1. Умер англо-австралийский писатель, критик и телеведущий Клайв Джеймс, которого вспоминают и чтут за острый язык; газета The Washington Post в качестве примера приводит характеристику Арнольда Шварценеггера — «коричневый презерватив, набитый грецкими орехами». «Мистер Джеймс, занимавший центральное место в лондонском литературном кругу, куда входили также Кристофер Хитченс, Мартин Эмис и Джулиан Барнс, был, прежде всего, мастером ослепительной английской прозы».
В последние годы он много болел; его литературное агентство сообщает в некрологе, что Джеймс умер «через десять лет после того, как ему поставили первый смертельный диагноз, и через месяц после того, как в последний раз отложил в сторону перо». Первое его эссе заметил Грэм Грин, объяснивший Джеймсу, что критика — его призвание. Но Джеймс, кроме прочего, «писал гиды для путешественников, тексты для песен, выступал с собственными монопьесами, публиковал стихи в „Нью-Йоркере“. Он написал четыре романа, перевел „Божественную комедию“ и слыл знатоком „Формулы-1“». А еще выучил русский, чтобы читать Пушкина в оригинале. Тексты о нем появились в изданиях самого разного толка, от The New York Times до The Sun; общий тон — покойный был гением.
2. На «Арзамасе» продолжается проект «книжных полок» — свою подборку русской «промежуточной литературы» представил Андрей Зорин. Речь идет о текстах, находящихся «в своего рода серой зоне между fiction и non-fiction»; традиция их гораздо старше, чем эти термины. Все начинается с «Жития протопопа Аввакума» («самая старая русская книга, которую может читать любой современный человек»); дальше — Карамзин, Герцен, Розанов, Лидия Гинзбург; последняя книга на полке — сборник виньеток Александра Жолковского «Эросипед».
3. На «Годе литературы» младшие коллеги поздравляют Льва Данилкина с 45-летием; говорит поколение, по существу, выросшее на данилкинских рецензиях. Егор Михайлов объясняет, что именно благодаря Данилкину у него появилась привычка читать глянцевые журналы с конца, Евгения Лисицына рассказывает, как критик стал для нее спасительным ориентиром:
«Середина нулевых, золотое время книжного изобилия, когда после мусорных книгопечатных девяностых на читателей посыпались настоящие сокровища, хорошие переводы, достойные русские авторы. Вот только найти в этой многоголосице фамилий кого-то нового самостоятельно было нереально. Всяк кулик (книгоиздатель) хвалил своих болотных детищ (впрочем, как и всегда), а анонсы утверждали, что гениальные авторы валяются пачками буквально на каждом углу. <...> Лев Данилкин для меня стал тем самым маяком, который мерцает где-то вдалеке и направляет луч света на книжный океан, обращая внимание на что-то стоящее, минуя рифы, коряги и бесконечную воду-воду-воду. <...> А самое главное, что он читал много (и писал немало!), так что даже с придирчивым настроением можно было покопаться и найти что-то свое».
4. На сайте «Цирк „Олимп“ + TV» Владимир Коркунов беседует с Денисом Ларионовым. Несмотря на мягкость формулировок, Ларионов произносит не самые утешительные вещи — как о состоянии литературного сообщества («Сегодняшняя ситуация похожа на „безвременье“, когда ничего по большому счету не имеет значения и ничего не принципиально: то, что можно назвать „поэтическим письмом“, утратило историческую логику, пишите, что хотите»), так и о языке (социолекте?) молодой поэзии: «...иногда возникает ощущение, что „сложность“ перестает быть свойством текста, но становится маркером принадлежности к некоей условной социальной общности, разделяющей определенную моду. <...> Нередко усложненным языком выговариваются до смешного тривиальные смыслы, а бывает, что текст представляет собой всего лишь малограмотный набор слов (есть и такое, к сожалению)».
Речь заходит и о паблике «Современная поэзия в мемах», где главный внутренний мем — «поэтический статус верлибра»; Ларионов, кстати, объясняет, почему силлабо-тоника по-прежнему «работает», при том что «измерять актуальность поэтического текста через его формальные особенности довольно архаично» (как и через особенности идеологические).
5. На сайте Spectate появилась большая рецензия Дмитрия Хаустова на «Циклонопедию» Резы Негарестани — попытка разобраться, «что это было». Хаустов начинает с не самого очевидного сопоставления Негарестани с Орханом Памуком, дальше разбирает запутанную систему рассказчиков/персонажей/масок: «таинственный автор-РН чреват дикими множествами прочих таинственных авторов, и прочих, и прочих — в бешенстве фрактального размножения, над которым в конечном итоге не возможен никакой — ни авторский же, ни, тем более, читательский — контроль». В тексте Хаустова важную роль играет это ощущение бесконтрольности, с которой «Циклонопедия» сливает в единый текст всевозможные эзотерические доктрины и оккультные импликации, придает доминирующим в мире Востока веществам-элементам символическую глубину, соответствующую их статусу в экономике мира — экономике как человеческой, так и природной.
Хаустов вслед за другими исследователями вписывает «Циклонопедию» в традицию спекулятивного реализма в традиции Квентина Мейясу и поясняет, как в theory fiction собственно план «теории» переходит в план «фикции». Происходит это, разумеется, исподволь, малозаметно — сам Негарестани употребляет термин «скрытое письмо»; вообще «Циклонопедия» изоморфна тому, о чем она толкует:
«Отметим: один из центральных, устойчивых инвариантов в романе РН — это пористость, дыры и всевозможные варианты их производства, тогда как и форма романа, заботливо сказывающаяся о самой себе в многочисленных авторских оговорках, есть этакий сломанный ткацкий станок, научившийся перекраивать целостное полотно в... дырявую тряпку».
6. Одна из главных гостей ярмарки non/fiction — Мария Парр, автор «Вафельного сердца». Перед Москвой норвежская детская писательница побывала в Новосибирске, где с ней, а также с ее переводчицей Ольгой Дробот и редактором Элен Бетанзо поговорил Егор Михайлов. В интервью — обсуждение цензуры в детской литературе; Парр объясняет, почему в Норвегии с детьми принято говорить обо всем: «...такой границы у нас нет. Очень важно ее не проводить. Но, приехав к вам, я поняла, что мы принимаем эту свободу как должное». Единственное правило, которое есть у самой Парр: «я думаю, в детских книгах должна быть надежда. Они могут рассказывать об очень тяжелых вещах, но я не вижу смысла в том, чтобы отнимать у детей надежду».
7. В Китае основан целый НИИ научной фантастики, сообщает журнал Locus. Цель — поддерживать авторов и изучать их произведения; в начале 2020-го выйдет первый номер специального журнала The China Science Fiction Review.
Все это не случайно: китайская фантастика — big deal не только в самом Китае, но и на западном рынке; в ответе за это во многом один человек — переводчик Кен Лю. В The New York Times Magazine опубликована статья о нем. Успех пришел к нему, когда он перевел на английский «Задачу трех тел» Лю Цысиня — «головокружительный роман» о том, как враждебная цивилизация альфы Центавра начала захват Земли с помощью компьютерной игры. Кен Лю вспоминает, что попросил у Цысиня разрешения переместить сцены террора времен Культурной революции в начало перевода — оказалось, так и было задумано: запихать эти сцены, многое объясняющие в сюжете, куда-то в середину автора заставили китайские цензоры. Когда «Задача» вышла в США, книгой начали восхищаться, так сказать, инфлюенсеры — Обама, Цукерберг и Джордж Мартин. После этого на Кена Лю посыпались новые заказы. Стать «его» авторами мечтают все подающие надежды китайские фантасты, многих он отыскивает сам. За 10 лет он перевел пять романов и больше 50 рассказов — в том числе вещи, которые не прошли бы цензуру в Китае (например, рассказ писателя Баошу под названием «Изъятие времени»: здесь китайская история разворачивается вспять, и из сверхдержавы Китай превращается в нищую и нестабильную страну). Сейчас Кен Лю готовит к изданию очередной собственный роман: ведь он и сам известный фантаст, обладатель главных профильных премий — «Хьюго», «Небьюлы» и «Локуса».
8. Итальянский писатель Джованни Кателли выпустил книгу об Альбере Камю. В ней утверждается, что великий французский прозаик и философ был убит КГБ.
Официальная версия смерти Камю такова: 4 января 1960 года он ехал в автомобиле своего издателя Мишеля Галлимара, который — на широком и ровном отрезке дороги — не справился с управлением и врезался в дерево. Камю погиб на месте, Галлимар скончался пять дней спустя. В 2011-м Кателли наткнулся на свидетельства того, что дело нечисто. В дневниках чешского поэта и переводчика Яна Забраны ему попалась следующая запись: «хорошо информированный человек» рассказал Забране, что катастрофа была подстроена КГБ. Приказ якобы отдал глава советского МИДа Дмитрий Шепилов (тот самый, который «примкнувший»), разработка спецоперации длилась три года. Мотивом была месть за одну из статей Камю: после венгерского восстания тот занял «антисоветскую позицию», а в 1958-м успешно выдвинул на Нобелевскую премию Бориса Пастернака.
Кателли несколько лет проверял утверждения Забраны, брал интервью у его вдовы, изучал активность КГБ во Франции и теперь уверен, что версия об убийстве совершенно состоятельна. К книге написал предисловие Пол Остер: «Трудно не согласиться с выводами Кателли. Это была не автокатастрофа, а политическое убийство». Впрочем, версию не поддерживают дочь Камю Катрин, высказывается против нее и исследовательница французской литературы Элисон Финч: набор свидетелей кажется ей сомнительным.