Вокруг великого философа Иммануила Канта сложилось множество мифов. Якобы мыслитель был патологическим педантом, сторонился женщин и вообще был не от мира сего. Манфред Кюн, автор новой биографии Канта, попытался максимально объективно воссоздать хронику жизни мыслителя, определившего этические поиски новейшего времени. «Горький» предлагает прочитать отрывок из главы «Элегантный магистр», в которой рассказывается об интеллектуальной жизни оккупированного Кенигсберга.

Манфред Кюн. Кант: биография. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2021. Перевод с английского А. Васильевой

И хотя в Кенигсберге было относительно тихо, в это время шла война. 29 августа 1756 года Фридрих вошел в Саксонию с армией в 61 000 человек. Последовавшая Семилетняя война дорого стоила Пруссии. Когда прусская армия потерпела от русских поражение при Гросс-Егерсдорфе, пришлось сдать Кенигсберг. К счастью, в самом Кенигсберге сражения не проходили. 22 января 1758 года под звон колоколов всех церквей русский генерал Виллим Фермор вошел в Кенигсберг и занял дворец, который незадолго до этого покинул прусский фельдмаршал. Прусское правительство города вместе с представителями знати и народа вручили генералу ключи от города. Так началась пятилетняя русская оккупация. Вскоре после этого все официальные лица должны были присягнуть на верность императрице Елизавете. Были введены русские деньги и праздники, и в городе назначили русского губернатора.

Русские наткнулись на некоторое сопротивление, по большей части со стороны священников. Те были противниками не только частых браков между русскими и кенигсберженками (что обычно означало принятие ими православия), но и самого образа жизни русских. Любая русская победа требовала проведения службы в ознаменование и празднования этого события. Один из самых морально строгих священников, проповедник Замковой церкви (Schloßkirche) Даниель Генрих Арнольдт (1706—1775), однажды прочитал проповедь на строки из Книги пророка Михея 7:8: «Не радуйся ради меня, неприятельница моя! хотя я упал, но встану; хотя я во мраке, но Господь свет для меня». Его обвинили в клевете на Ее Величество и пригрозили изгнанием. Хотя он обещал отказаться от этих слов, ему не пришлось этого делать, потому что во время назначенной службы несколько студентов устроили панику, закричав: «Пожар!» в нужный момент. Происходили и другие инциденты. Директор Королевского немецкого общества Георг Кристоф Писански (1725—1790) забыл убрать слово «Королевское» с двери конференц-зала. Общество запретили, и даже библиотеку общества выселили из публичного здания. Но в целом мало что изменилось. Прусские чиновники продолжали делать то же, что и раньше, и все получали то же самое жалованье. Русские особенно любили университет. Армейские офицеры ходили на лекции, а преподавателей приглашали на официальные приемы и балы, на которые их раньше не допускали. В целом русская оккупация хорошо сказалась на Кенигсберге. Одни преподаватели держались подальше от русских, а другие с ними подружились. Кант относился к последним. Он никогда не опускался до подхалимажа, как один из преподавателей поэзии, Ватсон, но он ладил с ними.

Русские внесли вклад в изменение культурного климата Кенигсберга. Было больше денег, их больше тратили. Это признает один из самых близких знакомых Канта, Шеффнер, говоря: «Я отсчитываю подлинное начало роскошной жизни в Пруссии со времени русской оккупации». В Кенигсберге вдруг стала процветать светская жизнь. Торговцы, разбогатевшие на поставках русской армии, давали большие балы, и Кенигсберг «стал оживленным (zeitvertreibender) местом».

Для некоторых русская оккупация означала освобождение от старых предрассудков и обычаев. Русские ценили все «красивое» и «хорошие манеры». Резкая разница между знатью и простолюдинами смягчилась. Французская кухня заменила более традиционную в домах состоятельных людей. Русские кавалеры изменили стиль общения, и галантность стала обычным делом. В моду вошло пить пунш. Обеды, балы-маскарады и другие развлечения, почти неизвестные в Кенигсберге и не одобряемые его религиозными лидерами, проходили все чаще и чаще. Общество «гуманизировалось». Кто-то, конечно, видел в этой «гуманизации» значительный упадок нравов, но другие рассматривали ее как освобождение. Гиппель говорил о Seelenmanumission, освобождении души от рабства, которое навсегда изменило его отношение к жизни. Он бросил богословие и начал управленческую карьеру. На многих других интеллектуалов оказал такое же влияние новый, более свободный и более светский образ жизни, воцарившийся в Кенигсберге.

Кант выиграл от этой новой ситуации. Во-первых, его финансовое положение значительно улучшилось в те годы. Он не только учил многих офицеров на своих лекциях, особенно по математике, но и давал им частные уроки (или privatissima), за которые, как он сам говорил, очень хорошо платили. Как бы в награду его часто приглашали на обеды. Во-вторых, он также наслаждался на многих вечеринках компанией русских офицеров, успешных банкиров, зажиточных купцов, дворян и женщин, и особенно кругом друзей семьи графа Кейзерлинга. Последний, предвидя неприятности с русскими, переехал из Кенигсберга в свое имение в некотором отдалении от города. Однако, как оказалось, русские были больше заинтересованы в том, чтобы раздавать комплименты прекрасной графине, кантовскому «идеалу женщины», и посещать их балы, чем создавать для них проблемы.

У Канта установились особые отношения с Кейзерлингами. Его попросили приезжать в имение и учить одного из сыновей. Его забирал конный экипаж, и Краус сообщает, что на обратном пути у него было время на раздумья о различии между его собственным начальным образованием и образованием знатного человека. Он знал и других офицеров. Много позже, в 1789 году, он получил письмо от некоего Франца, барона фон Диллона, плененного австрийского офицера, который оставался в Кенигсберге в качестве военнопленного по меньшей мере до 1762 года. Тот писал:

Какая счастливая случайность, я только что увидел Ваше имя в нашей газете и с особым удовольствием узнал, что Вы еще живы и пользуетесь благосклонностью Вашего короля... Я с радостью оглядываюсь на прошлое. Воспоминание о множестве очень приятных часов, проведенных в Вашем обществе, доставило мне истинное наслаждение. У господ Г. и К. и даже в наших клубах я помню тысячи острот, которые, не касаясь ученых вопросов, были очень полезны молодому человеку (каким я тогда был). Коротко говоря, доброжелательность и дружелюбие, с которыми ко мне относились, делают Кенигсберг для меня ценным и незабываемым.

Кант свободно вращался в высшем обществе Кенигсберга: обществе благородных офицеров, богатых купцов и двора при графе.

Кейзерлинги питали огромный интерес к культуре, особенно к музыке, а в их дворце была самая красивая мебель, фарфор и картины. Графиня интересовалась и философией, и когда-то даже перевела Вольфа на французский, что в значительной степени объясняет, почему Канта так быстро оценили и стали постоянно приглашать на обеды. На них Кант почти всегда занимал почетное место справа от графини. Связь Канта с этой семьей продолжалась больше тридцати лет. Он испытывал огромное уважение к графине, которая была на три года его младше. После ее смерти в 1791 году в примечании к «Антропологии» он назвал ее «украшением своего пола». Между ними, конечно, никогда не было ничего романтического. Социальная пропасть между Кантом и графиней была слишком велика, чтобы даже подумать об этом. Однако графиня представлялась Канту тем типом женщины, на которой он вполне мог бы захотеть жениться, если бы это вообще было возможно.

В то время Кант стал образцом элегантности, блистал на светских мероприятиях умом и остроумием. Он стал «элегантным магистром» (ein eleganter Magister), человеком, который очень заботился о своем внешнем виде и чья максима заключалась в том, что «лучше быть дураком модным, чем дураком не модным». Наш «долг — не производить неприятного или даже необычного впечатления на других». В 1791 году датский поэт находил «отрадным, что Кант предпочитает несколько преувеличенную элегантность (Galanterie) небрежности в одежде». Он всегда следовал «максиме», что цвет платья должен следовать природным цветам. «Природа не создает ничего, что не радовало бы глаз; цвета, которые она соединяет, всегда точно соответствуют друг другу». Соответственно, коричневый сюртук требовал желтой жилетки. Позже Кант предпочитал смешанные (meliert) цвета. В рассматриваемый период он был больше склонен к расточительности, носил сюртуки с золотой оторочкой и церемониальную шпагу. Он выглядел совсем не так, как его кенигсбергские коллеги, тяготеющие к духовенству и пиетизму, — те ходили скромнее, в черном или, самое смелое, в сером.

Кант был очень привлекателен внешне: «Волосы у него были светлые, цвет лица свежий, а на щеках даже в старости был виден здоровый румянец». Его взгляд был особенно пленителен. Как воскликнул один современник: «Но где мне взять слова, чтобы описать вам его взгляд! Он будто соткан из небесного эфира, и сквозь него зримо сияет глубокий взор ума, огненный луч которого немного скрыт легким облаком. Невозможно описать завораживающее действие его взгляда и мои чувства, когда Кант, сидя напротив меня, вдруг поднял на меня свои опущенные глаза. Мне тогда казалось, что я смотрю сквозь этот голубой эфирный огонь в святая святых Минервы».

Однако при росте 5 футов и 2 дюйма (1 метр 57 сантиметров) и худощавом телосложении он не был атлетом и не выглядел внушительно. Грудь его была несколько впалой, что затрудняло дыхание, и он не переносил тяжелых физических нагрузок. Временами он жаловался, что ему не хватает воздуха. Хрупкий и чувствительный, он был склонен к аллергическим реакциям. Свеженапечатанные газеты заставляли его чихать. Соответственно, если он верховенствовал в разговоре или в обществе, то не благодаря своим физическим данным, а благодаря обаянию и остроумию. Во многом он воплощал идеал интеллектуала и литератора, сформированный в период рококо в Германии и Франции. Поэтому вполне вероятно, что Кант действительно советовал молодому Гердеру «не чахнуть слишком много над книгами, а скорее следовать его [Канта] собственному примеру».

Сведения о том, насколько важна была элегантность в Кенигсберге в то время, а особенно для Канта, можно также почерпнуть у Боровского, который сообщает, что на одном из занятий по диспуту, которые вел Кант, студент выдвинул тезис, «что общению вообще и особенно среди студентов должна быть присуща грация (Grazie)». Кант не отверг этот тезис, но пояснил, что распространенное немецкое понятие Höflichkeit, или «вежливость», на самом деле означает «придворные» или «благородные» манеры и, таким образом, связано с определенным сословием. Вместо того, утверждал он, нужно стремиться к определенной «учтивости (Urbanität)». Другими словами, хотя Кант и «общался с людьми всех сословий и завоевывал подлинное доверие и дружбу», он никогда не забывал о своем происхождении.

Таким образом, республиканские идеалы, которые он позднее сформулировал в своих политических трудах, были укоренены в его личной жизни. Тема элегантности в XVIII веке была неизбежно связана с отношениями между полами. Часто считают, что Кант, который никогда не был женат и который — насколько нам известно — никогда не занимался сексом, почти не общался с женщинами, но это не так. Вдобавок к тому, что он был любимчиком графини Кейзерлинг, Кант общался и с другими женщинами, которые помнили о нем долгое время после расставания. Самой первой была, пожалуй, Шарлотта Амалия из Клингспора. В 1772 году она писала Канту, что убеждена в том, что он по-прежнему ее друг, «как Вы были тогда», то есть во второй половине пятидесятых годов, и заверила его, что извлекла пользу из его «благожелательного наставления», что «в философии истина — это все, и что философ обладает чистой верой». Она поблагодарила его и за то, что он послал ей когда-то «Воспоминания о подруге» (Erinnerungen an eine Freundin) Кристофа Мартина Виланда (1733—1813), и за то, что пытался воспитать ее, еще молодую женщину, при помощи приятной беседы. То, что Кант прислал ей это стихотворение Виланда, дает нам по крайней мере некоторое представление о его отношении к ней. Не менее важно и то, что это стихотворение именно Виланда, чьи стихи нехарактерно остроумны, ясны и легки для немца любого века. Это стихотворение относится к тем, что несут в себе восторженную и сентиментальную платоническую мораль, подчеркивающую скорее воздержание, чем удовлетворение. Сам Виланд позже считал, что такого рода экзальтированное воздержание навредило ему больше, чем могла навредить самая грубая форма разврата. Как к этому относился Кант, мы можем только догадываться. Его утонченное поведение наводит на мысль о чувствах, подобных тем, которые выражал ранний Виланд. Самое важное напоминание в стихотворении подруге — помнить и созерцать «святую мысль», ведь она несет в себе «образ божества: разум» и «высшую силу познания истины».

Когда Гейльсберг говорит, что Кант «не был большим поклонником (Verehrer) женского пола», он не имеет в виду, что Кант смотрел на женщин свысока или что он был женоненавистником, а скорее, что сексуальные похождения не были важны для него как средство самоутверждения. «Он считал, что брак — это желание и необходимость», но никогда не делал последнего шага. Однажды к родственникам откуда-то приехала «хорошо воспитанная и красивая вдова». Кант не отрицал, что с такой женщиной он с радостью разделил бы жизнь; но «он все подсчитывал доходы и расходы и откладывал решение изо дня в день». Прекрасная вдова уехала к другим родственникам и вышла замуж там. В другой раз его «тронула молодая вестфальская девушка», сопровождавшая одну знатную даму в Кенигсберг. Ему было «приятно находиться в ее обществе, и он часто давал об этом знать», но он снова ждал слишком долго. Он все еще думал о предложении руки и сердца, как она уже добралась до вестфальской границы.

После этого он никогда больше не думал о женитьбе. Он не ценил и предложений в этом роде от друзей, предпочитая не идти на вечеринку, если была вероятность, что там его ждут увещевания в этом направлении. В ранние годы его преподавания жениться действительно было трудно по финансовым соображениям. Сам он, как говорят, язвительно заметил, что, когда женитьба могла быть ему полезна, он не мог себе этого позволить, а когда он мог себе это позволить, она уже ничего не могла ему принести. В этом он был не одинок. Многим ученым в Германии XVIII века пришлось испытать ту же участь и жить безбрачной жизнью просто потому, что они не могли содержать жену и детей. Некоторые находили богатых вдов, которые могли их поддержать, но это были исключения.

Вопрос о том, понимал ли Кант женщин на самом деле, остается открытым. Вполне вероятно, что с возрастом он понимал их все меньше и меньше. Конечно, верно, что его взгляды на социальную и политическую роль женщин были по большей части традиционными, но это не до конца так. На Канта повлияли и более прогрессивные взгляды, а он, в свою очередь, повлиял на них. Учитывая, что во времена Канта не было студенток и что он встречал женщин только в четко очерченных и в основном очень формальных социальных обстоятельствах, вряд ли можно было ожидать большего.

Университетские дела шли своим чередом в годы русской оккупации. Когда в 1758 году умер Кипке и его должность ординарного профессора логики и метафизики освободилась, Кант подал на нее заявление — и снова безуспешно. Вместо него должность отдали Буку, одному из любимых учеников Кнутцена, который преподавал дольше и, возможно, заслуживал ее в большей степени. Заявки подали Бук, Флотвел, Хан, Кант, Иоганн Тизен и Ватсон, но в Петербург передали только имена Бука и Канта. Бука сначала одобрили как самого подходящего кандидата, но из-за возражений Шульца, который был ректором университета в тот год, Канта и Бука обоих рекомендовали как достаточно компетентных. Шульц поддержал Канта только после встречи с ним, во время которой спросил «торжественно: Вы действительно боитесь Бога всем сердцем?». Ответ его, должно быть, удовлетворил, хотя кажется, что Шульц не столько благоволил Канту, сколько не одобрял большинство других кандидатов. В самом деле, можно задаться вопросом, действительно ли он хотел назначения Канта, который казался ему гораздо слабее Бука, или он хотел, чтобы Бук выглядел сильнее на кантовском фоне, выдвигая на должность их обоих, а не одного только Бука. Как бы то ни было, некоторые из других претендентов, такие как Флотвел и Хан, не были приемлемы для Шульца ни при каких обстоятельствах. Академический успех все еще ускользал от Канта.