно было сразу догадаться, о чем идет речь. Еще надо сказать, что я была военнообязанная, закончила военную кафедру, была лейтенантом и политработником. И он говорит: «Пункт первый: вы часто ездите за рубеж, и нам было бы интересно, что там говорят в научных кругах о женском движении в нашей стране». Я очень удивилась, говорю: «В каком смысле?» Потому что я была уверена, что существует только Комитет советских женщин, какое еще независимое женское движение? «Ну вы же знаете, что существуют женские диссидентские группы?» A я не знала. Действительно ничего не знала. Отвечаю: «Вы слабо себе представляете, как живет исследователь в Париже! Мой путь — от Национальной библиотеки и домой или до архива. Библиотека Святой Женевьевы — и домой, больше ничего». («Феодалы» — люди, занимающиеся историей феодализма — это же диагноз… Когда я первые три месяца провела в Париже, у меня спрашивали: «Как Эйфелева башня?» — «Не знаю, я на нее не поднималась». — «То есть как это? Три месяца пробыть!» — «Она была в стороне от Библиотек Насиональ».)
Наталья Пушкарева
Фото: facebook.com/n.l.pushkareva
И вот этот человек с нейтральной фамилией типа Кузнецов или Алешин объяснил, что существуют независимые женские группы, что они проявляют какую-то активность и что Комитет хочет что-то о них узнать. А я его разочаровала тем, что понятия не имею, как я могу подобного рода информацию собрать. И тогда был второй пункт: «Дело в том, что эти независимые женские группы издают альманах „Сестры”, а мы должны подготовить сборник в ответ на изданную некой Татьяной Мамоновой книгу „Женщины в России”». Я говорю: «А я тут при чем?» — «Ну вы же пишете о женщинах, ознакомьтесь с текстом книги Мамоновой и сформулируйте наш ей ответ». Так, благодаря КГБ, я впервые прочла эту книжку. Потом мы виделись еще один раз с тем комитетчиком — и больше уже никогда, — потому что он принес эту книгу, показал ее мне, и я после прочтения должна была запечатать ее и послать по почте кому-то, что и было мной сделано. Мне и в голову не пришло, что текст можно переснять, например. Вообще она мне потом сто раз требовалась, когда я работала в Париже, каждый раз брала ee там в библиотеке, потому что нужно было на что-то сослаться.
Так вот, готовился ответ на ту книжку. Кто был авторами, помимо меня, — не знаю. Временами спрашиваю у коллег: к вам никто в 1980-е годы не обращался? Все даже пугаются: «Нет, книжку Мамоновой я помню, a про ответ на нее ничего не знаю».
В очерке, который я писала тогда по заказу понятно кого, был просто рассказ о наших умных, талантливых предшественницах, которые жили в Древней Руси и средневековой Московии. Нужен ли был им такой очерк? Похоже, что не очень. Однако тогда они мне и деньги заплатили, немалые по тем временам. Но сам текст не вышел, книжка не появилась.
«XVI век в женской истории России — это сплошные запреты»
Плохая сохранность архивов по Средневековой Руси, наверное, одна из причин того, почему я в итоге ушла из медиевистики. Я абсолютно свободно читала устав, полуустав и скоропись XVI века, но число источников оказалось исчислимым. Один из первых серьезных проектов, поддержанных Открытым обществом Сороса, был связан с изучением имущественных прав женщин в XVI веке. Для создания баз данных по этим имущественным правам я обработала более 12 тысяч актов в центральных архивах, а в региональных XVI век почти не сохранился. По этим документам можно понять, какие юридические операции могла совершать женщина: чаще всего ей или дарили землю или отдавали в приданое, в наследство. Удивительные были сделки, показывающие, что женщины умели виртуозно обращаться с правовыми нормами того времени. Они знали, как распоряжаться имуществом, несмотря на запрет передавать по женской линии те или иные части недвижимости. Это интересная для истории экономики страница, которая показывает, что весь XVI век в женской истории России — это сплошные запреты. И того им нельзя, и сего, они должны сидеть, знатные, богатые, в теремах, у них прав нет, а на самом деле они плюют на все эти запреты и делают то, что считают необходимым. Это для образованных и знатных. Для более раннего периода вообще эти источники не найти. Конечно, есть берестяные грамоты, но приращение идет очень медленно. В итоге я вырвалась: сначала ранний период — была моя кандидатская, потом я стала XVI веком заниматься, а потом перешла к более поздним эпохам. За тридцать с лишним лет, которые я занимаюсь женской темой, я постепенно пришла к XX–XXI векам. И нет такого периода в женской истории, которого бы я так или иначе не касалась. Поэтому я все равно убеждена, как человек, подготовивший около двадцати докторов и кандидатов наук, что материала по женской истории очень много, что-то интересное можно найти даже по Древней Руси, несмотря на скудность материалов — например, детство в Древней Руси не описано до сих пор, потому что источники разбросаны по разным архивам, но они есть.
«Даже „Школа анналов” появилась благодаря русской ученой»
Сейчас у меня два проекта, которые друг с другом мало связаны. Одна тема — русские женщины-ученые, потому что, в какой бы аудитории я ни задавала этот вопрос, кроме Софьи Ковалевской малого кого знают. Даже в Академии наук не могут вспомнить ни одного имени. Это несправедливо, потому что женщинами очень много сделано в разных областях, не говоря о том, что даже «Школа анналов» появилась благодаря русской ученой: выросла, о чем неоднократно писали ее основатели, из работ Ольги Добиаш-Рождественской, русской исследовательницы начала ХХ века. Она первая стала заниматься историей частной жизни, показала значимость изучения быта и эмоций для Средневековья, и это 1908 год! Ее труды у нас забыты, а во Франции — нет. Такого рода примеров очень много.
Так вот, одна из моих тем — женщины-ученые, в том числе женщины-историки, потому что их вклад в историописание, в том числе советского времени, не оценен и не понят. Я много занимаюсь антропологией современной академической жизни, собираю интервью. Это все публикуется — антропология академической жизни, гендерный аспект и то, что связано с женщинами в науке. Вторая тема — уже два года я руковожу большим проектом по истории репродуктивного поведения. Все, что связано с акушерками, повивальными бабками, историей родов, сексуальной жизнью, предохранением, абортами, абортариями, родильными домами, — все-все. И по материальной культуре, то есть инструменты, мебель, обеспечение всего этого труда — скажем так, медикализация… Процесс медикализации проходил очень своеобразно, потому что это как улица со встречным движением: с одной стороны, женщины сами хотели, чтобы их курировали мужчины-врачи, обладавшие экспертным знанием и т. д.; с другой стороны, мужчины-врачи были заинтересованы оказывать им услуги, получать деньги и вытеснять акушерок, повивальных бабок с их веками обозначенного места рядом с женщиной. Ну и те потери, которые отсюда следуют: бездушие в современных родильных палатах, неумение поддержать женщину, пренебрежение — все эти сюжеты. Мы также занимаемся современностью. Мои коллеги по проекту занимаются историей и современным состоянием донорства яйцеклеток: кто сдает яйцеклетки, по какой причине, как они живут (это не самые бедные, а наоборот, очень обеспеченные и здоровые женщины) и прочее — это очень интересная тема, которая родилась уже во времена экстракорпорального оплодотворения и всего, что вокруг этого.
Есть направления, которые были намечены моими учителями — Юрием Львовичем Бессмертным и Игорем Семеновичем Коном. И. С. Кон говорил, что очень важно заниматься
не только историей секса, но и историей возникновения различных запретов, связанных с сексуальностью, в том числе практик, считавшихся перверсивными в том или ином контексте (гомосексуальность, трансвестизм, зоофилия и др.) Мы изучаем подобного рода темы для того, чтобы понять механизмы появления запретов и способы борьбы с ними. На любой из запретов можно посмотреть в исторической динамике (начиная с глубокой древности) и географически распределить. Именно благодаря Кону я впервые узнала и обратила внимание на то, что на севере более пермиссивно относятся к геям и к однополой любви, но категорически осуждают любые влечения к животным, а на юге (вспомните о Кавказе) гомосексуальность — абсолютное табу, но тайно может практиковаться скотоложство. То есть сексуальные запреты обусловлены регионально. Исследователю важно вникнуть: как они возникают, почему.
Когда я была «феодалом», меня больше всего интересовало, почему в северных странах гораздо больше разрешали женщинам: владеть имуществом, распоряжаться им, отдавать в наследство, а на юге такое огромное число запретов налагалось буквально на каждую, a уж женщину, изменившую мужу, самым серьезным образом наказывали — мазали дегтем, подвешивали за косу к балке на потолке, избивали – короче, кошмары какие-то. И ведь у нас так же: Украина, казачество, Ростов — везде жен-изменниц шельмовали, а на севере ничего подобного не было. Никто никого не позорил, а, наоборот, говорили: она себя показала до замужества, что ребенка родить может, так, слава богу, — значит, здоровая девка. Когда я изучала средневековую русскую семью, меня интересовало именно это. Важно было понять весь этот семейный механизм с точки зрения права и имущества, ведь я же человек, воспитанный на марксизме, и считаю, что, для того чтобы чем-то вне дома заниматься, людям надо есть, одеваться, то есть экономические интересы лежат в основе всех остальных. И теперь, хотя я себя и считаю либеральной феминисткой, в моих исследованиях все равно очень мощный экономический субстрат, всегда стараюсь найти финансово-экономические обоснования любых свобод и прав. Со временем я поняла, однако, уже как этнограф, что очень важно изучать влияние не только экономики, но климата и географического региона на любые социальные процессы. И если брать более глобально изучение женского движения, я бы сказала, что в первую очередь надо сравнивать представления о феминизме у разных этносов. Очень перспективно сопоставление мусульманского мира с нашими европейским. Анализ региональных отличий — это путь к обретению силы, к пониманию друг друга и к умению находить общий язык и говорить на нем.