Оксана Васякина. Ветер ярости. М.: АСТ, 2019
— В первую очередь поздравляю с премией. Какие чувства?
— Это смешная история. Я отправила подборку, когда моя бывшая девушка Лолита Агамалова сказала: «Васякина, тебе не будет лишним миллион». Я села и думаю — что подавать? У премии же такой консервативный флер, мне там не место. Это была чистейшей воды игра. Я взяла свою поэму «Сибирь», поставила там везде заглавные буквы, знаки препинания и отправила. Причем я подбивала отправить подборки на «Лицей» всех: Дарью Серенко, Илью Данишевского. Но все остановились на том моменте, когда нужно было предоставить свои паспортные данные — сфоткать паспорт и отправить файл. И на этом моменте все отпали. А я отправила и благополучно об этом забыла.
Объявили лонг. Я подумала: «ОК». Потом — шорт, и тут уже я подумала: «Хм, интересно». И поняла: мне нужно либо нулевое место, либо первое. Потому что если тебе ничего не дают — «угнели» всех: женщин, сибиряков (смеется). Либо все побеждают: женщины, феминистки, лесбиянки и поэзия, которую я представляю. Все мне говорили: «Васякина, тебе не дадут премию, премию дадут какому-нибудь мужику, как всегда». В итоге выходит корейский посол и начинает говорить долгую речь, а у меня в руках веник из сирени, который превратился уже в какой-то пожухший куст. И тут говорят: «Оксана Васякина!». Да ладно? Вот это кайф. Так я получила премию «Лицей».
— А как ты со своей поэзией вышла на такой мейджор, как АСТ?
— Просто Данишевский делает феминистскую серию. Он выпустил, например, книгу Залины Маршенкуловой (причем до того случая, когда она «присела на лицо»). Сейчас они готовят книжку Серенко про «Тихий пикет». Насколько я знаю, еще в этой серии выйдет Рымбу.
Илья предложил мне выпустить книгу больше года назад. Я была тогда в депрессии — лежала на диване, не могла ходить на работу или даже в магазин. И Данишевский сказал: «Давай, Васякина, взбодримся. Собирай свои тексты, книжку назовем „Ветер ярости”».
— То есть не ты придумала название?
— Ну, я же романтичная особа. Я хотела назвать ее «Книга о любви», например.
— Книга у тебя вышла очень болезненная, полная травматичного опыта. Мне как человеку немного пишущему, но при этом скрытному, интересно, как у тебя происходит процесс откровенного проговаривания настолько страшных вещей и оформления их в текст. Если тебе, конечно, удобно про это говорить.
— Да, конечно, я люблю про это говорить. Я, как и многие, выходец из ада. И я так устроена, что у меня, кроме моего ада, ничего нет. Но при этом есть желание писать. И единственное, что у тебя остается описывать, — тот ад, в котором ты жила, продолжаешь жить и будешь жить. В моем случае — «жила». Мне всегда было важно найти в текстах других людей отражение моей жизни. И я его не находила. То, что ты переживаешь, нигде не описано. Всем нам больно, страшно, про это пишут все. Но про то, что именно причиняет нам страдания, — практически нигде не описано. Если тебе не хватает какой-то книги — напиши ее. У меня есть такое пафосное чувство — чувство мессианства. Если я про это не расскажу, про это не расскажет никто. Мне нужно рассказать про насилие, про женщин, про отца, умершего от СПИДа, мать, умиравшую от рака. Мне все это нужно рассказать, иначе этого не будет в мире, в котором мы живем. Потому что мы живем в мире фигур умолчания, мне очень важно их вскрывать.
— Твои стихи вызывают у меня отклик, наверное, тем, что я сам бывал время от времени в аду, пусть у нас и совершенно разный опыт. Хотя бы потому, что я белый цисгендерный мужчина. Но на Западе подобную поэзию потребляют, наоборот, привилегированные сословия, у которых как минимум есть время и возможность почитать сборник стихотворений.
— Да, это эстетизация чужого опыта.
— И какой ты получаешь фидбэк именно в России?
— Самый разный. Я не знаю, что обо мне думает интеллигенция, но я знаю, что говорят мне феминистки или люди, которые случайно встречаются с моими текстами. Они говорят мне: «Спасибо, что ты это сказала». Кайф проговаривания состоит в том, что ты в итоге оказываешься не одна. Так сработали флешмобы вроде #MeToo. Потому что создавалось впечатление, будто у всех все прекрасно и только ты одна в аду. И ты еще можешь этим адом упиваться. Но когда подобное начинают проговаривать другие, ты понимаешь, что не одна в этом мире. Ты читал «Рассказы» Наталии Мещаниновой? Потрясающая книга, всем советую ее читать. Если бы Мещанинова не рассказала о том, как она жила в 12-13 лет, многие люди не поняли бы, что живут в аду, и не стали бы ничего с этим делать.
— Ты упомянула #MeToo. Я как человек, по понятным причинам находящийся по ту сторону от линии фронта, могу сказать, что меня эта волна сделала лучше. По крайней мере, хочется в это верить. Но критики этого движения в один голос говорят, что оно невротизирует мужчин. Как думаешь, почему возникает настолько разная реакция на феминистский дискурс, внезапно вышедший в мейнстрим?
— Да, он совершенно внезапно оказался в мейнстриме, никто не был к этому готов. Многие мужики охренели (смеется). Мне всегда радостно слышать, когда говорят: «Меня изменил #MeToo». Но я вообще не удивляюсь тревоге за бедных мужиков, которых мы невротизируем. Все обращают внимание на фигуру мужчины, на то, как мужчины чувствуют себя в этой ситуации. И всем совершенно ******* <безразлично>, как чувствуют себя женщины. Что чувствует женщина, которая пишет пост с хэштегом #янебоюсьсказать? Об этом мало кто думает, все думают о чувствах мужчин. Культура, в которой мы живем, заточена на мужчин — на их переживания, карьеру, быт. У него ресничка упала с века, и все побежали его утешать.
— Поэтическое письмо приносит тебе терапевтический эффект?
— У меня была крутая психотерапевтка. Она говорила: «Твои границы — это святое. И если кто-то хочет их нарушить, он должен получить ***** <по заслугам>». Эту мантру она долбила год, пока я ее не начала практиковать. Это стало частью меня. Я вдруг открыла глаза и поняла, что все, что переживали я, моя мать, мои соседки — это ад. Так жить нельзя. И во мне поднялся гнев, с которым справиться можно было двумя способами: либо пойти убивать, либо написать «Ветер ярости». Я выбрала второе. «Ветер ярости» — книга про гнев от чувства несправедливости.
— Я не особо начитанный, из условно феминистской литературы, которая мне нравится, могу навскидку назвать разве что Кэти Акер, Моник Виттиг, Анну Каван. Посоветуй что-нибудь как человек, который в этом лучше разбирается.
— Я очень мало читаю, несмотря на то, что очень люблю читать. Тех, кого ты перечислил, я очень люблю, но больше никого не назову. Феминизм, о котором я пишу, — это история не про текст. Я человек опыта и существую в перманентном проживании опыта. Когда я прочитала Кэти Акер, я спросила: «А что, так можно было?» Так же было и когда мне подарили «Вергилий, нет!» Виттиг. Я очень люблю этот роман, но нужно понимать, насколько сложно он устроен.
Тексты, в которые сложно попасть, для меня самые великие, потому что, когда ты наконец в них попадаешь, ты думаешь: «Вот это да». У меня есть книги, на корешки которых я смотрю и говорю себе: «Когда-нибудь я туда попаду». С Виттиг у меня порог вхождения был очень низкий, потому что тогда я была всеядна. Когда же я пыталась перечитать «Вергилий, нет!» — я не смогла. Я могла прочитать четыре-пять страниц и заглохнуть. Поэтому я просто открываю его на случайной странице, оказываюсь вместе с Виттиг и ее прекрасной спутницей в кругах ада, читаю, как она проповедует в прачечной...
— Великая сцена.
— Гениальная. Лучшее из всего, что сделала Виттиг. Я взяла эпиграфом к «Ветру ярости» как раз строчку из «Вергилий, нет!». Потому что там есть то сопротивление реальности, которое мне было на тот момент очень близко.
— Черт, телефон разрядился. Извини, прервемся, надо пауэрбанк подсоединить.
(После непродолжительной паузы)
— Сейчас я счастлива. У меня есть миллион, есть любимый человек, меня никто не выгоняет из квартиры, я обложена медом и цветами.
— Мне кажется, это идеальное завершение нашего интервью.