В этом году я приступил к выяснению фундаментального вопроса российской действительности: что Сталин? Отстроил ли он СССР или опустошил? Раскалил ли он коммунистический энтузиазм добела, замусолил ли тексты классиков до непригодного состояния, отыскивая подходящие цитаты? Как, отвечая на эти вопросы, избежать мелкобуржуазных клише «с одной стороны... с другой стороны...»? Перечислю книги, которые продвинули меня в этом нелегком деле:
1. Дневники Ольги Берггольц. Наиболее известен ее блокадный дневник, и это действительно потрясающий текст, но не очень информативный в политическом отношении. Зато ее записи 1930-х годов детально фиксируют душевную жизнь образцового комсомольского активиста эпохи великого перелома и массовых репрессий; послетюремные, а затем послевоенные записи демонстрируют, что разочаровавшийся сталинист понимал о причинах советского термидора, а что ему и в голову не приходило.
2. Модест Колеров, «Социализм в одной стране». Колеров представляет борьбу троцкистов и сталинистов как очередной виток многовекового противостояния между, с одной стороны, идеей глобального рынка, которой мировые торговые гегемоны прикрывают намерение разрушить последние рубежи на пути к абсолютному колониальному господству, с другой стороны — автаркией, при помощи которой нации и защищаются от гегемонов, и сами иногда становятся таковыми. Этот тезис показался мне малоубедительным. Но мне очень помогла другая мысль, которую Колеров не придумал, а лишь довел до моего сведения: кошмары сталинской коллективизации, индустриализации и принудительный рабский труд — это типичные характеристики первоначального накопления капитала. Устройство промышленного хозяйства практически всегда превращалось в гекатомбу — и сталинские функционеры продолжили славные традиции британских лендлордов, промышленников и колонизаторов.
3. Йохен Хелльбек, «Революция от первого лица. Дневники сталинской эпохи». Эта книга посвящена феномену советской субъективности — комплекса ценностей и представлений о себе и истории, которые, если верить Хелльбеку, в 1930-е годы одинаково легко усваивались и «правильными советскими людьми», и любого рода маргиналами сталинского общества. Его выводы сильно задели меня лично: все коммунистические моральные постулаты, которые я когда-то соорудил для себя, дословно совпали с постулатами эпохи наибыстрейшей деградации коммунизма. Исследуемые Хелльбеком люди хотели быть такими же, каким хочу быть я, — и, как мы теперь видим, это мало чему помогло. После прочтения книги я и моя девушка пошли выгуливать собаку; в парке мы подобрали котенка и назвали его Хелльбек.
4. Литературоведческие статьи Георга Лукача 1930-х годов и лекции Михаила Лифшица в ИФЛИ. В свое время эти тексты внесли вклад в становление сталинского литературного канона, теперь же они читаются совсем иначе. Их главный аргумент в пользу классической эстетики в том, что она помогает выразить ясное понимание исторического движения; модернизм отвергается ими за то, что он упивается безвременьем капитализма. Теперь, когда чье-то ясное понимание истории чаще всего свидетельствует о патологической самоуверенности этого человека, аргументы Лифшица и Лукача, как ни странно, все еще работают, но против самих себя.
Чтобы передохнуть, я обратился к писателю, про которого говорят, что он ловче всех маневрирует в этом историческом безвременье — Лимонову. Из Лимонова я вынес такой урок: чтобы ловко двигаться, нужно как бы вилять задом и беспричинно подпрыгивать. Пробую, примеряюсь.
В минувшем году мне, несмотря на общепланетную заразу, удалось выдержать привычный за последние несколько лет темп и вновь осилить около пятидесяти книг, что не может не радовать. Ведь еще каких-нибудь сто лет — и вся моя библиотека будет прочитана. До тех пор же расслабляться рано.
Большой удачей считаю прочтение пяти томов собрания сочинений Сигизмунда Доминиковича Кржижановского, с которым до этого я был знаком только шапочно. Могу сказать, что он — безусловно выдающийся и оригинальный писатель, которому имя «русского Борхеса» только вредит. Нет, Борхес был в первую очередь талантливым компилятором чужих идей, умевшим предельно их заострить с помощью гиперболизации и парадокса, Кржижановский же вдохновлялся собственными мыcлями и смотрел на мир под своеобразным углом. Так ему открывались крайне странные щели в бытии, другими не замечаемые. Под его пером оживали даже не философские понятия — философские междометия и связки, такие как чуть-чути, авоси, небоси, какнибуди и особенно ести и неты — каждое со своей психологией и метафизикой. Этот, по его же словам, «умозаключенный человек» был способен одной фразой перевернуть многовековую традицию осмысления какой-нибудь почтенной темы, обронив однажды: «Можно отрицать свободу, но не ее идею». Одним росчерком пера Кржижановский мог дать набросок новой области в онтологии, указав: «Реальны лишь две силы: шум и ум».
Как уже понятно, он, как подлинный философ и поэт, был очень внимателен к словам, по-хлебниковски основательно работал с первичной магмой языка, чем достиг высокой степени в искусстве «раззнакомить со знакомым»: «взять эту вот, намозолившую сознание, пустяковую вещь и возвести ее в мечту и тайну». Именно эта работа с языком и является главным его вкладом в русскую литературу, так что из современных ему писателей его можно сопоставить разве что с Платоновым; но и сюжетно его проза очень сильна. Например, ему принадлежит, пожалуй, самая страшная антиутопия XX века, далеко оставляющая позади себя и замятинские «Мы», и оруэлловский «1984». Это история об «эксах», «этических механомашинах», в которые было превращено человечество, запертое в тюрьме своего разума. Более чем соответствует своему названию повесть «Странствующее „Странно”» — о человеке, уменьшившемся до размеров микроба, чтобы «добраться до сути» своей возлюбленной. Остается лишь сожалеть, что этот «мастер чистого, беспримесного фантазма» оказался «известен своей неизвестностью»; его тексты были сочтены «преждевременными», опасными и не подлежащими публикации. Он еще пытался писать в стол, на что-то надеясь, но времена только сгущались и свирепели; в конце концов, как и многие, он утопил свой гений в бутылке. Иногда я воображаю, что в какой-то другой реальности читаю ненаписанные романы Кржижановского — сразу вслед за ненаписанными романами Платонова.
Так уж случилось, что и следующие авторы стали для меня возвращением к когда-то отмеченным, но полноценно не освоенным вершинам русской философской мысли. Поводом послужил неожиданный для 2021 года ренессанс Гейдара Джахидовича Джемаля — подряд вышли три его книги: «Сады и пустоши», «Новая теология» и «Логика монотеизма». Но начал я со сборника философских эссе Юрия Витальевича Мамлеева «Судьба Бытия» и классической работы Джемаля «Ориентация — Север», которая у меня представлена в замечательном, но ныне, наверное, уже позабытом альманахе «Волшебная Гора» (№ VI за 1997 год) — с кучей ошибок и опечаток, зато первоиздание. Оба эти сочинения внутренне схожи — что неудивительно, ведь вышли они из одного интеллектуального котла Южинского кружка. И Мамлеев, и Джемаль намечают контуры настолько радикальной метафизики, каковую в истории мировых традиций и отыскать непросто. Вся реальность для них — со всеми сколь угодно надмирными богами, коль скоро они «запятнаны» связью с миром, — целиком укладывается в понятие лжи, произвола и иллюзии; реальность никак не соприкасается с истинным абсолютом, который, раз реальность существует, — не существует и представляет собой радикально Иное всему, даже бытию. Со страниц метафизической поэмы Джемаля веет такой северной суровостью, что даже высшие эоны гностицизма и нирвана буддизма, кажется, не способны выдержать экзамен на этот «всецело иной абсолют», находящийся «вне любого опыта, знания и сознания».
Конечно, это учение предельно безжалостно к человеку. Джемаль предлагает ему абсурд, безумие, отказ от какого-либо спасения, духовное самосожжение, а Мамлеев в своих романах изображает людей, от которых остались одни оболочки, тогда как внутри «темнеет иное существо», несовместимое с миром. Во всем этом можно усмотреть какую-то запретную игру, эпатаж, досужее выворачивание наизнанку традиционных доктрин, но по честному размышлению понимаешь, что иначе и быть не может. Настолько беспомощны и наивны сегодня все старомодные религии и метафизики, настолько истончилась за последний век грань, отделяющая человеческое и античеловеческое, настолько неприемлемыми выглядят даже самые благоприятные прогнозы на будущее, связанные с глобализацией, цифровизацией, искусственным интеллектом и прочей машинерией, что лишь на самые радикальные средства еще есть надежда, да и то вряд ли.
Из прочего чтения отмечу «Западный канон» Гарольда Блума, «Повседневную жизнь Китая в эпоху Мин» Владимира Малявина, сборник «Анархия в мечте» братьев Гординых, «Разум: от начала до конца» Дэниела Деннета. Довольно сильное впечатление на меня произвел «Путевой дневник философа» Германа Кайзерлинга, что 110 лет назад пропутешествовал по Азии и Америке и оставил целую россыпь любопытных наблюдений, глубоких прозрений и философских обобщений на тему Востока и Запада, но о нем я уже писал для «Горького», поэтому не буду повторяться.
В этом году (как и во всех остальных годах своей сознательной жизни) я по мере сил старался следить за выходящими в свет новинками анархической мысли, поскольку питаю надежду на то, что государства по всему миру рано или поздно будут заменены на союзы самоуправляемых общин.
1. Издательство «Гилея» ужасно порадовало меня в этом году книгой Питера Ламборна Уилсона (Хаким-Бея) «Пиратские утопии: Мавританские корсары и европейцы-ренегаты». В поисках прообраза современных анархистских утопий Уилсон предлагает обратиться в этой книге к пиратской Республике Сале, существовавшей в XVII веке на территории нынешнего Марокко. «Пиратские утопии», разумеется, не столько беспристрастное историческое исследование, сколько завораживающая ориенталистская фантазия, а также размышление на тему того, почему пиратство (в котором, по сути, было не так уж много приятного) до сих пор кажется нам столь привлекательным занятием. Книга предлагает хорошее противоядие от кризиса среднего возраста: один из главных ее героев, британец-ренегат Джон Уорд, превратился в настоящую грозу морей, когда ему уже было хорошо за пятьдесят.
2. Книга Сола Ньюмана «Постанархизм», снабженная предисловием доктора философских наук и специалиста в области anarchist studies Марии Рахманиновой, рассказывает, как объединить теорию безвластия с достижениями французской постструктуралистской мысли. «Постанархизм» не переводился на русский язык достаточно долго, чтобы само слово превратилось в своеобразный жупел: символ тенденции, направленной на замену освободительной борьбы безумной университетской болтологией. На деле же Ньюман всего лишь говорит о том, что миф о мировой революции под красно-черными флагами уже вряд ли увлечет миллионы людей, как это было в XIX веке, поэтому нам стоит сосредоточиться, как можно менять мир с точки избавления от государства прямо сейчас. Полезная книга для людей, которые продолжают жить прошлым.
3. Если же отвлечься от пиратских баек и постструктурализма и обратиться к российским реалиям, то наилучшей книгой для развития классового чувства будет сборник «Труд освобождает», вышедший в московском издательстве «Напильник». Это антология историй об унижении, бесправии и нарушениях трудового законодательства, с которыми человек сталкивается на рабочем месте. Очень полезная и будоражащая книга для всех: от курьеров до завсегдатаев хипстерских коворкингов.
4. Из фундаментального нон-фикшна, никак не связанного с анархизмом, мне очень понравилась книга Бригитты Хаманн «Гитлер в Вене. Портрет диктатора в юности», вышедшая несколько лет назад в Ad Marginem. Это исследование не только рассказывает нам о юности будущего фюрера, но и рисует головокружительную панораму трещащей по швам Австро-Венгрии с ее бесполезным парламентом, ростом антисемитизма, ночлежками, ариософией, националистическими партиями и оперными концертами. Книга, после которой вы, возможно, начнете с серьезными опасениями относиться к хикки, поскольку поймете, какие из них могут вырасти чудовища.
5. Еще одна хорошая прочитанная книга — это вышедшее еще в Советском Союзе (а затем роскошно переизданное и дополненное) исследование Вадима Рабиновича «Алхимия как феномен средневековой культуры». Как нетрудно догадаться из ее названия, благодаря этой книге вы сможете узнать, как любимая наука Евгения Головина повлияла на мышление средневекового человека.
6. Из художественной литературы в этом году очень порадовался трилогии швейцарского католического писателя Шарля Фердинана Рамю «Царствование злого духа» (1917), «Небесная твердь» (1921) и «Смерть повсюду» (1922): прекрасная апокалиптическая проза, ставшая идеальным чтением для наступившей эпохи ковидного апокалипсиса.
В уходящем году я редко задерживался на чем-то, кроме современной художественной литературы, и, наверное, поэтому мне особенно запомнилась «Объектно-ориентированная онтология» Грэма Хармана, которая сильно выбивается из общего ряда прочитанных книг. «ООО» хочется назвать философией предельно постмодернистской, и я не могу сказать, что проникся к спекулятивным реалистам симпатией. С одной стороны, идея редуцировать субъектность мне близка, с другой стороны, у Хармана она, на мой вкус, чересчур тотальна.
Открытиями года стали три книги. Во-первых, на удивление порадовал «Доктор Гарин» Сорокина. После не очень удачной «Манараги» я не ждал возвращение ВГ с таким веселым и живым раблезианским текстом. Во-вторых, выдающийся дебют получился у американской писательницы Хилари Лейхтер. Ее роман «Временно» — это почти Платонов, со стертым минималистичным языком и абсурдом, актуальным для сегодняшнего глобального мира. Главная книга конца года для меня — «Каждые сто лет» Анны Матвеевой. Роман Матвеевой я вижу как яркое доказательство того, что длинную сагу с историческими вкраплениями можно написать современным языком, в адекватном темпе и без закоса под классиков суперкрупной прозы.
Кроме того, среди новых русских авторов хочется отметить Александру Шалашову с «Выключить мое видео», Владислава Городецкого с «Инверсией Господа моего» и Алину Пожарскую с «Другими вольерами». Последняя книга отчасти относится к янг-эдалту, которого я по работе тоже читаю достаточно много. Прорывом года в этом жанре, помимо Пожарской, стали «Субтитры» Евы Немеш, но именно с точки зрения стиля и формы, а не содержания.
Если отсеять книги, которые я переводил (не будем заниматься саморекламой), и книги, прочитанные по какому-либо поводу (академические рецензии, ридинги, рецензии здесь, на «Горьком»), то окажется, что за год я прочитал унизительно мало. Набор книг предельно странный, попытаюсь вспомнить некоторые из них.
Во-первых, я закончил большую тройку трудов Дэвида Гребера: «Долг», «Бредовая работа» и «Утопия правил». Мне безумно импонирует холодная левацкая логика Гребера, его идеализм и несклонность к компромиссам — как мы знаем, этот академик не только теоретизировал, но тестировал свои наработки на практике. Книги как будто бы не сказали мне ничего нового, я с младых ногтей думаю примерно так же, но в текстах мои смутные переживания и устремления обрели четкий терминологический аппарат.
В этом году я заканчивал поглощать драгоценные тома, собранные в чудесных книжных магазинах города Дели во время этнографического поля два года назад. За несколько поездок я собрал почти полное собрание сочинений Уильяма Далримпля, и завершающим аккордом стал его огромный труд «Анархия». Один из самых авторитетных исследователей колониального периода в истории Индии живописует стремительное развитие Ост-Индской компании: историю о том, как кучка лондонских купцов сформировала первую корпорацию современного типа и пришла к колониальному владычеству. Голод, насилие, предательство союзников, разорение крестьян и пуританская этика в одном комплекте.
Еще из той поездки я привез «Министерство наивысшего счастья» в оригинале. Арундати Рой — это, безусловно, голос совести нашей эпохи (в современной России ее коллегой по цеху почему-то представляется Лев Рубинштейн). Книга захватила меня своим магическим реализмом и близостью к моему этнографическому полю — трущобы Дели, мусульманские погромы, тайная жизнь хиджр. При этом у меня никак не складывается собственно чтение. Два года назад я почему-то не подписал томик у автора, хотя слушал ее речь на митинге в центре столицы. А этим летом книга оказалась в спешке забыта на даче у моих преподавателей.
Дополняя индийскую тематику — «On the Grand Trunk Road» Стива Колла, которую я читал с телефона в палатке, в одиночестве бродя по отрогам и ледникам Главного Кавказского хребта. В 1980–1990-х автор работал штатным репортером «Вашингтон Пост» в Южной Азии. Колл пишет, что побывал в регионе в своего рода осевое время, когда страны разворачивались от социализма к рынку, неравенство росло, а кровавые конфликты вспыхивали то тут, то там. Из 2021 года, конечно, можно видеть, что в Южной Азии осевое время не кончается никогда — конфликт следует за конфликтом, трансформация за трансформацией. Книга тем не менее ценна и панорамным видом, и забавными историями. Чего стоит история продавца огнетушителей, который постучался в дверь репортера однажды утром. В начале 90-х правительство в очередной раз расширило программу позитивной дискриминации, увеличив квоты для представителей низких каст в университетах и на госслужбе. Среди высококастовых студентов начались протесты, дело дошло до самосожжений. Среди старшего поколения поднялась волна моральной паники. Продавец огнетушителей, предприимчивый юноша из низкой касты, не моргнув глазом воспользовался ситуацией и рекламировал свой товар, поливая себя бензином на порогах дорогих квартир.
Зимой в заснеженном Екатеринбурге я прочитал «Одноэтажную Америку» Ильфа и Петрова. Обожаю травелоги, — мне кажется, по ним гораздо лучше можно изучать историю, чем по скучным учебникам. А тем более такие: написанные гениями, которые неловко пытаются втиснуть свое детище в идеологические рамки. А еще смешную книжицу Славы Сэ — хотелось почтить память очень талантливого, искреннего и смешного человека из интернета.
Что еще из книг, которые оставили впечатления? Наугад схваченная с полки Лаура Эскивель, «Горячий шоколад на троих», проходное чтение в русле латиноамериканского магического реализма. В процессе чтения я вспомнил, почему мне уже много лет как стало скучно читать художественную прозу, — но сам текст оказался будто бы ироничным к самому себе (именно так, по-бартовски, сам текст, без всякого автора) и легким. Характерные для жанра жестокие семейные отношения и физиологичные описания отправления функций организма оборачиваются клоунским маскарадом и не требуют от читателя натужного катарсиса. Наверное, в прошедшем году нам нужно было немного милосердия хотя бы от книг.