5 книг о том, как и почему люди политизируются

Это книга о том, почему современные американцы не хотят участвовать в большой уличной политике, предпочитая политику малых дел и локальный гражданский активизм. Многие исследователи связывают это с эгоизмом: дескать, люди хотят заниматься только тем, что непосредственно касается их повседневной жизни, и не готовы бороться за других. Нина Элиазоф поставила это объяснение под сомнение.

Работая с самыми разными группами гражданского общества методом включенного наблюдения, Элиазоф обнаружила следующий парадокс: в приватной сфере, в ситуациях, которые не считывались как публичные, люди указывали, что борются за других, например, что их борьба против местного мусоросжигательного завода — это борьба против корпораций, против правительства. Но как только люди переходили в публичный режим — выходили на пикет, давали пресс-конференцию или устраивали открытое собрание своей группы, — они сразу же перекодировали свои мотивы в термины заботы о собственных детях, соседях и себе самих.

Иными словами, Элиазоф зафиксировала, что в сфере, которая по определению себя репрезентирует как публичная, публичный смысл деятельности испаряется из речевых ритуалов. По мнению исследовательницы, дело тут не в эгоизме. Американцы социализированы в культуре демократии, которая предполагает, что люди страстно желают быть теми, кто определяет и меняет ситуацию в стране в целом. По мере того, как власть корпораций и правительства отнимает у граждан эту возможность, они ощущают растущее бессилие. Однако желание быть демократами сохраняется. Поэтому люди, которые вовсе не эгоисты, а альтруисты и политически активные граждане, трансформируют бессилие в язык эгоизма и выбирают доступные для себя локальные способы борьбы. Люди выбирают политику малых дел, потому что в ней они все еще могут чего-то добиваться и тем самым продолжать чувствовать себя гражданами, способными менять мир вокруг. Элиазоф смотрит на этот феномен скептически и говорит, что если так будет продолжаться, то публичная сфера продолжит и дальше сжиматься.

Для России эта книга актуальна тем, что у нас также развита политика малых дел. Между ней и протестной политикой также существует неоднозначная, противоречивая, двусмысленная связь. Что имеют в виду российские волонтеры и активисты, когда защищают свои районы? Они лишь хотят защитить свой район или бороться против «Единой России» на местах?

Эта книга под редакцией французского социолога Лорана Тевено и американской исследовательницы Мишель Ламон сопоставляет гражданское общество в США и Франции. Книга помогает понять, как культура в широком смысле и ситуативный контекст влияют на наши способы находить обоснование своей политизации и договариваться с другими людьми об общем действии. Проще говоря, она о влиянии культуры на политику.

Изучая активистские кампании и группы, авторы показывают, что люди в разных культурных контекстах прибегают, с одной стороны, к разным способам оправдания своей вовлеченности в политику, а с другой — действуют внутри разных грамматик политической связи. Например, в одной культуре коллективное действие может быть устроено как согласование интересов, а в другой — как дискуссия об общем благе.

В России, конечно же, тоже существует свой культурный контекст, который влияет на то, как россияне участвуют в политике. Книга под редакцией Тевено и Ламон помогает мыслить в этом направлении.

Авторы сборника под редакцией социолога Карин Клеман исследуют вовлечение россиян в активизм, используя, в том числе, прагматические культурные теории в духе Тевено и Элиазоф. Авторы книги — критические исследователи: сама Клеман, Ольга Мирясова, Борис Гладарев и Андрей Демидов. Я расскажу о главе Бориса Гладарева, она о градозащитных движениях в Санкт-Петербурге.

Гладарев задается вопросом: политологи пишут, что в России слабое гражданское общество, но если мы посмотрим на то, как в Петербурге люди защищают исторический облик города, то увидим значительную и успешную мобилизацию. Характерный пример — борьба против строительства «башни Газпрома», которая неожиданно увенчалась победой граждан. Опираясь на теорию Лорана Тевено, Гладарев указывает, что в России, помимо прочих культурных особенностей, распространен так называемый режим близости. Этот режим характеризует вовлеченность в повседневно близкую ситуацию. Например, он описывает наши отношения с собственной квартирой: для внешнего наблюдателя там может царить беспорядок, но мы умеем в нем ориентироваться, умеем им пользоваться. Гладарев демонстрирует, что в России режим близости может выходить за пределы отдельно взятой квартиры. Именно так устроено общежитие в Петербурге — когда лестничные клетки, дворы, любимые места в городе запускают общение с соседями, из которого рождается мотивация эти пространства защищать. Иными словами, режим близости стимулирует коллективные действия, которые могут быть успешными в условиях, когда привычка вовлекаться в публичную политику отсутствует. Люди защищают свои «общие места», которые они облюбовали в режиме близости, от вторжения врага — девелоперов и властей, которые хотят разрушить исторические здания либо построить небоскреб или торговый центр. К таким «общим местам» могут относиться как конкретные здания и территории, так и, например, «небесная линия» Петербурга, которой и угрожала «башня Газпрома».

Книга американского социолога Дилана Джона Райли анализирует возникновение и взлет фашистских движений в межвоенной Европе — Италии, Румынии и Испании. Она парадоксальным образом объясняет успех некоего политического движения, в данном случае фашизма, — то, почему в него вовлеклась масса людей.

Мы привыкли слышать от ученых, что фашизм победил в том числе потому, что после Первой мировой в Европе не было сильного гражданского общества и либеральные демократии не смогли утвердиться. Это объяснение стремится продемонстрировать действенность теории, которая восходит к Алексису де Токвилю и связывает гражданское общество с либеральной демократией. Согласно этой теории, там, где есть гражданское общество, развивается либеральная демократия, а там, где его нет, возникает угроза становления нелиберальных режимов.

Райли показывает, что это вовсе не так. Во-первых, в межвоенной Европе существовало пышно цветущее гражданское общество — кассы взаимопомощи, рабочие ассоциации, самые разнообразные ассоциации граждан; во-вторых, фашизм как раз и смог опереться на эти институты гражданского общества и прийти к власти. Именно так произошло в Италии, где долго господствовала так называемая политика трансформизма, очень похожая на нынешний российский политический режим. Коррумпированные политики и чиновники выстроили систему, где за фасадом либеральной демократии скрывалась политика договорняка. Люди не желали в ней участвовать и стремились использовать альтернативные формы действия в обход деградировавших либеральных институтов. Этот антиполитический пафос совпал с антиполитическим пафосом фашистов, которые заявили: мы не верим в либеральную систему, не представляющую интересы людей и не вовлекающую людей в государство, но мы настоящие демократы и вовлечем людей в государство напрямую, в обход парламента, в том числе через институты гражданского общества.

Райли показал, как презрение и недоверие официальной парламентской политике при условии аполитичной самоорганизации граждан может обернуться приходом к власти нелиберальных политиков, таких как фашисты. Это очень актуально для постсоветского пространства, где, с одной стороны, есть антиполитический флер, недоверие к публичным институтам, с другой стороны, существует способность к самоорганизации на местах. Будучи марксистом-грамшианцем, Райли сумел показать: в ситуации, где есть деполитизация и сменяющая ее политизация, но нет борьбы за гегемонию, нет артикуляции противоборствующих программ, а вместо этого есть борьба между плохой, коррумпированной и хорошей, искренней, низовой политикой, — есть риск захвата гражданского общества авторитарными силами. Я и мои коллеги назвали эту ситуацию политикой подлинности. Эмоции и настроения, свойственные такой политике, могут быть колонизированы и апроприированы, например, правыми популистами.

Схему Райли можно иллюстрировать украинским примером. Отказ протестующих во время Евромайдана от обсуждения программ, акцент на политике доблести — «искренней и настоящей» — способствовал взлету ультраправых и резкому крену гражданского общества вправо.

Многие в России знают философскую теорию события Бадью, но не все знают, что в эмпирических науках — истории и социологии — также есть своя теория события, часто критически настроенная к идеям Бадью. Речь о бурно развивающемся подходе, который получил название событийной социологии (eventful approach). Он был впервые представлен в книге американского историка Уильяма Сьюэлла, посвященной анализу Французской революции.

Сьюэлл говорит о том, что большие политические события — такие как восстание и революция — должны рассматриваться не только как зависимые переменные, причины которых следует найти, но и как переменные независимые. Иными словами, их событийность сама по себе способна что-то объяснять. При этом Сьюэлл понимает события не только на уровне здравого смысла — как некоторое отдельное происшествие. Согласно его определению, событие — это цепочка происшествий, которые встраиваются в одну темпоральность, предполагают «перекидывание» смысла из одной социальной области в другую и приводят к трансформации социальных структур. Грубо говоря, если белый и чернокожий подрались в баре — это еще не событие, это происшествие. Однако если в городе на слуху проблема расизма, случаются столкновения антифашистов с расистами, позавчера полицейские убили чернокожего и некая группа готовила митинг против расизма, то это происшествие может перекинуться в прессу, затем в уличную политику и на парламентские трибуны. Вот тогда окажется возможна трансформация социальных структур, которая, например, выразится в том, что структурный расизм будет поколеблен.

Сьюэлл виртуозно раскрывает свое определение на примере взятия Бастилии. Манифестанты, когда брали Бастилию, убили своих противников — это происшествие. Почему оно стало событием и развилось во Французскую революцию? Потому что требовалось отделить смысл этого происшествия от обычного криминального убийства и хулиганства. Оно было объявлено актом защиты суверенного народа, нации от врагов. Тут оказались на практике полезны теории, которые раньше обсуждались лишь в интеллектуальных клубах — например, теория Руссо и так далее. Параллельно шла борьба между королем и национальной ассамблеей. Убийства во время взятия Бастилии привели к тому, что разные действия и смыслы в разных областях оказались синхронизированы. Возникла новая категория французской нации, французского народа, который и защитили те, кто брал Бастилию. Все вместе сложилось во Французскую революцию, которая имела огромные структурные последствия.

Эта теория очень актуальна для России: там, где нет стабильной публичной политики, событийность играет большую роль. Наша Лаборатория публичной социологии опубликовала ряд работ, которые показывают, как Болотный протест и Евромайдан привели к структурным изменениям. Так, мы изучали постболотный локальный активизм, сравнивая его с «доболотным», про который писали Борис Гладарев, Карин Клеман и Ольга Мирясова, и показали, что до 2011 года локальный активизм был по своему смыслу аполитичным. Люди говорили, что они не занимаются политикой, а просто решают свои проблемы. Потом была Болотная. А потом, после разочарования в Болотной и подавления митингов, люди перестали на них ходить, однако импульс политизации не затих. В результате стали возникать локальные активистские группы, которые занимались на первый взгляд ровно тем же, чем занимались местные активисты до Болотной, — защищали парки от вырубки, дома от сноса. Однако в эту деятельность перекинулся смысл, усвоенный на Болотной, — борьба граждан против путинского режима. А также опыт, пережитый на Болотной, — опыт единения и совместности. Поэтому теперь люди не просто красят лавочки и защищают скверы, а делают это против Путина и местной «Единой России». Делают это не только ради решения конкретных проблем, но и с целью вовлечения людей в коллективное действие. Они как бы продолжают политический протест после самого протеста в виде локального активизма — воспроизводят смысл и опыт протеста в другом формате. Если раньше активисты говорили, что у них сломана детская площадка, надо ее починить, то теперь они говорят, что детская площадка сломана, надо выбрать своего муниципального депутата и ее починить, показав всем, что «Единая Россия» ни на что не способна. Таким образом в результате перекидывания смысла произошла трансформация локального активизма — он политизировался.