Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Сказки мятежей и трюфлей: небывалая русская фантастическая проза XVIII-XIX веков. М.: V-A-C Press, 2022. Составитель Виталий Бабенко. Содержание
Восемь причин (с эпиграфами), почему эту книгу надо читать особо внимательно
Вы открыли книгу, у которой в подзаголовке значится: «Небывалая русская фантастическая проза». Разве небывалую прозу не нужно читать внимательно? Конечно, нужно. Но обратите внимание: выше написано «особо внимательно». Вот об этой особости — и внимания, и самой прозы — следует поговорить.
Первая причина: Bene!
«Bene!» — воскликнул Сатана и, от удовольствия, нюхнул в один раз три четверти и два четверика железных опилков, вместо табаку.
Осип Сенковский. Большой выход у Сатаны
Bene на латыни значит «хорошо». Что бы там ни имел в виду Сатана, эта книга полностью отвечает латинскому восклицанию. Здесь вы найдете действительно хорошую литературу: замечательную в своей самобытности, яркую русскую литературу конца XVIII — первой половины XIX века.
Разумеется, я не призываю читателя ради удовольствия нюхать железные опилки, подобно Сатане.
Для получения удовольствия есть гораздо более простой способ — достаточно познакомиться с произведениями и авторами, собранными в этой книге.
Подчеркну, что речь идет именно об авторской фантастике. Ведь фантастическая русская литература имеет очень долгую историю. Фантастики в русской устной и письменной словесной традиции всегда было очень много: волшебные сказки, легенды, былины, былички, бывальщина и небывальщина, лубочная литература. Но авторская фантастика, то есть фантастические произведения, сочиненные и подписанные авторами (пусть порой и укрывавшимися под псевдонимами), появилась лишь во второй половине XVIII века. И одно из первых — если не самое первое — аллегория «Дворянин Философ» Федора Дмитриева-Мамонова, с которой и начинается этот сборник.
Вторая причина: пунктуация
...книги пишутся для того, дабы они читались, а знаки препинания употребляются в оных для того, дабы сделать написанное понятным читателю.
Владимир Одоевский. Пестрые сказки
Эту книгу никак нельзя рассматривать как пособие для подготовки к экзамену по русскому языку или как руководство по орфографии и пунктуации. Читатель увидит на ее страницах множество «ошибок» и может задаться вопросом: зачем публиковать такие «неправильные» тексты? Сразу объясню: все тексты печатаются здесь в том виде, в котором они были впервые опубликованы. Именно поэтому текст изобилует «ошибками», но ошибками лишь в нашем, нынешнем понимании.
Особенно это касается знаков препинания.
В сущности, пунктуация — это не просто набор правил, со всей строгостью изложенных в учебниках. Пунктуация — это воздух текста, его дыхание, его ритм. Порой писатель ставит запятую не потому, что ему это диктуют правила, а потому что он хочет сделать маленькую паузу, немножко перебить плавное чтение крохотным значком. Точка с запятой — более длительная пауза. Точка — еще более длительная пауза. Многоточие... — здесь и вовсе полагается остановиться и перевести дыхание.
Писатели XIX века ничем не отличались в этом смысле от писателей нынешних. Ну, может быть, относились к знакам препинания с несколько большей строгостью (или легкостью, это как посмотреть). Правила пунктуации тоже были немного иными. Например, деепричастный или причастный оборот далеко не всегда обособлялись запятой в начале (зато в конце оборота — обязательно).
Прямая речь оформлялась куда более разнообразно, чем это делается сегодня. Например, так: абзац, тире, кавычки. Или так: абзац, кавычки, никаких тире между речью персонажа и автора. Или так: без абзаца, в подбор к авторскому тексту, через тире. Или так: в подбор к авторскому тексту, в кавычках.
Писателю всегда было важно, кто именно говорит те или иные слова: путать слова персонажей недопустимо, отличать речь героя от речи автора надо со всей тщательностью — именно этим задачам служили знаки препинания в прямой речи, пусть сегодня они и кажутся нам странными.
К паузам в тексте писатели прошлого относились с особым пристрастием. Запятая, точка с запятой, двоеточие, восклицание, многоточие, даже «много-многоточие» — это всё знаки пауз. Читатель наверняка заметит множество многоточий, состоящих не из трех точек, как положено, а из пяти, шести, семи, даже девяти точек. Это не дефект текста. Именно так и было напечатано при первой публикации. И никого это не смущало, все понимали: чем больше точек, тем длиннее пауза.
А Владимир Федорович Одоевский, писатель, чрезвычайно строгий к знакам препинания (и чрезвычайно щедрый на них), даже ввел несколько новых знаков, например, тире-запятую (—,) и запятую-тире (, — ). Он же позаимствовал у испанцев перевернутый вопросительный знак в начале вопросительной фразы. Впрочем, никто, кроме Одоевского, на такое не решился.
Интересным было в те времена и оформление цитирования. Во многих случаях не только вся цитата была заключена в кавычки, но и каждая строка цитируемого текста начиналась с кавычки. Современный читатель увидит такое и, конечно, удивится. Но лучше не удивляться, а обратить на фразы, обозначенные таким образом, особое внимание: вам предлагается нечто отличное от авторского текста, имейте это в виду (до тех пор, пока кавычки в начале строк не закончатся).
Третья причина: орфография
...все бедствия вступили в свет купно с словом.
Петр Богданович. Дикий человек, смеющийся
учености и нравам нынешнего света
Не будем размышлять о всех земных бедствиях, которые «вступили в свет», если верить Петру Богдановичу. Лучше обратимся к бедствиям слова, которые встречаются в этом сборнике. Таких «бедствий» немало, и большинство из них связано с изменением норм литературного языка.
Повторюсь: все тексты в книге печатаются в том виде, в котором они были впервые опубликованы. Но что это такое — «в том виде»? Какой вид должен считаться «правильным»? Вопросы непростые, и здесь мы вторгаемся в область текстологии.
Как следует из текстологической науки, воспроизведение текста может быть «дипломатическим» (точное воспроизведение какой-либо конкретной рукописи) либо «критическим» (реконструкция прототипа путем сравнения всех доступных рукописей). Данный сборник — не академическое текстологическое исследование, здесь нет строгой «дипломатии», как нет и строгой «критики». Основой сборника послужили не рукописи произведений, а первые публикации — в журналах, альманахах, отдельных книгах той далекой поры. В основном все особенности текстов (в том числе пунктуационные и орфографические) были «дипломатически» сохранены, но все же в книге присутствуют кое-какие «критические» изменения. Например, были исправлены некоторые слова (их очень немного): «щастiе» и «сщастiе» превратились в понятное нам «счастье»; частица «ж» была отделена от союза или вводного слова («однакож» и «чтож» сегодня воспринимаются как грубые ошибки); i, ять и фита заменены на и, е и ф.
Помимо прочего, исправлены падежные окончания прилагательных, причастий и числительных -аго, -яго, -iю, -їю, -їя и пр. Ничто так не способствует «архаизации» текста, как эти окончания. Мне же не хотелось, чтобы текст выглядел слишком уж архаическим, как, думаю, и авторам собранных здесь произведений: они писали современным им языком и предназначали свои сочинения не только читателям-современникам, но и всем будущим читателям. Я не открою большой тайны, если скажу, что для любого писателя будущие читатели — тоже современники.
Вот эта современность прочтения очень важна для меня. И вся подготовка текста — в меру дипломатическая, в меру критическая, в меру корректировочная — была нацелена именно на это. Читая произведения в том виде, в котором они попали в руки первых читателей, мы словно переносимся в прошлое и садимся рядом с теми читателями, видим написанное их глазами.
Хорошая литература — всегда машина времени. Тем более — фантастическая литература.
Четвертая причина: слова и словечки
Хотя оставались еще некоторые темные понятия...
Василий Лёвшин. Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белёве
Темных понятий и загадочных слов в этой книге действительно много, ведь почти двести пятьдесят лет отделяют нас от первого произведения, помещенного в сборнике, и сто восемьдесят лет — от последнего. Многие слова вышли из употребления, иные устарели, какие-то — обозначают предметы и явления, бесповоротно ушедшие в прошлое. Все они разъяснены в примечаниях, которые размещены после каждого произведения сборника. Конечно, многое можно было бы пояснить в сносках, однако принцип, выбранный для этой книги, таков: постраничные сноски — только те, которые были сделаны самими авторами. Все пояснения составителя, даже простые и короткие, — в примечаниях.
Пятая причина: название
...каждая Эмблема... содержит некоторое учение или напоминовение и своим названием предуведомляет о том, что она значит.
Василий Лёвшин. Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белёве
Внимательный читатель без труда определит, откуда взялось название книги. Это немного измененные слова Иппократа, Лейб-Медика Сатаны, из рассказа «Большой выход у Сатаны»: «Век мятежей и трюфлей». Разумеется, знаменитый врач Гиппократ здесь ни при чем. Столь парадоксальную характеристику XIX веку дал автор рассказа, Осип Сенковский. Оценка весьма точная. Так же можно назвать и русскую фантастическую прозу первой трети XIX века: «литература мятежей и трюфлей». А еще лучше — «сказки мятежей и трюфлей».
И действительно: сказочная литература — вкусная, изысканная. Но ведь трюфели, прежде чем приготовить и подать их к столу, надо найти и выкопать.
То же — со смыслом хорошего фантастического произведения: до него надо докопаться, на поверхности он не лежит.
Что до мятежей, то фантастика — почти всегда мятежная литература. Изнанка хорошей фантастики — как правило, сатира, а сатира — это и есть мятеж, протест. Не случайно власть во все времена с подозрением относилась к фантастической литературе, подозревая в ней вольнодумство, подрыв устоев. Вспомним слова Михаила Булгакова: «...сатира, действительно, как известно всякому грамотному, бывает честная, но навряд ли найдется в мире хоть один человек, который бы представил властям образец сатиры дозволенной» («Жизнь господина де Мольера»).
Добрая половина произведений, собранных в этой книге, — сатирические, хотя на первый взгляд этого и не скажешь.
Шестая причина: хронология
...чтоб судить о современных происшествиях, нравах и вероятных их последствиях, должно мысленно перенестись в другое время.
Вильгельм Кюхельбекер. Европейские письма
Все произведения в этом сборнике размещены в хронологическом порядке. От самого раннего до последнего — в рамках того периода, который охвачен книгой: с 1772 по 1839 год. Благодаря этому мы видим движение фантастической прозы, ее стремительное развитие; видим, как авторы пробуют разные формы, методы, подходы, совершают открытия.
Конечно, произведений было написано множество: их никак не уместить ни в один сборник, ни в два, ни в три. Потребуется целая библиотека. То, что соединилось в этой книге, — лишь малая, но репрезентативная выборка. В ней представлены и знаменитые авторы, и авторы, которым только предстоит достичь признания, и те, которым знаменитыми стать не суждено.
Спектр жанров — широчайший: научная фантастика, сказка, притча, политический памфлет, утопия, антиутопия, аллегория, беллетризованная легенда, издевательская сатира, фарс, готическая, романтическая или мистическая новелла. Поразителен и набор «героев»: жители Сатурна, Меркурия, Луны и даже Солнца, черти, Сатана, привидения, робот (sic), нарисованные девушки, оживший мертвец, путешественник во времени.
Русская фантастическая проза расцветает на наших глазах, создает приемы, которыми станут пользоваться фантасты грядущих столетий, и эти фантасты будущего вряд ли будут осознавать, что их новаторство во многом было предвосхищено отчаянными фантазерами, творившими в последние десятилетия XVIII века и первые десятилетия века XIX.
Седьмая причина: небывальщина
Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной Природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место.
Александр Пушкин. Пиковая дама
Удивительная мысль высказана Пушкиным в начале шестой главы «Пиковой дамы» — мысль о невозможности сосуществования двух неподвижных идей. Но еще интереснее поразмышлять о сосуществовании подвижных идей. Русская фантастическая проза — прекрасный полигон для таких размышлений и наблюдений. Здесь идеи рождаются буквально на наших глазах, чтобы потом продолжить движение уже в других произведениях и в другие времена.
Внимательные читатели уже, наверное, поняли, что я имею в виду «небывалую прозу». Небывальщину.
И не только в словарном смысле «небылица, сказка, выдумка», но прежде всего в смысле фантастических подвижных идей, небывалых прежде в литературе.
Н. Н. первым отправил своего героя на Сатурн — до этого никто из землян на Сатурне не бывал. А почему, собственно, на Сатурн? Да потому что в те времена — в 1772 году — это была самая дальняя планета Солнечной системы, предел мира. Уран откроют только через девять лет.
Герой Дмитрия Сигова совершает путешествие еще более небывалое — на Солнце (а заодно на Меркурий и во все видимые и невидимые миры).
Герой «Новейшего путешествия...» Василия Лёвшина — «лунатист» Квалбоко — перемещается в пространстве с помощью небывалого устройства (сейчас мы назвали бы его антигравитатором). Причем устройство это... карманное.
Дворянин Философ, герой аллегории Федора Дмитриева-Мамонова, небывалым образом преобразует свое поместье: он превращает его в модель Вселенной, а границы этой Вселенной простирает до Сириуса.
Вильгельм Кюхельбекер отправляет своего героя, «наблюдателя-странника», в небывалую временную даль — в двадцать шестое столетие. До 1820 года так далеко во времени еще никто не забирался.
В рассказе Антония Погорельского «Пагубные последствия необузданного воображения» впервые в истории фигурирует небывалое существо — андроид. Да и слово «андроид» впервые использовано в литературном произведении.
Константин Аксаков в рассказе «Жизнь в мечте» заставил ожить картину. Конечно, ожившая картина — известный мотив в искусстве, да и «Портрет» Н. В. Гоголя уже опубликован — за год до выхода в свет «Жизни в мечте». Но вот чтобы художник уходил в написанную им картину — такого до Аксакова действительно не бывало.
В «Сказке о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем» Владимира Одоевского бродит и просит о помощи несчастный Цвеерлей-Джон-Луи — человек, вышедший из тела. Не душа просит о помощи, не навь, умирашка или зомби (во времена Одоевского даже слова «зомби» еще не было, оно появится в русском языке самое раннее через полтора века), а именно живой человек, покинувший мертвое тело. Как такое может быть?
У Одоевского — может: он мастер небывальщины.
В рассказе Осипа Сенковского «Большой выход у Сатаны» — небывалое описание ада, Сатаны, чертей и сатанинского судилища. Могут возразить: почему же небывалое? У Бальзака, например, — то же самое.
И действительно, иногда пишут, что «Большой выход...» Сенковского — переработка произведения Оноре де Бальзака «Дьявольская комедия» (La comédie du diable). «Дьявольская комедия» была опубликована раньше, в 1830 году, в то время как Сенковский написал свой рассказ в 1832-м. Современники часто обвиняли последнего чуть ли не в плагиате. Однако достаточно прочитать «Дьявольскую комедию» и сравнить ее с «Большим выходом у Сатаны», и все обвинения отпадут. Похоже, что мало кто из критиков читал, и не похоже, что кто-нибудь сравнивал, потому что у Сенковского получилось злее, ядовитее, изобретательнее и гораздо смешнее. Получилось, без сомнения, совершенно оригинальное, небывалое произведение.
Самое же небывалое в этом сборнике — путешествие по времени героя рассказа Евгения Гребёнки «Верное лекарство». Причем путешествие не по физическому времени, а по личному времени жизни: от зрелых годов к младенчеству. Ход путешествия, продлившегося в реальном времени двадцать лет — с 26 октября 1819 года по 5 октября 1839-го, — документально зафиксирован в дневнике героя. Такого в русской литературе до Евгения Гребёнки не было. И долго еще не будет. Контрамоты у братьев Стругацких появятся только через 125 лет.
Восьмая причина: фантастика
Слог романтический имеет то свойство, что над всяким периодом надобно крепко призадуматься, пока постигнешь смысл оного, буде таковой налицо в оном имеется.
Осип Сенковский. Большой выход у Сатаны
Действительно, «над всяким периодом надобно крепко призадуматься», а свойства слога романтического — читай: фантастического — поистине необыкновенны. Фантастика любит наряжаться в разные одежды, любит маскироваться, выдавать одно за другое. Фантастика почти никогда не выглядит тем, что она есть на самом деле, подменяет реальность выдумкой, а выдумку объявляет чистой правдой.
Каждое произведение этого сборника чем-нибудь да прикидывается. Не буду доказывать это на всех кусочках нашей мозаики — читатели наверняка разберутся, что скрывают те или иные маски, — приведу лишь несколько примеров.
За аллегорией «Дворянин Философ», за пародийной моделью Вселенной, выстроенной этим дворянином в своем имении, скрывается вольнодумный памфлет с явно выраженным антирелигиозным подтекстом.
Один из малых героев аллегории — муравей дикого цвета — провозглашает: «Землю нашу сделал не муравей, ее никто не делал, она сделалась сама собой, и весь сей свет великий так же сделался сам собой... А что светится вокруг нас... это все такие же светы, как наш свет, и живут в них точно такие же муравьи, как мы». Это даже не подтекст, а прямое отрицание божественного сотворения мира и поклон идее множественности обитаемых миров.
Еще один памфлет, скрывающийся за фантастической формой, — «Письма из Сатурна». Анонимный автор «Писем...» отправил своего героя на Сатурн с той лишь целью, чтобы тот увидел оттуда Землю и земные дела: русско-турецкую войну, взаимоотношения России, Польши и Франции — и воздал должное благому правлению «Северной Минервы» — Екатерины II (Письмо I).
А еще — изобличил людские пороки: скупость, мотовство, лукавство, злоязычие, невежество, мнимую ученость и пр. (Письма II и III).
«Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белёве» Василия Лёвшина — удивительная повесть. Почему-то именно ее принято считать первым русским научно-фантастическим произведением. Научная (условно) фантастика здесь действительно есть — путешествие героя по имени Нарсим на Луну (правда, посещение Луны в мировой литературе не новость, и полет в космос на орлиных крыльях — тоже не изобретение Лёвшина; Сирано де Бержерак пытался добраться до Луны и посредством склянок, наполненных росой, и на машине с крыльями, и в итоге добрался до нее при помощи многоступенчатой ракеты — за 135 лет до Нарсима; а Доминик Гонсалес, герой «Человека на Луне» Фрэнсиса Годвина, долетел до Луны на диких лебедях — за 30 лет до Сирано). Но за этой видимой фантастикой таится фантастика иная. Ведь главное в «Новейшем путешествии...», как ни странно, — не посещение Луны землянином, не описание Нарсимом лунного общества (это всего лишь треть повести), а наоборот — визит лунатиста Квалбоко на Землю и описание им земной истории, земных верований и земного устройства.
И здесь в фантастическое повествование самым неожиданным образом вплетается тема антиутопии — притом что сам термин «антиутопия» появится только через полтора с лишним столетия. Картина земных нравов, нарисованная Квалбоко, — мрачная, жестокая, поистине антиутопическая. Но в этой антиутопии есть чудесный остров утопии — богатая, счастливая страна: «...в законах ее истина и человеколюбие; в городах просвещение и благоустройство; по селам покой и изобилие; и повсюду милость...». И страна эта — Россия, пребывающая на «верху благоденствия» (в изображении Квалбоко и, разумеется, самого Лёвшина).
Перед нами занятная жанровая «матрешка»: утопия — в антиутопии — в научно-фантастической повести.
«Европейские письма» Вильгельма Кюхельбекера — еще одна антиутопия, незаметная, неочевидная на первый взгляд. Мир будущего, увиденный глазами американца, «гражданина северных областей», путешествующего по Европе 2б-го столетия, намечен лишь штрихами. Но штрихи эти мрачные: Европа «уже снова одичала», Рим, Неаполь, Мессина, Палермо — в развалинах, Париж и Лондон «исчезли с земли», Генуя — «бедная деревушка», Италия — «театр минувших всемирных происшествий», «города разрушаются, целые народы исчезают с земли, лицо нашего мира переменилось». Чем вызван этот коллапс цивилизации — неясно. Возможно, была война, возможно, — стихийные бедствия («Везувий уже выгорел», «Этна еще горит»).
И опять, как в повести Лёвшина, — островок утопии в беспросветном антиутопическом мире: процветающее российское поселение в Калабрии, управляемое мудрым Добровым — «истинным человеком». Пессимист Кюхельбекер хоть и не верит в скорое возрождение цивилизации, однако в отдаленном будущем для него мерцает свет: «...пройдут, быть может, еще тысячелетия, пока не достигнет человечество... высшей степени человечности: но оно достигнет ее, или вся История не что иное, как глупая и вместе ужасная своим бессмыслием сказка!»
«Европейские письма» — тоже сказка, но вовсе не бессмысленная. Сказка страшная и светлая одновременно...
У Владимира Одоевского — свои сказки: «пестрые». Это лишь удобное название — «Пестрые сказки», маскировка, камуфляж. Читаешь — весело. Внимательно читаешь — грустно. Особо внимательно читаешь — горько. Ядовитая, беспощадная сатира всегда оставляет горький привкус.
«Большой выход у Сатаны» Осипа Сенковского, конечно, не об аде, Сатане и чертях, — а о нас, о людях, со всеми нашими слабостями и грехами. О кровавых революционерах и революциях, о продажных журналистах, мятежниках и обывателях, ворах и чиновниках, о ворах-чиновниках, о бесталанных романтиках и бездарных классиках, обо всех и вся.
Что фантастического в «Записках сумасшедшего» Гоголя? Вроде бы ничего. Дневник психически нездорового человека, не более того. Хотя, конечно, безумного там немало: собаки, говорящие и пишущие письма; человеческий мозг, который «приносится ветром со стороны Каспийского моря»; «честолюбие от того, что под язычком находится маленький пузырек и в нем небольшой червячок величиной с булавочную головку, и это все делает какой-то цирюльник, который живет в Гороховой»; Земля, садящаяся на Луну; Луна, которая «обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается»; «В Испании есть Король» и «этот Король я».
Но давайте спросим себя: откуда у героя Гоголя, Аксентия Ивановича Поприщина, эти бредовые идеи и образы? Ответ простой: из газет. Ведь он только газеты и читает (в основном «Северную пчелу»), а там пишут «о двух коровах, которые пришли в лавку и спросили себе фунт чаю», и о грядущем столкновении Земли с кометой (или Луной), и об Испанском Короле, и о какой-то Доне, которая вот-вот станет Королевой. Сам же Поприщин и признается: «...эти происшествия так меня убили и потрясли, что я решительно ничем не мог заняться во весь день».
В этом и фантастичность очень грустной и трагичной повести: в фантастическом оболванивании человека, в том, как нефантастическая обыденность сводит человека с ума, в жалкой судьбе маленького человека, неспособного смириться с фантастической несправедливостью жизни.
Разве повесть трагична? Конечно. Шишка под самым носом у Алжирского Дея — это всего лишь забавное финальное присловье, шутейный грозоразрядник, отводящий молнию. А молния — вот она: «Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят!»
Пожалуй, хватит перебирать произведения сборника. Так ведь и воображение может разыграться. Но, как предупреждал Александр Бестужев-Марлинский, «...воображение — самый злой волшебник, и вам Бог весть что может почудиться!» Поэтому лучше не воображать лишнего, а приступить к внимательному чтению.