Герои Сорокина поклоняются Масляной Дубине, Михаил Зощенко лечится от неврозов и хандры, а переводы «Эксмо» проигрывают состязание с гугл-транслейтером. О самом интересном в книжном интернете — в обзоре Льва Оборина.

1. На этой неделе был задержан (взят прямо из больницы) Сергей Зуев, ректор Шанинки: он проходит подозреваемым по делу Марины Раковой. На «Медузе»*СМИ, признанное властями России иностранным агентом преподаватели Шанинки, ученые, литераторы рассказывают, почему это «касается каждого из нас»: «Я не знаю, что будет с Шанинкой как с институцией. Но если Зуев будет исключен из образовательного процесса — это будет, безусловно, огромная потеря и для образования, и для науки. Это свидетельство нарастающей интеллектуальной, этической деградации, которая происходит в стране. Спасти жизнь Сергея Зуева и каким-то образом изменить эту ситуацию сможет только максимальная солидарность университетского сообщества» (Анатолий Голубовский); «Главные мои переживания носят личный характер — у меня очень болит душа за замечательного и уникального человека. Сергей делал как никто много для судеб русского образования и науки. Я никогда не сомневался в его благородстве и мужестве. Но сейчас наиболее значимое и трагичное обстоятельство — это его плохое здоровье» (Андрей Зорин).

13 октября после непривычно долгой паузы в заседании Тверской суд отправил Зуева под домашний арест: по нынешним временам такие новости воспринимаются с облегчением. На сайте Шанинки появилось обращение: «Мы надеемся, что наш ректор, так же как и остающаяся в СИЗО наша коллега Кристина Крючкова, будут свободны и вернутся — к нам и к своей работе. Мы благодарим всех, кто оказывает поддержку, кто пришел к зданию суда и вместе с нами ждал решения, кто выражал солидарность в социальных сетях и СМИ. Просим вас оставаться с нами: в ближайшее время помощь и поддержка нам еще потребуются».

2. «Сноб» публикует «Гамбит вепря» Владимира Сорокина — рассказ значительно более сильный, чем недавний «Татарский малинник». Как в новом фильме о Джеймсе Бонде, здесь опять-таки отовсюду выглядывают отсылки к предыдущим сериям, но текст получился по-настоящему давящий; президент небольшой обложенной санкциями страны здесь учредил культ шахмат и пытается заставить чемпионку вновь играть как прежде, а заодно — поклониться Масляной Дубине. «Смесь соляной и серной кислот. Растворяет предателя за полчаса. И предатель спускается в канализацию».

3. На «Ноже» — отрывок из книги психолога Валентина Петрушина «Неврозы Большого Города»: история о том, как Михаил Зощенко решил излечиться от неврозов и хандры и прибегнул к психоанализу, углубляясь все дальше в детские воспоминания. Итогом стала повесть «Перед восходом солнца» — которую писатель считал своим вкладом в Великую Отечественную войну. Петрушин делает такой, странноватый для психолога, вывод: «Михаил Зощенко выздоровел, но от него таинственным образом ушел талант. Корней Чуковский, хорошо знавший Зощенко до выздоровления и после, отметил в воспоминаниях, что из рассказов писателя исчезла волшебная сила божественного искусства, которая была так притягательна и покоряла сердца читателей». Мы-то считаем, что «Перед восходом солнца» — вообще лучшее, что Зощенко написал.

4. Три текста на «Кольте», связанные с новыми книгами «НЛО». Станислав Львовский рассказывает о стихах Константина Шавловского: «Здесь рождественская служба — одно со службой исполнения наказаний, „я/мы“ превращается в только что вырытые ямы, „животные сворачиваются в зверей“, а „вронский дает признательные показания“ — и так далее, до самого конца книги. Когда жизнь проницаема, оказывается, что спрятаться особенно негде, — и время проживается в постоянном присутствии мучимого (и мучающегося) другого, в ситуации постоянной опасности, связанной с вторжением в жизнь насилия, причем совсем не обязательно исходящего извне». Тут же публикуется один из циклов, входящих в новую книгу Шавловского:

можно сделать
что-то со своим телом
только и остается
что спрятать в него боль
отчуждение слабость
обещание новой жизни
тело как горизонт
бедное бедное тело
в котором тайное будущее
свернулось как кровь
на укусе в лесу у станции ляйпясуо
выше выше выше грифельной точки
на узоре из рыб
выгоревшем на калининградском солнце

Константин Сонин*Признан властями РФ иностранным агентом полемизирует с книгой Николая Эппле «Неудобное прошлое»: «Все, что выглядит сложно в истории успехов и неудач примирения в других странах — Германии, ЮАР, Аргентине, — вдруг оказывается простым и понятным в случае России. В других странах хорошие намерения тех, кто мечтает о памятниках и мемориальных табличках, разбиваются о реальность — есть много тех, кто хочет, наоборот, забыть. Или — еще чаще — не хочет вспоминать. Это в других странах. А в России как будто могло быть по-другому. <…> Во всех исторических случаях, которые подробно разбирает Эппле, компромиссы видны невооруженным взглядом. <…> А вот в России те же самые компромиссы автор не видит. Или видит, но не считает важными. Или считает важными, но хочет почему-то большего». Несмотря на все оговорки, Сонин все же советует читать книгу — хотя бы потому, что из опыта других стран, справлявшихся со своим «неудобным прошлым», можно почерпнуть что-то полезное для нас.

Также на «Кольте» опубликовано заключение к книге Галины Бабак и Александра Дмитриева «Атлантида советского нацмодернизма»: в этой работе реконструируется история литературной теории и критики в советской Украине 1920–1930-х. В основе — полтора десятка лет «расстрелянного Возрождения» украинской филологии (хотя берется она здесь в широком историческом контексте, начиная с Потебни). Авторы пишут и об украинском, о белорусском формализме, и об их связи с формализмом русским; прослеживают судьбы модернистов, доживших и не доживших до середины советского века. «Селекция украинской филологии с послевоенных времен» не позволила истории украинского формализма обрести логическое продолжение: «Структурализм и семиотика в советской Украине, кажется, не могли по совокупности разных условий, политико-идеологических в первую очередь, сложиться в выделенное направление» — перемены начались только в конце 1980-х.

5. В новом, 187-м номере «Лиterraтуры», — стихи Фаины Гримберг, Дмитрия Гаричева, Геннадия Каневского, Анны Лукашенок («Даже если ничего не купишь в икее, зайди в ресторан / Почти смелость шведов, вторгшихся на святую российскую землю / Возьми порцию мясных фрикаделек с ягодным джемом и картонной картошкой / Символизирующих славный исход невской битвы / Мясо, кровь, переломанные корабли»), проза Марии Косовский, Ирины Ширинян, Владимира Рудака и Валерия Бочкова — рассказ про кота Сережу, названного в честь сына Анны Карениной. «К нему пришла взрослая значительность, серьёзность, охотничьи навыки его достигли совершенства, познания в орнитологии соответствовали, пожалуй, степени бакалавра. Да, птицы по-прежнему оставались его страстью».

В разделе драматургии, среди прочего, — пьеса Нурайны Сатпаевой «Грехопадение свинки Пеппы», довольно жуткая вещь про роддом. Отметим еще статью Анастасии Беляковой о поэзии Аристарха Месропяна, чьи текстово-визуальные работы последнего времени (1, 2) производят большое впечатление: «Лирический субъект Месропяна остается билингвом без способностей к переводу. <…> Месропян двумя способами пытается передать недоступный для человека язык трансцендентного. Обе попытки заведомо неудачные, потому что их цель не перевести, а показать непереводимое. Первая заключается в том, чтобы сделать текст нечитабельным: закрыть изображением (может, даже более красноречивым) или изменить шрифт до состояния ряби. Вторая — в QR-кодах, переходя по которым можно обнаружить три архива с тремя файлами-«манускриптами» на принципиально недекодируемом языке».

6. В октябрьском номере «Знамени» — документальная повесть Александра Архангельского, литературно обработанный монолог профессора Инны Ли, дочери китайского революционера Ли Лисаня и Ли Ша (Елизаветы Кишкиной). Здесь же — стихи Василия Нацентова:

Было видение в детстве. И сон без конца —
снится и помнится, пламенным поездом длится —
звезды сквозь листья, сквозь звёзды прожилки лица,
дальше и дальше — забытые милые лица.
Что я скажу вам, последнее имя храня?
Душная полночь в дешевой гостинице. Кто я?
Что вы все ждете и ждете, не помня меня
и не давая покоя?

В эссеистическом разделе Евгений Чижов размышляет об «Андеграунде» Владимира Маканина; чуть дальше молодые авторы, не заставшие СССР, рассказывают, каким он им видится, — можно прочитать в том числе и такое: «Люди теперь чаще смотрят не сами фильмы, а обзоры на фильмы. Появилось понятие „культура отмены“. Наверное, аналоги всего этого существовали и в СССР, но со стороны государства, а не со стороны общества. Существовал и контроль — на глубину, сложность и эстетичность, ведь человек самостоятельно не всегда способен дать точные оценки. Да, государство навязывало гражданам определенную картину мира, однако эта картина мира была такова, что на ее основе все же можно было вырастить в себе нечто более сложное» (Баярма Занаева).

7. Вышел первый в этом году номер поэтического журнала «Плавучий мост»; в нем, среди прочего, стихи 35 авторов о любви, стихотворения Юрия Казарина, Татьяны Грауз, Владимира Микушевича, Ильи Семененко-Басина: «Душа — собака, то есть / душой именуем форму собачки, / небольшая такая, палевая с чёрным, на коротких лапах, / виноватыми глазами — / из-под двери». Обратим внимание на переводной раздел: здесь есть, например, стихи Петера Хандке из фильма «Небо над Берлином» в переводе Виталия Штемпеля — и несколько стихотворений Эдит Сёдергран, финской поэтессы, писавшей по-шведски. Перевел их Андрей Щеглов; в предисловии он пишет о простоте этих «наивных до прелести» стихов и сравнивает Сёдергран с Ксенией Некрасовой:

Из всего-то на белом свете
хочу я — в саду скамейку,
на которой нежится кошка.
Я бы на ней сидела
с письмецом у сердца,
с маленьким письмецом —
вот и вся мечта…

8. И еще одна большая поэтическая публикация — подборка стихотворений двадцати поэтов, посвященная слепоглухоте. Это часть большого проекта Владимира Коркунова — антологии «Я — тишина», в которой поучаствовали 130 авторов и переводчиков из 20 стран. По ссылке можно прочитать, в том числе, текст Саши Мороз, составленный из прямой речи слепоглухой писательницы и актрисы Ирины Поволоцкой, и единственный здесь прозаический отрывок — самой Поволоцкой: «…Тихо. Совсем тихо. Всегда. Это — всегда. Это — глухота. Иногда в тишине — шум. Визг. Звон. Неприятно — но это тоже — есть. А может быть — бормотание, неясные, непонятные звуки. Они становятся разборчивыми, когда надеваешь аппарат. Но могут остаться непонятными даже и с аппаратами. Реальность глухоты разнообразна…»

Когда Алена окончательно уменьшилась,
ей не нужны были ни свет, ни звуки.
Темнота включает в себя всё.
Тишина — море цветов.
«Бабушка! — говорила Алена, — поехали покатаемся?!»
Они брались за руки и молча шли в темноте
по проводам.

(Елена Дорогавцева)

9. «Школа литературных практик» публикует текст о замалчивании лесбийства в литературе — идет ли речь о персонажах или о писательницах. «…историки зачастую скрывали гомосексуальность писательниц, художниц и других известных персон. Так, вместо слова „лесбиянки“ они предпочитали использовать „подруги“ или „сожительницы“». Явление это старинное: еще Сапфо зачастую изображали «примерной учительницей, погибшей из-за любви к мужчине», а в XIX веке писательницам-лесбиянкам приходилось использовать совместные мужские псевдонимы. «Лесбиянки понимали, что их тексты о любви между женщинами не допустят к публикации. Единственной возможностью было представить гомосексуальность как трагедию, тогда издатели пропускали тексты. Так, в XX веке началась эра лесбийского криминального чтива. В рамках этого жанра лесбийские романы заканчивались либо гетеронормативным браком, либо смертью героинь».

10. В Fitzroy — статья Бориса Гринева о калабаше, любимой курительной трубке Шерлока Холмса. Благодаря конан-дойловскому герою — и королю Эдуарду VII — этот тип трубки стал едва ли не самым популярным, но атрибутом Холмса калабаш сделал не его создатель: «Первоначально на книжных иллюстрациях Холмс изображался с обычными бриаровыми трубками (такие курил и сам Дойл). Но когда персонаж сэра Артура „шагнул“ из книг на театральную сцену и экран синематографа, сыщику для его лёгкого „опознания“ зрителями понадобился какой-нибудь эффектный и, как сейчас сказали бы, фотогеничный аксессуар».

11. Популярный пост в фейсбуке — запись фотографа Кирилла Михирева о вышедшей в «Бомборе» книге про сериал «Друзья». «Очень печально, что Эксмо так и продолжает переводить всё какой-то старой программкой из 90-х типа Промта»: среди примеров — «часы ненависти» (hate watch), или вот: «„Даже когда дело доходило до наград, все они представляли себя в одной категории: поддержка, а не лидерство“. Бессвязный бред? Нет, просто главная роль и роль второго плана на английском — leading role и supporting role». В комментариях — бездны откровений о постыдных гонорарах переводчикам и тотальной вине пиратов, а таже много других примеров промтообразной халтуры. Сошлемся также на пост Константина Мильчина о том, как человеко-часы со ставкой 4500 рублей за авторский лист вполне закономерно превращаются в «часы ненависти».

12. В прошлом году Карл Уве Кнаусгор выпустил «Утреннюю звезду» — первый «нормальный» роман после автофикшн-шеститомника «Моя борьба». Книга рассказывает о том, чем занимаются норвежские обыватели, когда на небе вдруг вспыхивает ярчайшая звезда, предвестник самых разных несчастий. Теперь роман перевели на английский, пошли рецензии. Вот, например, текст Дэвида О’Нила в 4 Columns: рецензент считает, что «Утренней звезде» не удалось выйти из тени «Моей борьбы». «„Моя борьба“ была интересна не просто излишними деталями жизни Кнаусгора, его склонности к самосожжению на каждой странице, безыскусной болтовней его бесстильной прозы. Дело было и в том, что в книге чувствовалась новизна, но на самом деле это было возвращение к прошлому. Читателям позволяли вновь поверить старому обещанию литературы: одинокая борьба писателя — это героическая борьба, а сознание человека можно расщепить на атомы, и всем от этого будет хорошо. „Утренная звезда“ стремится к другому — к резвости и разнузданности жанровой прозы — но все равно читается как аллегорическое отыгрывание тревог и размышлений „Моей борьбы“… Поклонников этой борьбы „Утренняя звезда“ может разочаровать. Приятнее смотреть, как мужик предается философским мечтаниям, покупая рыбные консервы, чем читать об этих мечтаниях в романе».

13. В издательстве Bloomsbury вышла биография В.Г. Зебальда, написанная Кароль Анжье. Отрывок из нее можно прочесть на Lithub: здесь Анжье рассказывает, что письмо Зебальда было сформировано историей — вернее, молчанием об истории: «Молчание было таким, что первые восемь лет своей жизни в деревне Вертах и еще несколько лет в городке Зонтхофен он не знал ни о геноциде евреев, ни о бомбардировках немецких городов». Только в 17 лет он увидел фильм о нацистских концлагерях, и это его потрясло до глубины души. Вторым таким потрясением стали размышления об участи немцев в конце войны: «Они были высшей расой, их земля должна была очиститься от паразитов — и вдруг паразитами стали они сами: они жили в подвалах с крысами и питались теми же гнусными объедками. Как люди могли пережить это, как они могли об этом помнить? Никак не могли. Они стерли это из памяти и сосредоточились на новой задаче: в рекордные сроки стать самой богатой и самой чистой страной в Европе. Из-за того, что скрывали эти богатство и чистота, Зебальд до конца жизни относился к ним с подозрением».

Книга Анжье, впрочем, высвечивает — по крайней мере, в глазах рецензентов — проблемные стороны зебальдовской биографии. Возникает ощущение, что вдова Зебальда не случайно отказалась сотрудничать с Анжье (и в результате в книге вообще не упоминается — как и дочь писателя, что, вообще говоря, предельно странно). Как пишет в The New York Times Дуайт Гарнер, Зебальд предстает «закоренелым лицемером», почти что плагиатором, напропалую обкрадывавшим Кафку и Витгенштейна. Он бестактно описывал в своих книгах реальных людей (в результате, например, с его матерью поссорились друзья). «Но что еще проблематичнее — Зебальд игнорировал моральную опасность, неизбежную, когда немецкий писатель присваивает еврейские истории». К примеру, для «Аустерлица» он позаимствовал множество подробностей из мемуаров Сузи Беххофер, которую это, разумеется, возмутило («Мое трагическое прошлое отнял у меня автор бестселлеров»). Анжье, дочь еврейских беженцев, спасшихся от нацистов, оправдывает Зебальда тем, что он «глубочайшим образом осознал немецкую ответственность за Холокост». Несмотря на то что к ее книге много структурных нареканий, Анжье удалось «написать умную и проницательную книгу о писателе, у которого, как у некоторых гор, собственная погода, и чья карьера — спорная территория».

О той же культурной апроприации, зебальдовской лжи и вынужденных недостатках книги пишет в своем отзыве Джудит Шулевиц. Анжье не удалось процитировать многие доступные ей источники (из-за запрета родственников) — в результате пришлось создавать «обычное повествование о пути писателя: человек показывается лишь в просветах». Но Анжье сама встречалась с Зебальдом — и, в частности, расспрашивала его о прототипах героев. Прототипом врача из книги «Изганники», доктора Селвина, который долго скрывает, что он еврей из Гродно, Зебальд назвал вполне конкретного человека. Анжье познакомилась с ним — и выяснила, что тот не еврей, в Гродно сроду не бывал и сестры в Тель-Авиве у него не было. Про историю с Беххофер Шулевиц замечает: «С технической точки зрения это не плагиат… и менее травматично, чем, к примеру, та мстительная проза, которую Филип Рот писал о своих бывших женах. Можно было бы извинить Зебальда на том основании, что Беххофер сама публично рассказала о своей жизни». Но в других романах у Зебальда встречаются такие же заимствования — хотя там опубликованных источников не находится. Проблема, полагает Шулевиц, не в том, что писатель использует чью-то биографию, а в том, что писатель-немец использует биографии евреев — и не отдает реальным людям должного. «Я полагаю, что для него понимание еврейских поисков погибшего прошлого было неотделимо от разысканий, необходимых для восстановления практичного немецкого настоящего. Литература — вещь паразитическая; порой это бывает возмутительно. И здесь источник ее силы».

14. Салли Руни, поддерживающая культурный бойкот Израиля, запретила израильскому издательству Modan публиковать перевод ее нового романа «Где ты, прекрасный мир?» на иврит. В своем заявлении она говорит, что «считает неправильным продолжать сотрудничество с израильской компанией, „которая не дистанцировалась публично от политики апартеида и не поддерживает права палестинского народа, признанные ООН“». Modan издавало два предыдущих романа писательницы. Она, впрочем, не возражает, если перевод напечатает издательство, которое придерживается правил культурного бойкота. Израильские читатели и издатели недоуменно интересуются, где Руни найдет такое издательство.

Западные журналисты и критики к этой новости отнеслись по-разному. В The Independent, например, Дональд Макинтайр поддерживает Руни и утверждает, что таких демаршей будет еще больше. А американский писатель и переводчик Эван Фалленберг, живущий в Израиле, пишет, что бойкоты ни к чему хорошему не приведут. Рассыпаясь в комплиментах Руни, он говорит: «От такого наказания израильтяне только сильнее разозлятся, а наступление мира только отдалится: все участники конфликта спрячутся за крепкой броней и толстыми каменными стенами». В The Telegraph Эллисон Пирсон заявляет, что поступок Руни — это «предательство литературы» и потворство враждебным стереотипам. А в другой статье в The Telegraph припоминают, что в Китае роман Руни «Нормальные люди» выпустило государственное издательство, в котором начальство — сплошь члены КПК, и никакого бойкота писательница тогда не объявляла. Руни уже ответила на эти обвинения, что в Китае, конечно, тоже не все благополучно, но сейчас ей важно откликнуться на призывы палестинского гражданского общества, в том числе писательских организаций.